Новости – Общество

Общество

«Дело молодых социалистов»

Борис Кагарлицкий. Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

Социолог Борис Кагарлицкий рассказал, как группа Черненко в борьбе с Андроповым чуть не посадила 300 социалистов

Алексей Сочнев

27 ноября, 2014 10:36

34 мин

«Русская планета» продолжает цикл бесед с диссидентами, находившимися в СССР вне либерального лагеря. Уже вышли интервью с лидером монархистов Владимиром Осиповым, участником правого подполья Валерием Скурлатовым, леворадикальным активистом Александром Скобовым, феминисткой Евгенией Дебрянской, старообрядческим епископом Евмением, советским эсером Ярославом Леонтьевым, протестантским епископом Александром Семченко, подпольным марксистом Борисом Ихловым, экологом Андреем Рудомахой, создателем подпольной организации в Советской армии Николаем Генке и советскими анархистами Владом Тупикиным и Олегом Иванцом.

Социолог, директор Института глобализации и социальных движений, участник подпольного левосоциалистического кружка ученых в 1977–1982 годах, Борис Кагарлицкий родился в Москве в 1958 году. Автор книг «Восстание среднего класса», «Периферийная империя. Россия и миросистема» и других.

— Вас знают как социолога, но известно, что вы учились в ГИТИСе — не совсем подходящее место для молодого человека, интересующегося марксизмом и подпольными кружками.

— ГИТИС действительно никак не связан с моими увлечениями. Я поступил туда по совету отца, который там работал, так как ГИТИС давал хорошее гуманитарное образование. Театроведческий факультет на тот момент был действительно одним из самых сильных гуманитарных факультетов в Москве. Плюс я вырос в театральной и литературной семье. Другое дело, что политикой и марксизмом я интересовался со школьной скамьи. Но тут нет никакого противоречия: в последующем я никакой театральной критикой не занимался, а во время обучения в ГИТИСе открыл для себя много важных историко-культурных знаний, которые мне пригодились и отличают меня от моих коллег экономистов и социологов. У меня немного иной взгляд на процессы.

— Распространено мнение, что вас исключили из института после того, как вы дали листовку Андрею Караулову, тогда студенту ГИТИСа, а ныне известному телеведущему, а он сообщил на вас куда следует.

— Нет, не было никаких листовок. Там была совсем другая история. Мы, то есть Павел Кудюкин, Андрей Фадин, я, Владимир Чернецкий, Юрий Хавкин и Михаил Ривкин делали самиздатовский альманах «Варианты». Это было ядро группы, но сама она была больше. Альманах выходил раз в год, был такой красивый, его аккуратно переплетали.

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

Если быть точным, группа образовалась вокруг Кудюкина и Фадина во время их учебы на истфаке МГУ, а журнал они начали делать в 1977 году. А я искал близких по взглядам людей, пока о группе Кудюкина мне не рассказал учившийся на том же истфаке Алексей Собченко. Он, кстати, потом эмигрировал в США, получил гражданство и даже был некоторое время атташе американского посольства в Москве, переводчиком американского посла Александра Вершбоу. Я присоединился к кружку Кудюкина в 1979 году, писал статьи в альманах, а потом предложил делать что-то более периодическое, активистски ориентированное и, прежде всего, популярное. Так и появился журнал «Левый поворот».

С Карауловым я просто разговаривал, он учился на курс младше, возможно, я показывал ему наш журнал. Дело было в том, что наш самиздат не прошел мимо внимания КГБ. У них была оперативная информация, но фактов и показаний против на нас не было. Они занялись нами всерьез: начали следить, прослушивать и т.д. Возможно, были доносчики, которых они не хотели раскрывать по тем или иным причинам, и тогда им понадобилось, чтобы советские граждане написали заявление, дали сигнал, чтобы можно было официально вести расследование. Для этого они взяли Караулова, его приятеля и еще одного студента ГИТИСа Асафа Фараджиева и попросили или заставили (я не знаю, какие у них с КГБ были отношения) их написать эти заявления. Чаще, конечно, такие бумаги люди подписывали вынужденно. И если говорить о моральной стороне вопроса, то у меня претензия не к тому, что Караулов написал на меня заявление, а к тому, как он вел себя после этого. Вместо того, чтобы сказать: «Ребята, меня вынудили, поймите, всякое бывает, на меня давили», он начал кричать, что его оклеветали и что я представлял для него опасность.

Так что листовок вообще не было. Как и не было никакой киношной революционной борьбы, да и название у кружка отсутствовало. «Молодые социалисты» — это пошло от уголовного дела, оно называлось «Дело по молодым социалистам».

— Вы видели текст этих доносов, что в них было?

— Конечно, дословно не помню. Что-то типа: «... участвовал в создании группы для распространения антисоветских материалов и литературы» и так далее.

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

— Чего они хотели добиться от вас, выгнав из ГИТИСа?

— Они, конечно, хотели получить показания на Кудюкина и Фадина или хотя бы чтобы я сыграл такую же роль, как Караулов перед этим. Мне дали сдать все госэкзамены, я их сдал на отлично, а после за мной пришла группа товарищей в штатском и отвезли на Лубянку, но не в знаменитое здание, а в такой голубой особнячок, что прямо за ним стоит. На допросе начали давить и требовать, чтобы я подписал бумаги. Говорили так: «Подписывай и едешь домой, а если нет, то разговор у нас будет другой. Мы же не требуем от вас ничего того, что мы не знаем, а только просим подтвердить то, что нам и так известно». Я, естественно, отказался. У них тогда не было еще принято решение об аресте, и они просто сбросили свое «рекомендательное» письмо в ГИТИС. В результате чего меня отчислили с формулировкой «за антиобщественную деятельность» и выдали вместо диплома справку.

— Интересно, а почему «антиобщественную»?

— Если бы они написали «за антисоветскую», то это уже криминальная статья, по которой надо сажать. А у меня все было честно, они не стали никаких провокаций с драками устраивать, а написали — «за распространение материалов антиобщественного содержания». С такой справочкой гуляй где хочешь и устраивайся куда хочешь.

— Куда же вы пошли с этой справкой?

— Работал литературным секретарем у драматурга Александра Гельмана и в других местах. Меня отовсюду быстро выживали, приходили люди в штатском и интересовались мной — меня тут же увольняли. Никаких причин для этого не было, просто работодатели опасались связываться с КГБ. Дольше всего я продержался на почте. Несмотря на все это, наш кружок продолжал свою деятельность. Мы начали выпускать другой журнал — «Социализм и будущее».

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

— Первый «звонок» из КГБ не напугал?

— В какой-то момент мы поняли, что останавливаться и прекращать деятельность нельзя. Это 1980–1982 год, самый конец «брежневщины», это события в польском Гданьске, это акции «Солидарности». Жизнь кипела, и мы обязаны были реагировать.

— У вашего кружка были связи с польской «Солидарностью»?

— Да, приезжали люди к нам, давали информацию для журнала. Мы переводили публикации не только с польского, но с французского и английского. В позднесоветском обществе был огромный запрос на обсуждение такого рода материалов. Интеллигенция была активна, шла идеологическая дискуссия, а мы в ней хотели участвовать.

— Ваш кружок только издавал журнал или вы делали что-то еще?

— Были встречи, обсуждения, споры, совместное чтение книг, доставание редких книг, прогнозирование будущего, организация прохода товарищам в спецхран ИНИОНа (Института научной информации по общественным наукам АН СССР). И конечно, привлечение сторонников.

— Разве возможно попасть в спецхран без пропуска?

— Дело в том, что в системе безопасности была очевидная дыра: читательские билеты были без фотографий, и дальше все делалось просто, кто-то получал доступ и передавал читательский билет или набирал книги и оставлял на полке, а потом приходил другой с его билетом и читал отобранные книги. Так было прочитано огромное количество книг.

— Какие, например?

— Надо понимать, что спецхран был разноуровневый, например Солженицына и Троцкого достать было нельзя, они были на другом уровне доступа. Мы читали все, что касается западного марксизма, например того же Герберта Маркузе или какие-то книги по истории русской революции, журналы. Я в 1978–1979 годах был в ГДР, которая, стоит отметить, в плане политического контроля была очень жесткая страна. Так вот, многие англоязычные журналы, которые мы брали в спецхране, в ГДР лежали в открытом доступе! New left review (английский левый теоретический журнал. — РП) можно было почитать в любой библиотеке Берлина. При этом ГДР было полицейским государством с жестким идеологическим контролем. Так что сейчас чтение этих книг выглядит невинно, они были даже не антисоветские. В них просто рассматривались проблемы, но не с позиции Москвы.

— Выходит, что КГБ заинтересовался вами, хотя вы занимались только самообразованием, листовок не было, антисоветской деятельности тоже...

— Но был самиздат. Когда нас арестовали, на следствии мы узнали, что в народе ходили «дикие копии» — копии с копий нашего журнала. Если «Варианты» был объемным сборником страниц в 100 и копировать его было практически затруднительно, то «Левый поворот» был страничек десять и легко копировался целиком. КГБ изъял десяток другой таких «диких копий». И насколько я знаю, КГБ вел группу еще до появления «Левого поворота», потому что Фадин работал, а Кудюкин был аспирантом в Институте международной экономики и международных отношений (ИМЭМО). Возможно, там уже были какие-то сигналы или кто-то настучал. ИМЭМО был в некотором смысле идеологическим институтом. Они писали записки для ЦК, аналитику для МИДа. За ними следили основательно. Появление «Левого поворота» активизировало деятельность КГБ.

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

— Возмущал самиздат или критика строя в нем?

— И то, и другое. Мы все время были на грани, и, мне кажется, они думали так: арестовать или нет? Вроде бы занимаются самиздатом, но, с другой стороны, больше ничего не делают, масштабы деятельности не те — пресс-конференций не даем, по «Голосу Америки» не выступаем. Был у нас один читатель из около диссидентской московской среды Дмитрий, он нам однажды сказал: «Имейте в виду, что КГБ получил указание ликвидировать любую самиздатовскую периодику». Была важна периодичность, а не содержание. Второй аспект, почему на нас набросились, это борьба за власть. Этот аспект в дальнейшем обернулся в нашу пользу. Я имею в виду, почему нас так просто почти всех отпустили. Я думаю, наш арест как-то был связан с борьбой Андропова с группой Черненко. Андропов, чтобы занять пост генсека, ушел из КГБ в ЦК и отдал комитет во власть другой противоборствующей группировке, которая поставила на место Андропова некоего Виталия Федорчука. Придя в КГБ, команда Федорчука начала дискредитацию кадров Андропова. Они решили показать, что люди Андропова упустили заговор большой группы «молодых социалистов», пресловутых еврокоммунистов, которые сидели не где-то там, а в ИМЭМО. Поэтому на нас набросились и начали арестовывать и, более того, дело начали раскручивать и раздувать в масштабах, вплоть до обвинения в подготовке террористических актов.

— По делу проходило около 300 человек.

— Да. Они нашли многих, кто держал в руках «Левый поворот» и «Варианты». Я же был в шоке, оказывается, нас читало так много народу! Это был приятный сюрприз. Но насколько мне известно, нашли не всех. Когда мой сосед по камере увидел, какие статьи нам предъявили, он сказал: «Ну, это какая-то сталинская 58 статья... Это уже выходит за все возможные рамки». Нам же не только 70-ю статью («антисоветская агитация и пропаганда») предъявили, но и 72-ю — «организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации». Эта статья последний раз фигурировала в деле Ронкина и Хахаева в 1965 году. Дав нам эту статью, они нам сильно польстили. Позже это нам помогло и стало фактором свертывания дела. Брежнев умер, Андропов занял его место и был заинтересован в прекращении «подкопа» под его кадры в КГБ и решил свернуть дело против нас.

— Интересно, но у вас совершенно другой взгляд на закрытие дела. Например, Фадин говорил, что Андропов просто не захотел «омрачать начало своего царствования» вашей посадкой.

— Одно другого не исключает.

— Историк Константин Морозов пишет, что вас выпустили из-за активной поддержки западных компартий, а Александр Подрабинек считает, что вы дали необходимые следователям показания и покаялись.

— Давайте по порядку. То, что Андропов не хотел омрачать свой приход к власти, только подтверждает то, что я говорю. Они раздули огромное дело, и сажать ученых — это плохое начало для нового генсека, который и так старался избавиться от клейма бывшего руководителя КГБ. Про компартии, безусловно, чистая правда. За наше освобождение боролись компартии Англии и Италии. Итальянская компартия — крупнейшая на Западе. С представителями последней мы общались, и у нас были контакты. Что касается английских коммунистов, то тут другой аспект — мой отец Юлий Иосифович Кагарлицкий был известным в Британии литературоведом и историком культуры, был известен в левых интеллектуальных кругах, естественно, арест его сына привлек их внимание.

Насчет «покаялись» — мы действительно подписывали некие документы. На меня, естественно, давили, следователь Балашов и другие. Я сопротивлялся как мог и понимал, что надо как-то маневрировать и написал такое заявление, которое создало двусмысленную ситуацию. Я признал факт нарушения советских законов, но не признал политически неверными свои взгляды. Я видел аналогичного содержания заявление Чернецкого, что написали остальные — я не знаю. Чернецкий, кроме прочего, в заявлении написал замечательную фразу: «Вообще-то соблюдение законов, кроме, конечно, законов чисто уголовных, никогда не было движущей силой прогресса». Заявления с элементами покаяния — это был некий компромисс между нами и следствием. После долго торга по формулировкам, который занимал дни и недели, пришли вот к такому решению. Конечно, с точки зрения классической диссидентской этики это неприемлемо. Тут классическое противоречие между диссидентами и политиками. Диссидентский подход аполитичен, он подразумевает полный отказ от показаний: если начал говорить, то уже не важно, сколько и что — это уже нарушение кодекса правил. Следователь меня тоже подбивал: «Вы как диссидент давайте, или идите в отказ, и мы вас укатаем, но потом вы выйдете и уедете за границу, или сотрудничайте с нами и мы вам дадим поменьше срок». На что я ему отвечал: «Я и мои товарищи не диссиденты и никогда ими не были, и у нас совершенно другие задачи». Следователи нас не понимали и считали, что мы странно себя ведем.

— Расскажите, как происходил арест, знали ли вы, что к вам придут?

— Нет, не знал. Было ощущение, что что-то происходит нехорошее: арестовали некоторых знакомых по другим делам, и я накануне обыска перепрятал рукописи и только поэтому они сохранились. Удивительно, но я забыл дату ареста, помню только что это было в начале апреля 1982 года. Вот дату освобождения я запомнил — 28 апреля 83-го. Пришли они в 6 утра, ворвались целой толпой, один из них был вооружен. Я никого не запомнил, был сонный, при обыске не присутствовал, меня сразу увезли. Изъяли книги, которые на самом деле не представляли никакого интереса для следствия. Среди них было несколько тамиздатовских книг, например, биография Бухарина Стивена Коэна. Эти книги мне так потом и не вернули. В итоге ничего антисоветского у меня не нашли.

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

— Вас отправили в Лефортово. Где вы просидели...

— 13 месяцев.

— И как впечатление?

— Хорошее. Все, кто тогда попадал в Лефортово из других тюрем, называли ее санаторием. Много лет спустя я разговаривал с Эдуардом Лимоновым о Лефортово. Он говорил: «Какую тюрьму испортили, гады. Без "совка" даже тюрьмы не те уже». Хорошо об этом сказал один мой знакомый, освободившийся из тюрьмы: «Блатные мне объяснили, что мясо в супе закончилось вместе с советской властью». Это правда, в наше время мясо в супе было. В Лефортово был знаменитый наваристый гороховый суп, его давали раз в четыре дня. Этот суп стал легендой. Когда где-то в общепите подают гороховый суп, я обязательно заказываю и сравниваю вкус. Обычно все, когда говорят о тюрьме, вспоминают только негативные стороны, они действительно есть, но есть и позитивные. Мне, например, удавалось очень много читать, в Лефортово очень большая и хорошая библиотека. Я закрыл многие пятна в своем образовании, вел конспекты, их, увы, потом изъяли, но как в анекдоте про Ленина: «А идеи-то, идеи!». Так что в голове все равно оседало.

В тюрьме для меня тяжелее всего было переносить клаустрофобическую ситуацию: постоянно в замкнутом пространстве, тесно, камеры маленькие. С тобой сидит два-три человека, как правило, люди приличные — интеллигенты или крупные хозяйственники. С одной стороны, вроде прилично сидеть, но с другой — замкнутое пространство. А еще в то время были поломаны прогулочные дворики. Лефортово представляет из себя букву «К». Так вот, дворики были между сторонами буквы. Они были совсем крошечные. Поэтому клаустрофобическое состояние даже во время прогулки не проходило. А еще совсем нет зелени, без этого очень тяжело. Когда мы выходили на волю, нас вышел проводить начальник тюрьмы — полковник Александр Петренко. Пожал руку и спросил: «Есть ли претензии к работе тюрьмы? А то тут один из ваших жаловался на дворики». Я жаловаться не стал, но сказал, что да, тесноваты дворики, на что он ответил: «А мы над этим работаем, скоро будут новые на крыше, так что приходите снова».

— Сколько человек было арестовано по вашему делу и попало в Лефортово?

— Шесть человек. Но обыски прошли у многих. Допрашивали, например, Владимира Прибыловского, того же Алексея Собченко, у него был обыск.

— Пятерых из вас помиловали, а шестой, Михаил Ривкин, получил в 1983 году серьезный срок — семь лет лагерей и пять лет ссылки. Почему?

— Они были на него очень обозлены. Он не давал показания и единственный отказался подписывать прошение о помиловании. Этим он им испортил все дело и фактически заставил себя посадить. После отсидки, насколько я знаю, он уехал в Израиль. У него, наверное, своя версия событий, возможно, не совпадающая с моей.

— Что вы делали после освобождения?

— Я работал несколько лет лифтером в подъезде, с 83-го по 88 год, — не самое лучшее место для молодого человека с амбициями. С другой стороны, был плюс — можно было много читать. Писал книги и статьи, публиковался на Западе. Когда уже заканчивался союз, было совсем смешно: я сижу в подъезде, а ко мне приезжают иностранные журналисты и телевидение, берут интервью. Это был, конечно, карьерный тупик, можно было уехать за границу, как после сделал Ривкин, но я не хотел уезжать.

— Вы общались с диссидентами, кто вам был ближе всех?

— Рой Александрович Медведев — мы с ним активно сотрудничали. Если вы увидите в его книгах большие цитаты из иностранных источников, то это либо я ему переводил, либо Алексей Собченко. Причем один раз я что-то неправильно перевел и записал, потеряв в одной фразе частицу «не» в книге про Сталина Роберта Такера, а Рой Александрович за эту фразу зацепился и стал полемизировать с Такером. Через некоторое время приходит рецензия на книгу, где говорится, что все хорошо, кроме странной полемики с Такером. К моему счастью, Рой Александрович эту рецензию по-английски прочитать не мог и отдал мне же на реферирование. Признаюсь, я поступил не совсем хорошо и именно это место из рецензии пропустил.

— В 1986 году вы участвовали в создании Клуба социальных инициатив (КСИ) вместе с Глебом Павловским.

— Тогда было ощущение, что можно начать легальную деятельность, главное — найти нужную форму. Кудюкин с Фадиным попали в клуб «Перестройка», который с КСИ конкурировал. Создание политических клубов — это была форма, которая позволяла продвигать свои идеи и не воспринималась как диссидентская деятельность. КСИ — проект трех человек: Григория Пельмана, Павловского и меня. Ключевым был Пельман, он меня и познакомил с Павловским. Все идеи, как организовать и что делать, принадлежали Пельману, а название придумал я. Слово «неформалы» тогда еще не существовало, оно появилось спустя несколько месяцев после создания нашего клуба.

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

— Это был действительно первый в СССР неформальный клуб?

— Да, но почти сразу появился в Ленинграде клуб «Перестройка», а потом пошли такие же клубы по всему союзу. Более того, я уверен, идея просто витала в воздухе.

— Как вы оцениваете численность условных «молодых социалистов» и круг КСИ?

— КГБ допрашивал около 300 человек по социалистам, вот примерно такой круг и был. У КСИ был примерно такой же круг. Но это периферия, а ядро — 10–15 человек.

— Кто же вы были по убеждениям? Я встречал упоминания вашей группы как троцкистской, еврокоммунистской.

— Взгляды были разные. Все были левые и за демократический социализм — общественная собственность и демократические гражданские права и плюрализм политических партий и идей. Дальше начинается нюансировка. Вот кого точно у нас не было, так это троцкистов. Дело в том, что троцкистов в тот момент в СССР вообще не было. Все наши читали книгу Троцкого «Преданная революция», которую мне на французском языке принес Собченко. Я ее прочел. Даже в своих двух самиздатовских книгах «Диалектика надежды» и «Мыслящий тростник», которые были написаны до ареста, а рукописи спрятаны и пережили обыск, — в эти книгах я ссылаюсь на французское издание Троцкого. Обе рукописи книг, когда меня арестовали, «ушли» на Запад, где их издали. Русских изданий Троцкого просто не было в союзе.

Взгляды, конечно, колебались между социал-демократическими у Чернецкого и Хавкина и левосоциалистическими, диссидентскими, марксистскими, но никак не троцкистскими. Было понимание, что нужно осваивать левую мысль во всей ее полноте, читать все от Бернштейна до Мао, от Розы Люксембург до Грамши, от Сталина до Каутского. Читать, изучать и без сектантских подходов формировать и развивать совокупную культуру. Я этой идеи придерживаюсь и сейчас. Все эти деления на сторонников тех или других мне кажутся смешными. Они, конечно, имеют политический смысл в конкретной политической ситуации — когда есть марксистская партия, троцкистская и любая другая и вы можете выбрать, куда вступить, но когда в стране вообще нет партий, то наклеивать самому себе такие вот ярлыки — смешно.

— Что вам не нравилось в СССР, чем вы были недовольны?

— «Недовольны» это не совсем верное слово. Мы констатировали наличие кризиса советской системы, на сегодняшний день это медицинский факт, подтвержденный конечным итогом этой системы. Кризис как системы централизованного планирования, так и системы принятия решений, управления. И естественно, в этом контексте отсутствие политической демократии, которая невозможна без плюрализма взглядов и идей. А дальше уже начиналась дискуссия о том, что можно делать и в какой степени выход из этого кризиса советской системы может быть в рамках социалистических идей и традиций.

Была еще отдельная дискуссия на тему «Является ли советское государство социалистическим». Я тогда придерживался точки зрения, что оно не социалистическое (если брать исходные понятия Маркса и даже Ленина о социализме), но оно имело элементы социализма, могло бы быть построено то, что сейчас называется социальным государством. Это обсуждалось в работах Влодзимежа Бруса: собственность не может быть общественной вне демократической системы. Если нет демократических институтов, то нет того субъекта, который, пусть даже опосредованно, от имени общества всем управляет. Соответственно, партийная бюрократия как минимум узурпирует права общества и без подлинной демократической отчетности всем заправляет. Отсюда мы выводили исходную логику кризиса, а затем читали восточно-европейских ревизионистов-экономистов (того же Бруса, Оскара Ланге, Отто Шика), которые предлагали сочетать план с рынком и так далее. Как ни странно, мои теперешние взгляды на экономику более левые, чем тогдашние, потому что на тот момент было понятно, насколько советской экономике не хватает децентрализации, рынка и т.д. А сейчас, когда мы живем в вернувшуюся эпоху рынка, я бы ставил акцент на планировании и централизации.

— КСИ был более успешен, чем «Молодые социалисты»? Можете подвести какой-то итог?

— Итог значительный, на мой взгляд. Потому что КСИ подготовил целую плеяду неформальных инициатив. Причем дело же не в том, что мы были одной из первых групп, а в том, что мы начали собирать вокруг себя другие группы и оформлять в некую сеть. Мы смогли организовать легальное проведение конференции неформалов «Социальные инициативы в перестройке», куда мы привезли людей из регионов. Мы смогли сделать так, что сведения об этом стали просачиваться в официальную печать — как негативные, например крайне жесткая атака в «Комсомольской правде», так и позитивные (публикация в «Огоньке»). Мне, кстати, пришлось судиться с КП, и, к моему изумлению, я это дело выиграл — первый случай, когда частному лицу удалось победить советскую прессу. Это тоже было важно — показать людям, что, если на тебя наехала советская пресса, необязательно идти и вешаться или ехать за границу. Для сознания того времени это была очень крупная победа. Но нет смысла приписывать себе больше, чем мы сделали. В стране был перестроечный тренд, в рамках этого тренда мы и делали — мы были в течении, а вот повернуть течение гораздо труднее. Потом, в 88–89 годах, когда КСИ вошел в Московский народный фронт и там растворился, люди более близкие ко мне создали группу «Социалистические инициативы».

Фото: Алексей Николаев / «Русская планета»

— Уличных акций вы никаких не организовывали?

— Одна из первых акций, которая вообще была проведена на улице, случилась после бурного обсуждения внутри КСИ, провел ее анархист Андрей Исаев — в защиту Ельцина, которого снимали с поста первого московского секретаря. Затем стали выходить на Пушкинскую площадь, тогда в этом направлении активнее всех действовал Демсоюз. Мы пытались перехватить у них инициативу, делать чуть более умеренные акции, но зато более массовые.

— Кроме Андрея Исаева какие-то известные люди входили в КСИ?

— Сергей Скворцов, который после 91 года пытался восстанавливать КПСС, Александр Шубин, историк, один из самых известных сейчас. Потом мы довольно быстро познакомились с Александром Бузгалиным и Андреем Колгановым, но непосредственно в КСИ они не входили.

Выборы в 1991 году стали для нас пиком — много людей, и в том числе я, были выбраны депутатами Моссовета. А в скором времени и Советский Союз закончился.

— На ваших собраниях кто-нибудь прогнозировал распад СССР?

— Любопытная вещь: непосредственно распад Союза на республики мы не прогнозировали, это характерно для западных текстов. Хотя и там предсказывался распад через национально-освободительные движения, а не через раздел элитами имущества, как это в реальности произошло. А вот о перерождении номенклатуры в буржуазию мы писали. В целом относительно будущего СССР мы были более оптимистичны: предсказали, что будет Перестройка, то есть реформы сверху. А вот радикальный поворот к капитализму был для всех нас неожиданностью. Кроме Скворцова — он одним из первых как «настоящий ленинец» стал бить тревогу, что начинается поворот в эту сторону.

Поздней весной 1991 года мне позвонил мой переводчик из Японии и стал спрашивать прогноз. Я ответил, что совершенно ясно, что так дальше продолжаться не может и что будет переворот где-нибудь во второй половине августа. И когда случилось ГКЧП, он снова позвонил мне: «У тебя была информация, ты что-то знал». А я вычислил не по политической логике, а чисто эмоционально: вот сколько времени может тянуться такое состояние без срыва?

— В 1993 году вы поддержали Верховный Совет и были арестованы. Расскажите об этом подробнее.

— Это подробно описано в моем тексте «Записки арестованного». Я был депутатом Моссовета, а он осудил ельцинский переворот. Нас задержали возле одного из районных советов у метро Октябрьская — прикатили люди в штатском с автоматами, схватили нас и потащили, потом все-таки выяснилось, что это милиция, просто их подняли по тревоге. Нас собрались отпускать, но пришли люди из КГБ со списками и оказалось, что мы фигурируем в этом списке с Владимиром Кондратовым, тоже депутатом Моссовета (с которым мы в Моссовете сорвали несколько приватизационных сделок Гавриилу Попову и вообще были очень неудобными депутатами) и Александром Сегалом, который тогда был пресс-секретарем председателя ФНПР. Нас радостно переупаковали и отправили в другое отделение милиции, где все уже было по-серьезному: нас били и заставляли дать показания, что мы участвовали в какой-то террористической деятельности, убивали ментов, что-то в этом роде. Тогда я понял, как все было устроено в 1937 году: приходят менты, начинают вас бить и говорят, мол, времени у нас до хрена и бить вас мы будем до тех пор, пока вы не подпишете все что угодно — никаких сложных психологических игр. В нашем случае им просто не хватило времени, чтобы нас сломать, потому что удалось информацию выпустить из застенка — через несколько часов о том, где мы находимся, знала моя жена и еще несколько человек, стали звонить за границу.

— Исходя из своего политического опыта, что бы вы пожелали молодым людям, которые ищут себя в современной сложной политической обстановке?

— Во-первых, читать книги. Как говорил товарищ Ленин: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» Второе пожелание, как ни странно, состоит в том, чтобы понимать, что все эти политические игры — не более чем политические игры. Реальные перемены начинаются там, где задействованы интересы большой массы людей. И если чему-то в этом смысле учиться, то социологии и экономике. Нужно прекрасно понимать, что вопрос о выборах в Верховный Совет или в Госдуму стоит гораздо меньше, чем вопрос о том, будут ли закрывать в городе Кимры детский сад или нет. Реальные движения возникают только тогда, когда огромное количество людей, начиная с таких вопросов, вовлекается в политику. Это если вы реально хотите в обществе что-то изменить. А если вы хотите пробиться наверх, то стратегия поведения должна быть совершенно другая. Кстати, принести пользу обществу можно и пробившись наверх, но только тогда не надо быть в оппозиции — идите в «Единую Россию». Но совершенно не очевидно, что к тому моменту, как вы доберетесь доверху, у вас останется желание сделать что-нибудь хорошее. Кстати, я знаю немало чиновников на серьезных должностях, которые делают что-то хорошее для людей, общества. Сидели с одним таким моим знакомым в кафе, и он признался, что ему удается делать хорошее для людей, — правда, только тайком.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе