Новости – История

История

«Водки, марафету и девочек!»

Большая война и всплеск преступности

Сергей Петрунин

1 мая, 2015 08:00

33 мин

«Кому — война, а кому мать родна», — гласит народная пословица. Первая мировая унесла миллионы жизней честных и работящих людей, но стала «родной матерью» казнокрадам, наркоторговцам и бандитам всех мастей. Пока европейские монархи делили мир (еще не зная, что и сами потеряют троны, а то и головы), пока миллионы восторженных простаков кричали «Проливы наши», ловкие люди начали зарабатывать на мировой бойне еще до ее первых выстрелов. Чуть позже преступниками вынужденно пришлось стать и многим из числа тех самых восторженных простаков, потерявших в условиях разрухи привычную работу и место в жизни.

Байки о картонных подошвах и правда о краже «вагонами»

Наверное, у многих даже просвещенных и образованных людей при сочетании слов «Первая мировая война» и «интендант» в голове подобно 2х2=4 выскакивает «результат сложения» — солдатские сапоги на картонной подошве, которые вороватые снабженцы поставляли на фронт. Однако попытки поиска конкретной информации на «подошвенную» тему малоудачны: уж чего-чего, а массовых партий бракованных сапог все-таки не было. Солдаты воевали в доброкачественной обуви, был зафиксирован лишь отдельный случай халтурной работы сапожников из поволжского города Кимры. Начало Первой мировой войны их весьма порадовало: от правительства поступили крупные заказы на армейскую обувь. Цена возросла чуть ли не втрое, а качество... халтура, или, как говорили сами ремесленники, «чума», нескольких мастеров по недосмотру оказалась в партии одного из поставщиков. Против купца-бедолаги тогда возбудили уголовное дело, затаскали по судам, и он вскоре от переживаний умер.

Зато безнаказанными чаще всего оставались тысячи других воров, наживших миллионы на солдатской крови. И крали они не кусочки подошвенной кожи, а целые вагоны. Механизмы подобных хищений хорошо известны и по нашему времени: «откаты» за само право «выиграть конкурс» на поставщика амуниции для армии, завышенные цены закупок и последующий распил «излишка» и т.д. Историческая программа Владимира Тольца на «Радио Свобода» приводила многочисленные примеры из жизни интендантов, разбогатевших на «откатах» еще в канун Первой мировой.

«Председатель Двинской приемной комиссии действительный статский советник Домнин, вступив в должность, объявил, что полагавшимся его предшественнику процентом удовлетвориться не может, предложил поставщикам увеличить вознаграждение и строго следить за своевременностью расчета; в расчетах был щепетилен, не прощал недоданного рубля, а как средство к понуждению неизменно применял усиленное забракование».

«Главный смотритель Тамбовского, а затем Московского вещевых складов, полковник Ясинский в Москве и в Тамбове пользовался симпатиями поставщиков; этим только можно объяснить, что все тамбовские поставщики утверждали, что "запамятовали", платили ли они Ясинскому деньги или нет. Московские сдатчики оказались откровеннее и объяснили, что все они платили положенные 0,5% со всех сдававшихся в склад товаров, но вместе с тем удостоверили, что Ясинский никогда денег не вымогал, об уплате не напоминал, размера платежей не проверял, и поэтому его некоторые даже обсчитывали».

Не прелесть ли? Взяточник, которого взяткодатели обсчитывают! И еще такой деликатный, — не напоминает об уплате… Что же касается размеров «откатов», то в проклятые царские времена они были по нашим меркам смешными. При сдаче товара на склад это было максимум 1,5% от его стоимости, а иногда и упомянутые 0,5% (даже не пресловутые 2%!). Причем самому начальнику склада оставалась треть, а остальное шло «наверх» по системе армейской коррупции. Один из тогдашних армейских завхозов «погорел» на том, что затребовал две копейки с аршина сдаваемого ими на склад холста вместо одной. Трудно даже поверить, что из таких грошей можно было сложить состояние:

«Доходы Гирса вследствие колоссальности оборотов Московского вещевого склада, достигали до сотен тысяч рублей в год. Приехал Гирс в Москву без средств, — а вскоре завел уже великолепных лошадей, стал вести широкую жизнь и купил рудники».

Куда прибыльнее откатов было банальное расхищение военной амуниции и продовольствия для армии, практиковавшееся еще в годы Русско-японской войны. В более поздние, советские времена «воровство вагонами» было известно телезрителям по сериалу «Место встречи изменить нельзя», а на практике оно выглядело так: на крупных станциях, где эшелоны «отстаивались» по несколько дней, попросту отцепляли один из вагонов от состава, быстро меняли на нем номер и… «угоняли». Конечно, возникает вопрос: ну, продовольствие понятно, а кому были нужны тысячи солдатских шинелей, где их можно было продать? Ответ на этот вопрос прост, как те самые «откатные» две копейки, — да тем же интендантам снова эти «вагоны мануфактуры» и продать. По второму разу, снова за «откат».

К Первой мировой войне царскому правительству немного удалось обуздать подобные безобразия, но, увы, не до конца. 5 марта 1916 года на станции Батайск под Ростовом «накрыли» целую шайку из 34 местных железнодорожных служащих, воровавших «вагонами». Но следствию удалось отыскать «концы» лишь одного из них, товар из которого был продан за 100 тысяч рублей.

Капитан 1-го ранга, командир линкора «Полтава» Владимир Гревениц (справа), адмирал британского флота граф Дэвид Битти (слева).

Воровали не только интенданты, но и боевые офицеры. Например, большим скандалом в апреле 1916 года стало самоубийство капитана 1-го ранга, командира линкора «Полтава» Владимира Гревеница — человека широкой души, любившего кутежи и женщин. Как выяснилось, капитан предпочел застрелиться, когда вскрылась растрата им казенных денег (6554 рубля 32 копейки), предназначенных на покупку краски для корабля.

8 августа 1916 года газета «Русское слово» писала о попытке шайки мошенников продать украденные продукты для армии… самим журналистам и работникам типографии! Младший писарь военного склада, некто В. Щербаков, был арестован во дворе редакции газеты, при обыске у него было изъято 2300 рублей и книжка с пометками о ранее произведенных «операциях».

Коррупция отмечалась и в общественных организациях, созданных в помощь фронту — Земсоюзе, Земгоре и т.д. К примеру, в январе 1916 года московский городской голова и глава Московского городского союза, видный кадет и потомственный купец Михаил Челноков рассказывал, что его организация, выполняя заказ на пошив 3 миллионов солдатских папах, руководствовалась нормами казенного отпуска сукна и… получила прикрой в размере 30 верст ткани!

Самым же громким случаем преступности в военно-чиновничьей среде в годы Первой мировой войны принято считать «дело Сухомлиновых» — военного министра в 1909–1915 годах Владимира Сухомлинова и его супруги. Обстоятельства его дела, разбиравшегося следователями сначала при царе, потом при Временном правительстве и тянувшегося с 1915 по 1917 год, остаются малопонятными по сей день. Сухомлинова обвиняли и во взяточничестве, и в плохой подготовке армии к войне (которая в 1915 году действительно испытывала серьезный «снарядный голод» и была вынуждена отступить на сотни километров) и даже в работе на немцев. Но при этом Сухомлинова всячески выгораживали приближенные к Николаю II сановники и императрица.

Лишь благодаря твердой позиции министров юстиции Александра Хвостова и Александра Макарова его дело хоть как-то расследовалось. Выяснилось, что супруга Сухомлинова общалась с нечистым на руку дельцом и фальшивомонетчиком Николаем Соловьевым, который через ее протекцию был пристроен мужем на работу в контрразведку. Только после свержения монархии Сухомлинову вынесли приговор: за плохую подготовку армии к войне — пожизненная каторга. Но… вскоре она была заменена на обычное тюремное заключение в Петропавловской крепости. А потом пришедшие к власти большевики, чей «красный террор», мягко говоря, не отличался гуманизмом, вдруг помиловали царского министра Сухомлинова, как старого и больного человека. Он немедленно выехал и… конечно же, в Германию!

Спекуляция как наследие царского режима

Считается, что слово «спекуляция» по отношению к росту цен на продукты и другие товары первой необходимости, продававшиеся втридорога из-под полы, придумали коммунисты. Но если полистать подшивки старых газет, видно, что его начали активно употреблять уже в 1915–1916 годах. В условиях нараставшей хозяйственной разрухи в игрушки с объективными законами экономики изволил поиграть сам царь-батюшка, повелевший «запретить ценам расти». Разумеется, это немедленно привело к перебоям с поставками сахара, а потом и мяса, муки. Пропаганда объясняла народу, что еда пропала не от вмешательства в экономику, а исключительно из-за деятельности нехороших «спекулянтов», которые (ну надо же!) почему-то решили нажиться на «дефиците»:

«Несмотря на все старания всевозможных продовольственных совещаний, комитетов и пр. в Москве развивается спекуляция, — писала газета "Русское слово" от 21 декабря 1915 года. — Пшеничная мука в течение ноября поступала в Москву в большем количестве, чем о том можно судить по сведениям порайонного комитета. Однако поступающую муку вывозить не торопились. Так, с 17 ноября по 2 декабря в Москву поступило 704 000 пудов муки, а вывезено только 502 000 пудов. Не менее 170 000 пудов муки оказалось за это время невыгруженными и невывезенными.

Кто же эту муку получает? <…> Выясняется, что в последнее время крупные торговые дома стягивают муку в Москву. Только одна фирма Нойманов-Нойменов вывезла со станции 25 000 пудов муки. <…> Овес стягивается в Москву двумя банками. Для какой цели стягивают овес банки, пока сказать трудно».

А вот сообщение в том же «Русском слове» от 22 октября 1915 года. «Около 40 вагонов сахара, прибывших в Петроград на имя Московского купеческого банка, по невыясненным причинам вместо железнодорожной станции Московско-Виндаво-Рыбинской дороги очутились в порту и стоят здесь в течение недели. Градоначальник составил об этом акт. Существует предположение, что 40 вагонов сахара были отправлены в порт со злым умыслом в целях сокрытия товара.

Во время дальнейшего осмотра петроградского порта князем А.П. Оболенским выяснилось, что в порту сосредоточено несколько сот вагонов с продовольственным грузом, которые стоят перезагруженными с 28 мая текущего года. Вагоны эти содержали самые необходимые для петроградского населения продукты, как то: муку, сахар, овес и т.д. Большинство этих грузов прибыло по накладным на предъявителя, причем владельцы продуктов, по-видимому, в спекулятивных целях грузов не получали».

Но уже к 1916 году «наезжать» на банки и крупные торговые дома почему-то перестали. Возможно, по тем же причинам, по которым императрица «отмазывала» и Сухомлинова. Дела с продуктами стали еще хуже, а полиция и пропаганда теперь пыталась «сорвать покровы» с совершенно непричастных людей:

«В числе причин, вызвавших и продолжающих вызывать дороговизну продуктов первой необходимости, давно уже указывали на деятельность всевозможных дельцов, нахлынувших за время войны в Москву со всех концов России, — писала все та же газета "Русское слово" за 22 января 1916 года. — Среди этих дельцов, как было установлено, находилось немало лиц, не имевших права жительства в Москве и торговавших без промысловых свидетельств. <…>

Слухи о появлении полиции вызвали большой переполох и в биржевом зале. Многие биржевики, даже из числа москвичей, бросились к выходу, желая "во избежание неприятности" уехать. Но их уже встречали чины полиции, которые требовали предъявления входного билета, паспорта и т.д. Не имевших документов группами, под конвоем городовых, отправляли в городской участок. В числе лиц, у которых не оказалось документов, попались и некоторые владельцы крупных фирм и обладатели больших состояний. В числе задержанных называли Аветисяна (торговля шелком), Дулгорова (шелк и хлопок), Лаговьера (бриллианты и драгоценные камни), Анжело (итальянский подданный, бриллианты и драгоценные камни), Макеева (меняльная лавка), Вольберга, Либермана, Каценеленбогена и др. Вообще среди задержанных были люди самых различных национальностей, возрастов и сословий. В толпе 500–600 человек, волновавшейся во дворе городского участка, "бобры" чередовались с потертыми пальто. Здесь перемешались евреи, армяне, персы, русские. Было несколько дам».

Забавная ситуация! Пропаганда пишет о «дороговизне продуктов первой необходимости», а «прессуют» армянского торговца шелком, даму в потертом пальто. Но «пипл» до поры «хавал», пока к февралю 1917 года в крупных городах не начались перебои уже с элементарным черным хлебом. И тогда, как известно, «неожиданно» произошла революция Февральская, а потом и большевистская, надолго покончившая и с торговыми домами, и с банками, биржами, — но никак не с дефицитом и «спекулянтами».

Мир грез против мира боли

Среди прочих тридцати трех несчастий, свалившихся в годы Первой мировой на человечество, была и первая глобальная вспышка потребления наркотиков миллионами людей. Возбуждающие вещества раздавались для «поддержания тонуса» и просто «для храбрости», а впоследствии... Будущий нацистский преступник, рейхсмаршал фашистской Германии Герман Геринг, служивший летчиком, перед боевым заданием с охотой вдыхал белый порошок. Через 30 лет Геринг превратился в конченого наркомана, во время ареста в 1945 году в его багаже нашли 20 тысяч ампул.

Герман Вильгельм Геринг. 1914 год. Фото: Lou Larson Collection / San Diego Air and Space Museum Archive

История, которую публиковала голландская писательница Конни Браам, шокирует: на самых опасных участках фронта британцы через медчасти выдавали кокаин и пехотинцам. Для удобства приема в окопах наркотик изготавливали в форме таблеток под названием «Ускоренный марш» с краткой аннотацией: «Ослабляет чувство голода и усиливает выносливость». В годы Первой мировой огромная фабрика по производству кокаина работала в нейтральных Нидерландах, сырье для которой поставлялось из Голландской Ост-Индии (нынешняя Индонезия). Как беспристрастные нейтралы, голландцы продавали наркотики и Антанте, и Центральным державам до 13 тонн в год. В меньших количествах кокаин производили и немцы на фабрике в городе Дармштадт. В Великобритании целый список наркотиков был выведен из легального оборота лишь в мае 1916 года, но в других странах либерализм в этой сфере продолжался. В итоге после войны наркоманами стали сотни тысяч демобилизованных солдат (многих даже приравняли к инвалидам войны), а в психиатрических стационарах США и Европы наркоманов лечилось больше, чем алкоголиков.

В русской армии столь широкие «эксперименты», к счастью, не проводились, но врачами при подготовке раненых к операциям широко использовался опиум, иногда называвшийся «солдатским лекарством». Качественный наркоз в начале ХХ века еще был редкостью, разрушительные последствия наркотиков для организма до конца тоже не были изучены: до Первой мировой войны культивирование мака в огромной империи не воспрещалось, а сами наркотики можно было свободно купить в аптеке. Над процессом запрещения только раздумывали (первая международная конвенция в Гааге в 1912 году о контроле за оборотом наркотических средств, ее условия были приняты большинством стран только к 20-м годам).

Накануне подготовки к большим сражениям опий и морфий завозились в полевые лазареты килограммами, о чем сетовал знаменитый хирург Николай Бурденко. А спустя всего несколько лет, в 1917–1922 годах, разорение аптек, в которых имелись наркотики, солдатами и матросами, как белыми, так и красными, стало обычным явлением… Но ничего более качественного, чем опиум, тогдашняя фармацевтика предложить не смогла, да даже и опиум поступал с перебоями. Без опиума, к слову, было еще хуже — стоны и крики из операционных пугали новобранцев за десятки метров. Перебои же происходили из-за разногласий в российских верхах: бороться ли с наркотиками или оставить все как есть ради нужд фронта.

Так, на межведомственном совещании МВД и департамента земледелия 14 мая 1915 года в Петрограде присутствующие решили продолжить возделывание опийного мака и развитие его переработки. Предприимчивые люди в Средней Азии, Приморье и Приамурье (прежде всего из числа переселенцев из Китая — самих китайцев, дунган и уйгуров) уже давно занимались его выращиванием, арендуя земли казаков и крестьян. Аренда была легальной, хозяева угодий получали за нее куда большие деньги, чем могли бы выручить от обычного хлебопашества. В результате в некоторых местах под посевы опийного мака и индийской конопли уходило до половины пахотных земель, а многие казаки и крестьяне предались откровенному безделью, пропивали деньги и не занимались хозяйством. В селениях резко возрос уровень преступности, чиновники погрязли в мздоимстве, все чаще начали возникать массовые беспорядки, практически прекратилось освоение новых земель.

Постепенно выходцы из Китая вовлекли среднеазиатских кочевников и русских поселенцев не только в арендные отношения, но и в наркоторговлю. Ведь основным потребителем их «продукции» был сам Китай, где количество наркоманов достигало 10 миллионов, а выращивать опиум было трудно: местные власти активно боролись с дурманом. Официальный Пекин с завидной регулярностью высказывал претензии русским — «с вашей территории поступает смертоносное зелье». Наркотики изымались на границе десятками тонн, но наркоторговцы все равно оставались не в накладе. Доходило даже до того, что опиум, выращенный в глухих районах Синьцзяна на западе Китая, везли через территорию России на густонаселенный восток Китая — это было безопаснее и проще. Везли, естественно, «лица славянской национальности», не вызывавшие никаких подозрений.

Постепенно количество перешло в качество, и к 1915 году при отсутствии активных усилий со стороны центральных властей в торговлю наркотиками оказалась вовлечена уже огромная часть инфраструктуры пограничных с Китаем регионов. Свою долю получали пограничные и таможенные чины, полиция и т. д. Во многих местностях наркоторговцы установили свои порядки и законы, на корню скупив местных «Акакиев Акакиевичей».

«Опиумные» и «гашишные» кланы Туркестана и Приморья уже тогда обладали основными признаками, присущими нынешним мафиям. Это жесткие системы конспирации и организации, разветвленность, профессионализм, стремление к сверхдоходам, коррумпированность, попытки влияния на исполнительную и отчасти даже на законодательную власти. Среднеазиатские наркоторговцы уже начали выходить и на международный рынок, начав «экспортировать» зелье в Европу.

7 июня 1915 года Николай II неожиданно обратил на это внимание и утвердил закон «О мерах борьбы с опиумокурением», вступавший в явное противоречие с майскими решениями межведомственного совещания. Теперь, в качестве «эксперимента» в Приамурском генерал-губернаторстве и Забайкальской области Иркутского генерал-губернаторства вводился запрет на посевы, сбор, хранение, продажу и ввоз в страну опиума. Этот документ поставил вне закона огромное количество людей — десятки тысяч уйгур, дунган, китайцев и русских, для которых наркобизнес был легальным способом к существованию. Закон затронул интересы крестьян, торговцев, контрабандистов, чиновных мздоимцев (причем по обе стороны границы), объединенных в мощные криминальные кланы.

Естественно, эти силы не хотели безропотно подчиниться властям. Уже 15 июня 1915 года из Приамурья в адрес российского правительства пришла телеграмма. Отправителем ее значилась безвестная жена есаула Шестакова, однако текст телеграммы заставил государственных мужей сильно призадуматься:

«Муж ранен в японскую кампанию, теперь находится в действующих войсках. Сын тоже ранен и теперь лежит в петроградском лазарете. Оставшись одна, принуждена была сдать землю в аренду китайцам, которые за неимением хлебных семян ввиду бывшего наводнения засеяли землю маком. В таком же положении тяжком находятся жены и матери казаков, мужья и дети которых в рядах действующей армии. Законом запрещен посев мака. Таким образом, закон обратного действия не имеет, но войсковая администрация распорядилась теперь же уничтожить мак (имеется в виду, что посеян мак был раньше оглашения закона. — РП.). Уничтожением посеянного мака как меня, так равно все население Полавского округа, где из 17000 десятин засеяно маком более 8000, ждет полное разорение. Среди арендаторов, превышающих численностью более 4 тысяч, — сильное брожение. Возможно ждать в случае уничтожения мака полный разгром. Прошу защиты и распоряжения произвести сбор мака в настоящем году».

Китайский крестьянин на поле опиумного мака. Фото: Maynard Owan Williams

По существу, эта телеграмма представляла собой открытый ультиматум властям — либо наркотики, либо массовые беспорядки. Слишком очевидно в телеграмме просматривались интересы наркоторговцев и слишком неправдоподобно для безграмотной жены казака выглядели юридические пассажи. После долгих раздумий власти решили на время оставить все в прежнем виде, а к осени 1915 года отдали решение — что делать с наркоторговцами — на откуп местным губернаторам. Они, люди военные, долго думать не стали, и за несколько недель из Приамурья были депортированы все оказавшиеся под рукой китайцы (более 5 тысяч человек). Казаки шашками вырубили их «плантации», а «жена есаула» не восстала.

Подивившись простоте, с какой проблема наркотиков была решена на Дальнем Востоке, власти решили применить этот опыт и в Туркестане, но раздававшиеся из операционных вопли долетали уже до Петрограда. Фронтовые хирурги требовали опиум, опиум, опиум… И дунганам с уйгурами вновь разрешили легально выращивать мак, но с условием, что продукцию они будут продавать властям. Хитрые азиаты кивнули, но кивок в данном случае оказался «болгарский» — не то «да», не то «нет». Дефицит обезболивающих средств в госпиталях был и вправду вскоре ликвидирован, но до 80–90% урожая снова уходило в руки наркоторговцев и контрабандой переправлялось в Китай.

«Ножичков на всех хватит»

Что касается уличной и бытовой преступности, то в самом начале войны она даже немного снизилась. Прежде всего это было связано с введением «сухого закона»: борцы за трезвость радостно рапортовали, что потребление алкоголя упало более чем в десять раз, число самоубийств на «пьяной» почве — вдвое. Даже среди пациентов психиатрических клиник алкоголики составляли в 1915–1916 годах менее 1% (по сравнению с более чем 20% до войны).

Впрочем — и совсем «в завязку» Россия тоже не ушла. «По распоряжению градоначальника арестованы на 3 месяца 9 человек, уличенных в изготовлении для продажи алкогольных напитков из денатурированного спирта, — писала газета "Русское слово" от 17 ноября 1915 года. — За появление на улице в нетрезвом состоянии подвергнуты штрафу в 100 рублей с заменой арестом на 1 месяц 103 лица».

Но в том же 1915 году дороги и города России заполонили потоки обездоленных беженцев, в тыл начали пробираться ошалевшие от каждодневного вида смертей дезертиры, а чердаки и подвалы обживали первые беспризорники. Спустя два года заметно взлетели цены на продукты, а некоторые и вовсе начали распределять по карточкам. Питательная среда для уличной и бытовой преступности набухала, как тесто на дрожжах, и тут снова «неожиданно» выяснилось, что кражи, грабежи, изнасилования и даже убийства совершаются не только спьяну от денатурата.

Дезертиры не могли «социализироваться» в прежней жизни уже никак, и именно они составили основную «пехоту» шаек. В конце 1915 — начале 1916 года одна из таких банд терроризировала Брянск и соседнюю Бежицу: привыкшие к насилию и не боящиеся крови беглые солдаты нападали на дома, лавки, на богато одетых прохожих. «Накрыли» банду лишь в феврале 1916 года, — между дезертирами и полицией разгорелось настоящее сражение, задержали почти 60 человек.

В условиях распада традиционной морали лихость и удачливость налетчиков стала модной и среди молодежи. В 1916 году по Екатеринбургу, наводя страх на обывателей, поползли слухи о дерзких бандах с громкими названиями: «Рыцари кинжала», «Серые волки», «Таежные братья», «Пиковые валеты». Когда сыщики арестовали этих «валетов», — ими оказались… тогдашние учащиеся Шадринского реального училища. Они лишь приезжали в Екатеринбург на короткие «гастроли», а потому долгое время оставались неуловимыми. Вскоре удалось покончить и с «Рыцарями кинжала». Как выяснилось, эту банду создали оставшиеся без средств к существованию беженцы из занятых немцами губерний. Их главарь оказался по-своему совестливым человеком, — узнав, что им заинтересовалась полиция, покончил жизнь самоубийством.

Известным и дерзким бандитом в годы Первой мировой войны был будущий «красный герой», член Реввоенсовета СССР и один из основателей приднестровской Молдавской автономии Григорий Котовский. Бежавший с Нерчинской каторги, он создал шайку налетчиков, которая орудовала в Бессарабии. До 1915 года банда Котовского грабила только обывателей, но затем перешла и к налетам на конторы и банки. Самым громким преступлением стало ограбление казначейства в городе Бендеры.

Котовского арестовали лишь в июне 1916 года. Он был приговорен к смертной казни, но… находясь в камере смертников, написал настолько убедительное покаянное письмо с просьбой отправить его на фронт и «искупить вину», что заставил пустить фигуральную слезу даже командующего Юго-Западным фронтом Алексея Брусилова. Брусилов добился отсрочки казни Котовского, а после Февральской революции Котовский написал письма уже военному министру Александру Гучкову, командующему Черноморским флотом Александру Колчаку, и они тоже ходатайствовали, — уже за его освобождение. В мае 1917 года «начавшего новую жизнь» бессарабского налетчика помиловал сам Александр Керенский, сменивший Гучкова на посту военного министра. В день помилования Котовский пришел в оперный театр Одессы, произнес там «пламенную революционную речь» и вызвал бешеные овации публики. Тут же он устроил и аукцион по продаже своих кандалов, выручив за них три тысячи рублей.

По просторам России тем временем катился уже настоящий девятый вал преступности. Ведь в роковом 1917 году одно наваливалось на другое: военные поражения — на разгон сыскной полиции, дефицит хлеба — на поток дезертиров с фронта… Плюс — уже в дни Февральской революции многим матерым уголовникам удалось вырваться на свободу, когда толпа солдат и рабочих освобождала «жертв царского режима» из петроградской тюрьмы «Кресты».

Стража тюрьмы вначале отказывалась открыть ворота митингующим и стреляла в воздух. В ответ революционные солдаты открыли уже огонь на поражение по «вертухаям», послышались стоны раненых, и охранникам пришлось подчиниться. Солдаты и рабочие заполнили тюремные дворы, заставляли надзирателей открывать двери корпусов и камер, — вскоре все две тысячи сидельцев, среди которых «политических» было максимум несколько десятков, оказались на свободе. Солдаты обнимали и целовали всех без разбора, немногочисленные жертвы режима толкали речи на импровизированном митинге, а радостные уголовники разбегались по «малинам». Подобное произошло и в некоторых тюрьмах других городов, после чего на улицах можно было видеть людей в арестантской одежде, как пишут очевидцы, «некоторых — даже с бубновым тузом на спине». Временному правительству ничего не оставалось делать, как «возглавить процесс» и объявить уже в марте 1917 года «об облегчении участи» заключенных, о широкой амнистии вначале для «политических», а потом и для части остальных узников. На свободу вышло около 15 тысяч опасных уголовников-рецидивистов.

Группа кавалеристов-котовцев. Григорий Котовский в центре. Фото: РИА Новости

В результате число особо тяжких преступлений возросло многократно. Например, в марте-августе 1916 года в Москве было зафиксировано 3 618 преступлений, а за аналогичный период 1917 года — уже 20 628. В 1918 году в Москве было 28 500 только одних вооруженных грабежей. Расследовать все из них было уже некому: созданная Временным правительством гражданская милиция состояла в основном из гимназистов и студентов, в лучшем случае — из бывших городовых, милиция советская — из «сознательного пролетариата». В частности, начальником уголовного розыска петроградской милиции в 1919 году стал Александр Ульянов, рабочий-большевик с фабрики «Скороход». Лишь спустя время и в ту и в другую милицию, хлебнувшую лиха, начали принимать «старых спецов» — «сыскарей». Поэтому налетчики чаще всего оставались безнаказанными, получали стимул на повторение «подвигов».

«Социально-близкие»

Революция, рождавшаяся в горниле Первой мировой, вначале несла в себе много романтизма. В частности, многие социалисты считали, что преступность в России существовала не из-за неизбежных пороков человеческой натуры, а только из-за уродств старого строя, основанного на подавлении личности. Некоторые же, в том числе и большевики, даже выдвигали теории о «социальной близости» уголовников к идеалам социализма, так как бандиты часто организованы в своеобразные «коммуны» (шайки), не имеют частной собственности, эксплуатирующей труд рабочих. Поэтому надо всего лишь направить их энергию в мирное русло.

Как пишет исследователь истории, жаргона и субкультуры уголовно-арестантского мира России Александр Сидоров, уже в апреле 1917 года городская дума Ростова-на-Дону решила для «демократического колорита» создать в известном своими криминальными традициями городе общество помощи бывшим уголовникам. Его возглавил уголовный «авторитет» Колька Рыбалка (список остальных его кличек занимал машинописную страницу в полицейском протоколе). Собравшиеся в общество бандиты торжественно поклялись жить честным трудом и помогать в трудоустройстве своим «коллегам», пристраивать малолетних в ремесленные училища, бороться со скупкой краденого, организовывать досуг (лекции, благотворительные концерты и спектакли). Для пропаганды общества бывших уголовников была организована грандиозная манифестация карманников и гоп-стопщиков с митингом перед зданием городской думы. 350 бывших уркаганов присягнули, что не вернутся к «позорному прошлому» и получили по 500 рублей на начало «новой жизни», продовольственные пайки и направление на работу. Однако жители города уже на следующий день заметили, что количество грабежей, краж и убийств в «Ростове-папе» не слишком убавилось, а на операции против отдельных банд та же городская дума бросала милицейские отряды по триста человек. На своих «малинах» уголовники признавались друг дружке, что приходили в общество помощи лишь для того, чтобы «прибарахлиться и подъесться на харчах "фраеров"».

А петроградские уголовники в 1917 году на своих сходках (в которых участвовали не только налетчики, но и «барыги») обсуждали более фундаментальные проблемы. «Общество решило, — пишет Александр Сидоров, — необходимо уничтожить архивы уголовного розыска, оставшиеся еще с царских времен. Там хранились отпечатки пальцев, сведения о судимостях, уголовном "почерке" (методах работы преступника) и т.д. Проведение операции поручили налетчику Каримову и карманнику Блинову.

Правда, осуществление плана отодвинулось, поскольку тут не ко времени грянула Октябрьская революция. Однако 29 октября 1917 года в столичном управлении уголовного розыска все-таки вспыхнул пожар. В пламени погибли почти все документы, собранные за долгие годы «элементами сомнительной нравственности» (так с пролетарской проницательностью окрестили большевики бывших сотрудников полиции)». Позднее «сыскарям» уголовной полиции, перешедшим на службу к большевикам, пришлось восстанавливать фамилии и клички наиболее опасных преступников, перечни их прошлых дел и судимостей по памяти.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе