Новости – Люди

Люди

Ребенок Опалев, глупыш Блинов

Петр Офицеров. Фото: Евгений Фельдман

В среду в Кирове начнется рассмотрение апелляции на приговор по делу «Кировлеса», обвиняемым по которому проходит Алексей Навальный. «Подельник» политика Петр Офицеров рассказал, как он живет после приговора.

4 октября, 2013 05:10

15 мин

— Вы как провели эти два месяца? Чем занимались после того, как вас неожиданно выпустили из кировского СИЗО?

— Они прошли скомкано, непонятно. Обычно я во много раз более продуктивен, чем был в эти два месяца. Вообще они прошли под знаком «человек без будущего», потому что непонятно, что будет дальше, как быть, что делать. Долгие проекты не организуешь, бизнесом тоже активно не займешься: во-первых, неясные перспективы, во-вторых, нельзя к себе людей привязывать.

Занимался помощью Навальному, ну, и по бизнесу пытался какие-то хвосты подтянуть, что-то доделать. Один проект реанимировал, теперь чуть более спокоен за бизнес.

В состоянии «человек без будущего» есть маленький плюс: понимаешь, что жить нужно сегодня. Но в то же время есть большой минус: понимаешь, что вся твоя прошлая жизнь была устремлена в будущее. Через год достигну таких-то показателей, куплю себе то-то, сделаю себе это или поеду туда-то — мы живем, ориентируясь на завтра. Это, конечно, плохо. Но когда ты в какой-то момент начинаешь жить своим сегодня, понимаешь, что завтра может и не быть. А все твои проекты заканчиваются, к сожалению, не сегодня, чтобы их плодами насладиться. Это тоже будет завтра. Весь этот период как какая-то пауза, дыра. Новые проекты закончить не успеешь, вчерашние проекты тоже, гады, заканчиваются завтра. Такое безвременье.

— Что вы делали в выборной кампании Навального? Вы в это все зачем ввязались: это был способ сделать что-то от и до за эти два месяца или способ сделать хоть что-то, чтобы как-то повлиять на свою судьбу?

— В данном случае это было фактически единственное, что я мог делать в свою защиту: ведь чем более активно Навальный отработал бы свою кампанию, тем легче было бы нам юридически отбиться, с глубоко потенциальной возможностью. Была же такая идея: чем больше Навальный наберет процентов, тем меньше шансов, что его посадят. При этом, правда, понятно, что никакой прямой взаимосвязи нету. То, что Навальный раскачал народ, показал, что можно достигнуть высокого результата без финансирования и телевизора — я думаю, это гораздо более значимо, чем все остальное. Но для меня это было желание лягушки в банке со сметаной дрыгаться до последнего. Смысл сидеть и ждать, горько рыдая о своей судьбе, если можно поковыряться? Несколько горошин в общую копилку докинули.

— Расскажите про те свои сутки в СИЗО? Вы их вспоминали в эти два месяца?

— Я их и не забывал. У меня почти все друзья не упускают возможности пошпынять, вот, мол, уголовники рядом за столом сидят, бумажники демонстративно со смехом прячут. Да я и сам тоже часто их на эту тему подкалываю.

Для того чтобы понять, какая неприятная штука тюрьма, суток и того опыта, что у меня был, я не думаю, что хватит. Переночевал, а на следующее утро после завтрака нас уже забрали. Чтобы появились глубокие переживания или какой-то жизненный слом, 22 часа в тюрьме мало.

Петр Офицеров на митинге в поддержку Алексея Навального в Москве, 6 сентября 2013 года. Фото: Евгений Фельдман

Единственное, что было понятно, так это то, что — всё: из обычного гражданина ты стал заключенным, твои права на этом закончились. Я когда прочитал письмо Толоконниковой, мне было жутко неприятно, но я, к сожалению, не был сильно удивлен. Я примерно этого и ожидал. Я когда сидел в камере, об этом, кажется, и думал: права человека закончились, на ближайшие четыре года стоит вопрос как выжить с наименьшими потерями. Вторая мысль: скука, нечего делать. Из всех дел только прослушивание радио «Маяк».

— А расскажите, как все это происходило. Вот вас около обеда привезли в СИЗО, а дальше что?

— Меня поселили в такую камеру ожидания, не помню, как точно называется. Это камера, в которой был ужасный срачник: люди сидят там по несколько часов, поэтому хреначат и не думают. Очень маленькая камера, может быть, два метра ширины на три-четыре метра в длину. Кровать двухъярусная, стол — и места уже больше не оставалось. Доски; матраса, естественно, нет. Убитый грязный туалет, ну, собственно, там все такие. В унитазе гора заварки лежала (показывает руками высоту примерно около 30 сантиметров. — РП) — именно заварки, не знаю, откуда ее там столько. Все стены исписаны. Из надписей ничего особо не запомнил, хотя когда читал было забавно. «Здесь был Вася» или «Маша, я тебя жду». Какая-то фигня.

Я вообще человек, достаточно трепетно относящийся к чистоте. Я если вижу волосинку на тарелке, то даже и есть, может, не буду. А тут я понял, что для меня уже не существует претензий к чистоте. Как есть, так есть.

Дальше медосмотр, флюорография, опросы, какой-то долгий разговор. Потом вызвали к адвокату, со Светланой (адвокатом Светланой Давыдовой. — РП) говорили о том, как будем дальше работать. Потом отвели на шмон, при обыске посмотрели-пощупали каждый шов, сломали сигареты, упаковали и отправили в камеру. Не, сначала в душ. Потом в камеру. Я зашел, поздоровался. В шестиместной камере было занято всего два места, я выбрал удобную койку, разложился. Ну и все.

Принесли ужин. Крайне невкусный. Картошка как вата: было видно, что жареная, но, видимо, из середины какого-то большого котла, потому что и не пригоревшая, и не сырая. Капуста, вполне съедобная. И какой-то клейстер — судя по всему, макароны вареные или рис, я так и не понял. И рыба жареная. Что за рыба, я не понял, но она была крайне невкусная. Вкус рыбы такой... Я даже сейчас на свободе время от времени рыбу не ем, потому что тот вкус напоминает.

— После этих суток у вас как-то поменялся взгляд на возможное дальнейшее тюремное заключение? Ну, например, стало страшнее, потому что стало ясно, с чем придется иметь дело? Или, наоборот, стало все равно?

— Я и тогда не хотел в тюрьму и сейчас не хочу. Вопрос в том, что хочешь не хочешь, а надо. Сейчас есть только одна возможность — сбежать, уехать из страны, только в этом случае можно будет как-то избежать тюрьмы. Я бежать не хочу. Я не хочу бегать, потому что, убежав один раз, потом бегаешь всю жизнь. Я не могу объяснить этого рационально. С одним другом из-за этого поссорился, мы месяц не разговариваем уже. Я не могу логично объяснить, почему не хочу убегать. Не могу, и все. Сама мысль об этом противна, хотя было много предложений, которые обеспечили бы нормальную жизнь где-нибудь в Европе на уровне среднего европейского жителя. Но не могу я это делать через силу. Можно через силу выпить чай вместо кофе, жить через силу нельзя.

— С супругой вашей, с детьми вы это обсуждали?

— Для Лиды (жены Офицерова. — РП) переезд за границу в разы сложнее и неприемлемее, потому что она его никогда не рассматривала. Детям, пока они маленькие — семь, пять и два, — им вообще все равно. А старшие... Люди же живут, всегда думая о том, что будет лучше. Многие из моих знакомых настолько уверены (в том, что Офицеров и Навальный останутся на свободе. — РП), что над моими сборами ржут в полный голос. Но таких же уверенных у меня был полный телефон, когда мы уезжали 17 июля из Москвы. Несколько эсэмэсок пришло от очень серьезных людей с текстом: «Петь, мы узнавали, все будет четко». Для меня такие авторитетные мнения сегодня не более, чем прогноз погоды. Дети, мне кажется, просто думают, что завтра все будет хорошо.

— Вы в эти два месяца вспоминали момент, когда следователи предлагали вам оговорить Навального?

— Я с разными друзьями много раз это обсуждал, но вывод всегда один и тот же. В данном случае всегда расклад невыгодный. Избежал бы я четырех лет тюрьмы, но не имел бы возможностей быть оправданным даже посмертно. И сам бы знал, что я виновен — не в деле «Кировлеса», там вообще нет моей вины. Но перед собой, перед Навальным. Посадить меня нет никакой задачи. Я до 18 июля никому не нужен был совершенно. Я думаю, что и сейчас особо никому не интересна моя посадка. Нужен Навальный. Но в данном случае я не за Навального упираюсь, а за себя.

Петр Офицеров с супругой Лидией. Фото: Евгений Фельдман

Разговоров таких со следователями было два. Первый раз, если я точно помню, я в какой-то момент им сказал: «Вы заколебали, отпустите меня в командировку, мне работать нужно, семью кормить». — На это следователь мне говорит: «Вы же приезжаете и какую-то фигню говорите. А вы расскажите все, как правильно было. И все у вас будет хорошо. Никаких проблем не будет». — Я говорю: «А как правильно?» — Мне: «Вам сейчас старший следователь все расскажет». — Я: «Не, не, не, спасибо, мне это не надо».

Второй раз была подобная ситуация. Следователь мне уже, кажется, во дворе, не в кабинете даже, сказал: «Петр, ну вы же понимаете, что можете дать показания правильные, и все будет хорошо. Ну чего вы себя мучаете, нас мучаете? Один раз все правильно сделаете, и на этом все закончится». Я им на это ответил: «Ребята, максимум, что вы мне сделаете, — это впаяете десятку. А если так, то сразу пожизненно. На фига мне это надо? Давайте говорить о лучших условиях». В этот момент следователь перестал улыбаться, спокойно довел меня до проходной и больше уже к этой теме не возвращался.

— А к Опалеву у вас какое отношение сейчас?

— Есть люди, которые как дети. Они нам не дети, не родные, но мы к их поступкам и поведению относимся как к детскому. Он, бывает, сделал какое-то свинство, а ты думаешь: «Ну что сделаешь, ребенок!» Относишься к нему как к человеку, не полностью отвечающему за свои поступки. К Опалеву я отношусь похожим образом. Когда я с ним работал, я часто себя чувствовал неловко, потому что он жаловался на свою тяжелую жизнь. Фактически Опалев все время находится под чьим-то влиянием. Не потому, что на него кому-то надо влиять, а потому что ему хочется быть под чьим-то влиянием. Относиться к нему как-то серьезно, обижаться на него или злиться у меня всерьез не получается, хотя, конечно, он гад. Собственно, весь процесс основан на его показаниях, но он знает, что они лживые, и все знают, что они лживые.

— Когда вы с ним работали, он под чьим влиянием был?

— Не знаю. Я даже не знаю, как это объяснить. Человек какой-то зависимый. Он директор компании, в которой работает три с половиной тысячи человек. Его решения иногда могли определять судьбу целых районов. Это такой мини-губернатор, потому что в Кировской области многие районы живут на лесе, а весь лес был у него.

При этом он какой-то ущербный. Секретарь его не слушает, к нему приходит бухгалтер и что-то говорит, а он только: «Да-да-да». Когда он говорил с директорами лесхозов, непонятно было, кто главный: они или он, чаще причем казалось, что все-таки они. Представьте себе ситуацию, что в Москве будет какая-нибудь кампания, где три тысячи человек. Сможете вы спокойно, без согласований пройти в кабинет генерального директора? Я вот не смогу. А в «Кировлесе» я пришел первый раз, говорю: «Мне к директору, по поводу продаж». Мне в ответ: «Да, проходите». Вот так это было. Второй раз то же самое. Я удивился, спросил, почему так. Опалев что-то секретарше сказал неодобрительное, а она в следующий раз опять пропустила. Зачем она вообще там сидела — непонятно. Даже чай он себе сам наливал.

— У него уже тогда проблемы с памятью были? Или это только на суде началось?

— Это только на суде, у него хорошая память. Он по памяти рассказывал подробно вещи, которые были многие годы назад. Помнил людей в лицо. Несколько раз было такое, что мы с ним разговаривали, и он мне чуть ли не дословно цитировал наши договоренности. Мне это было не так нужно, чтоб он их так хорошо помнил, а он помнил.

Он хоть и ущербный, но все-таки человек же. Я так понимаю, что ему все-таки стыдно. Он же извинялся передо мной. Это реальный случай. Он действительно извинился после очной ставки в коридоре Следственного комитета в Кирове. Подошел и сказал: «Петр Юрьич, извините, это не наша война, меня заставили. Прошу извинить, потому что мы-то с вами попали под замес». Мы поговорили пару минут. Дядька он нормальный, просто он попал не на свое место, не на свой уровень, и ему реально было тяжело. Как лесник он офигенный. Он очень любит лес, многое знает про лес, про растения. Я его слушал с большим вниманием о том, как устроена лесная отрасль. Но как управленец он, конечно, никакой.

— Я правильно понимаю, что в тот момент, когда вы приехали в Киров торговать лесом, вы ничего не понимали про торговлю лесом?

— Тут надо разделить на две части. В лесе я понимал мало что, в торговле — много. Мой бизнес — построение системы продаж в компаниях. Если мы зайдем в любую продуктовую сеть, то чуть ли не половина продуктов — мои клиенты. Кто-то заказывал большие проекты, кто-то — тренинги, но почти с половиной я работал.

— Мы из процесса знаем, что лес — это очень специфический товар.

— Фигня.

— Как это фигня? Он быстро портится, там много своей специфики.

— А молоко? У свежего молока пять дней срок годности. У рыбы срок годности две недели. У леса — месяц. Чем торговать сложнее? Про товар я знал мало, но я знал основные спецификации и куда его продавать. Я мало понимал в лесе, зато понимал, кто его может купить. Я до сих пор считаю, что все сделал правильно. Моя большая ошибка была в том, что я думал, что отрасль, как и я, находилась в 2009 году. Она находилась в 1990-м.

— История про то, как предприниматель Петр Офицеров взял и с какой-то радости поехал делать бизнес в Кировской области до сих пор остается темным пятном в деле «Кировлеса». Сложно объяснить внезапный интерес к удаленному депрессивному региону.

— Согласен. Но неправильно говорить: «Навальный пригласил Офицерова». Офицеров приехал сам. Да, Навальный и Офицеров знакомы. Но и сейчас в избирательной кампании я сам пришел и сказал: «Лех, чем помочь?» И опять схема такая же. Он мне говорит: «Поговори с Волковым, он тебе скажет, чем помочь».

Петр Офицеров и Алексей Навальный на Ярославском вокзале, 20 июля 2013 года. Фото: Евгений Фельдман

С Кировом все было просто. Я, понимая, что там есть мои знакомые — Алексей, Маша (Гайдар. — РП), подумал, почему бы мне туда не поехать. Приехал, побродил по городу, пообщался с таксистами, жителями, и стало понятно, что Киров — это, скорее всего, лес. Не кровью же мне там торговать! Хотя можно было и кровью, но это действительно очень специфично все, кровь — не мой уровень, я решил не заморачиваться. (Улыбается.)

Тут темное пятно, потому что все думают: «Бизнес это либо большие инвестиции, либо связи, либо какой-то доступ к ресурсам». Большой бизнес — возможно. Создать «Роснефть» так, как я делаю, не получится, но создать бизнес с парой сотен тысяч долларов прибыли — вообще не проблема. Это будет темным местом до тех пор, пока людей, которые знают, что создавать бизнесы — это не волшебство, а только работа, не станет подавляющее большинство, или хотя бы просто много.

— Ну а как это все технически происходило? Вы решили создать бизнес и сказали об этом Навальному, или как?

— 2008 год, кризис. Я съездил в Бельгию с одним из своих клиентов. Там вовсю уже бушевал кризис. В 2009-м мне начали отзваниваться клиенты и замораживать наши проекты. У меня весь бизнес вниз ушел. Уже к февралю я понял, что все в несколько раз уменьшилось. Это неприятно. Я начал искать варианты, а тут как раз в телевизоре тема с Кировом началась. Я купил билет на поезд в купе за три тысячи рублей и поехал.

— А Навальный-то в какой момент в этой истории появился?

— Ни в какой, его в истории не было.

— Он был не в курсе, что вы приехали бизнес делать?

— Ну как не в курсе. Я приехал и ему написал: «Леш, давай встретимся». В первую неделю это было динамо. Через неделю я второй раз приехал, мы с ним встретились, выпили кофе. Посидели-поговорили. Я ему говорю: «Вот, я лесом приехал заниматься». — Он мне отвечает: «Ну, хорошо». — «Сможешь чем-нибудь помочь?» — В ответ: «Ну, если что — обращайся». Дальше все есть в переписке. Один раз я ему договор прислал, но это не с «Кировлесом» был договор — клиент был в Казахстане, а у меня опыта экспортных продаж не было вообще. Я Алексею его отправил, чтобы он посмотрел договор, он же юрист. Второй раз я по почте у него спросил про госгарантии — как раз тогда по местному телеку об этом трындели. Ответ тоже известен: «Досвидос». Вот, собственно, и все участие Навального в «Кировлесе».

— Почему он тогда в письмах употребляет обороты «наш лес», «что у нас с лесом», «как дела с лесом»?

— С этим ситуация глупая. Реально в администрации (Кировской области. — РП) о том, что происходит в «Кировлесе» не понимал никто вообще.

Был один человек, который понимал, что происходит в «Кировлесе», — Опалев. Но он, естественно, не говорил, он им все заливал про остатки, про дебиторскую задолженность. А я начал в какой-то момент копаться в этом, ездил по лесхозам, общался с людьми. В какой-то момент в разговоре с Навальным выяснилось, что они ни хрена не знают, а я знаю. И он начал спрашивать. Меня потом начали приглашать на совещания по лесным делам, то из администрации, то Опалев. Один раз на меня даже Навальный наорал, когда они там схлестнулись с Опалевым. А оно мне надо? Я после этого даже перестал ходить на совещания.

Меня даже к Щерчкову (первый замгубернатора Кировской области Сергей Щерчков. — РП) один раз вызывали, он у меня спрашивал: «Что, блин, происходит в "Кировлесе", расскажи мне, пожалуйста, поподробнее».

Поэтому про «наш лес» — это только вопрос его оборотов, почему он называет его «наш лес».

Навальный ко всему этому имел очень условное отношение, он просто трепал мне нервы, потому что их трепали ему (как советнику губернатора Навальному было поручено разобраться с ситуацией в КОГУП «Кировлес», находящемся на грани банкротства, и разработать способы реорганизации убыточного предприятия. — РП).

Вот Опалев говорит, что Навальный на него давил. Ну сами посудите, если он на него давил, то какого фига тот договор два месяца подписывал?! Если он на него давил, то почему цены, которые они мне давали, были выше рыночных? Но я, конечно, боюсь, что этот момент — почему я там оказался — для большинства людей все равно не объяснишь.

— Вы когда занимались бизнесом в Кировской области, Навальный уже начал публиковать в блоге свои расследования. Вы не боялись, что по вам это все может потом рикошетом ударить?

— Я не думал тогда, что у нас в стране совершенно нет правосудия. Я понимал, что есть коррупция, но что у нас такая задница — я этой мысли даже не допускал до самого момента, пока не появилось заявление о том, что мы в связке с ним.

И первое, что я сделал — я реально поржал, мол, уродам больше делать нечего, как только кляузы строчить. Я понимал, что это какая-то внутренняя борьба Навального отразилась на мне, что они решили: «Раз он работает с "Кировлесом", он там самый главный».

Хотя у нас оборот с «Кировлесом» был всего-то 5 %. А когда пошло уголовное дело, то первый год я, честно говоря, думал, что все сдохнет. Но дальше все стало очевидно: как только у Навального новый пост в ЖЖ — так сразу всплеск интереса к этому делу.

— Вы себе когда-нибудь задавали вопрос: «Почему я?» В центре всей этой истории все равно остается Навальный, а вы как бы вынуждены его в этом сопровождать. Вам выбора-то никто не предоставил.

— Я себе этот вопрос задавал тысячу раз, но у меня нет на него ответа, кроме того, что если в жизни мы что-то получаем, то мы получаем это, чтобы измениться и перейти на следующий уровень.

Если в жизни нет таких рывков, мы никогда не вырастем. Если человека увольняют с работы, то в подавляющем большинстве случаев он потом выходит на новый уровень, но такого почти никогда не происходит, когда он увольняется сам. Я однажды на одном из тренингов по управлению это услышал, и для меня это было странно. Но после этого я сам стал увольнять людей, и за последние десять лет я не знаю ни одного человека, кому по итогам было бы хуже. Это может быть мое некое испытание, чтобы я не застаивался, потому что последние годы у меня все было очень хорошо. Хороший бизнес, хороший доход. Я жил, наслаждался жизнью и потреблением. А тут — бах! — и прилетело.

— Вы когда приехали из Кирова, и вас все встречали на Ярославском вокзале, вам в какой-то момент Навальный дал в руки мегафон, и вам пришлось в него что-то говорить. Со стороны складывалось ощущение, что вам страшно некомфортно в этой роли. Вы вроде бы предприниматель, и ваша среда — это деловые переговоры, тренинги, продажи, а тут вам судьба дает в руки мегафон. Это как ощущается?

— Мне до сих пор неловко становится, когда я об этом вспоминаю, меня эмоции захлестывают. У меня тряслись ноги, у меня дрожало все тело. Единственное, что работало, — это голова, все остальное не слушалось вообще. Это была такая лихорадка, но при этом чувство счастья перекрывало. Я всю ночь не спал в поезде, потому что моя дочь сказала, что они с подругами меня встретят, и что-то будет. Но представить, что будет полк ОМОНа, я не мог даже в самых смелых своих ожиданиях. Уже только потом, когда были митинги, я чуть больше управлял собой, и мне было немного легче.

— У вас после этой истории как-то поменялось отношение к бизнесу в России?

— В целом для меня теперь предприниматели стали более героическими людьми, потому что все они работают в условиях крайней опасности. Посадить могут любого ни за что. Весь приговор по «Кировлесу» — это приговор за сам факт торговли. Купил по «неэквивалентной цене», продал за очень дорого. Должны быть наказаны. С этой точки зрения, весь бизнес, который сегодня в России работает, работает вопреки.

То, что у нас бизнес гораздо менее социально активен, напрямую связано с тем, что у нас сломать предпринимателя гораздо легче, чем в Европе.

Все понимают, что то, что ты двадцать лет создавал, у тебя могут за три дня отнять, и занимаются бизнесом, осознавая эти риски. Но то, чем занят бизнес сегодня, это то, что делает из России настоящую страну.

— Что бы вы сейчас сказали судье Блинову?

— «Глупыш». Он реально лоханулся. Отсутствие правосудия происходит для того, чтобы кто-то получил свои копеечные выгоды. Что получил судья Блинов? Он получил место зампредседателя районного суда и квартиру в городе Кирове. То еще преимущество: место зампредседателя суда он может потерять в любой момент, а квартира в Кирове стоит два миллиона рублей. Ну три, ладно — большую квартиру ему дали. В итоге предполагаем, что судья Блинов разрушил две судьбы — как минимум мою и Алексея — за 3 млн рублей и при этом стал символом позора. Даже Данилкин и Никишина (Виктор Данилкин выносил приговор по делу ЮКОСа, Наталья Никишина рассматривает «Болотное дело». — РП) в сторону отошли, потому что все почему-то вылилось на Блинова.

А могло же быть как? Если бы он принял другое решение, вынес бы приговор в соответствии с законом, он бы остался заместителем председателя суда, получил бы свою квартиру, потому что никто бы не стал его за это наказывать.

Даже если бы его уволили на следующий день, он стал бы символом честного суда в России и назавтра давал бы интервью где-нибудь в Нью-Йорке. Стал бы кем-то вроде Генри Резника, а уж Генри Резник зарабатывает гораздо больше, чем все судьи Кировской области. Он потерял очень много, огромный набор возможностей ради служебной квартиры в городе Кирове. Ну не глупыш ли?

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе