В этот день с утра я стоял на Потсдамерплатц в ожидании попутной машины на Дрезден. В кармане лежало направление в 8-ю гвардейскую армию, она уже ушла из Берлина, сменяя войска 1-го Украинского фронта, которые пошли гнать немцев из Чехословакии.
Посредине площади дирижировали оживленным движением автомобилей одновременно две девушки-регулировщицы. Немало офицеров и солдат в потертых шинелях и замасленных телогрейках ждали свих попуток...

...Великая Отечественная война застала меня в армии (призван в декабре 1940 года с первого курса института, воевать начал в окопах Заполярья). Добровольцем ушел на фронт в июле 1941-го младший брат, хотя у него была бронь. Вслед за ним и мама, ей минул 41 год. В действующей армии воевала по-разному вся наша небольшая семья.

В 1944-м я оказался на 1-м Белорусском. В авиации, комсоргом 56-го гвардейского истребительного полка. Комсоргом я стал, обучаясь в Майкопской авиашколе, куда был послан из окопов Заполярья. В связи с наступлением немецких войск школу расформировали, военной специальности я не получил, так и остался «профессиональным» комсоргом, что было мне совсем не по душе. Летчики воевали и погибали, а я читал им сводки Информбюро да принимал комсомольские взносы. Стать журналистом меня надоумил один славный майор, с которым мы сидели в резерве 16-й воздушной армии. «Ты все чего-то пишешь. Пойди в газету, может, газетчиком станешь», — посоветовал он. И я, числясь в резерве, стал сверхштатным сотрудником армейской газеты «Доблесть». Там и набирался опыта, пока не назначили комсоргом. Стыдился появляться среди боевых летчиков, разве только тогда, когда доставал для них спирт. В конце концов, я «забастовал» — переводите меня в пехоту. Было много уговоров и угроз, но в апреле 1945-го в Кюстрине на Одере я пребывал в должности внештатного литсотрудника дивизионной газеты 39-й артдивизии РГК (кстати, демобилизовался я в 1949-м политработником, не будучи членом КПСС. «Уникальный случай!» — воскликнул кадровик).

Кюстринский плацдарм начинялся боевой техникой. Пушки, самоходки, танки, «катюши» стояли буквально вплотную, о маскировке заботились мало, наше превосходство в воздухе было подавляющим.

15 апреля я брал на плацдарме материал для газеты. У командира разворачивающейся батареи спросил, какого они соединения.

— 3-й Ленинградский арткорпус РГК.

Почти три года тому назад мама, зная, что я на Кавказе, с одним из ленинградцев, эвакуировавшимся в Тбилиси, передала для меня письмо с открытым наименованием соединения, в штабе которого служила.

Не веря собственным ушам, я завопил:

— А штаб? Где штаб стоит?!

Он назвал селение километрах в десяти-пятнадцати от Одера, и я со всех ног пустился в редакцию. Задерганный редактор (он-то знал, что готовится наступление) разрешил отлучиться. Схватив чей-то велосипед, я нажал на педали.

На реке Одер, с которой началось последнее и решающее наступление на Берлин, я встретился со своей мамой, мы не виделись пять с половиной лет... Говорили и никак не могли наговориться. (Мама нас с братом не раз уже хоронила!) Наконец мама уложила меня на своей постели, а сама ушла печатать — штаб напряженно работал... Проснулся я от гула наших самолетов: началось наступление на Берлин 16 апреля 1945 года. Я заторопился, да и маме было некогда.

Те, кому выпало счастье остаться живым после Зееловских высот и уличных боев в столице Германии, вдохнули воздух Победы уже 2 мая, когда капитулировал Берлин. В городе стало тихо. Это была оглушающая, невероятная тишина...

А 8 мая, к вечеру, поднялась жуткая стрельба. И я стал палить в небо из трофейного «Вальтера» (унесенного 2 мая из штаба нацистской обороны Берлина) — немецкие войска на Западе капитулировали перед союзниками. А затем и Жуков принял капитуляцию противника...

«Первые американцы!»

Американские и советские солдаты на улице Берлина

Американские и советские солдаты на улице Берлина, 1945 год. Фото: waralbum.ru

...Среди ожидавших попутки на Потсдамерплату суетился молоденький лейтенант, одетый, что называется, с иголочки. В руках у него был велосипед с громадным (пустым!) чемоданом на багажнике. В который раз он рассказывал, что он только что из Союза, что направление у него на 1-й Украинский, а он вот здесь...

Посреди площади остановился подкативший с западной стороны «виллис» — маленькая юркая автомашина. Их стало много у нас во вторую половину войны, как и «доджей» и «студебеккеров».

Но у этого «виллиса» большая белая звезда на капоте, и сидят в нем трое в необычной военной форме, она мне знакома не понаслышке, в Иране в 1943-м я видел, кто ее носит. Американцы. Там нам категорически запрещали с ними общаться. А тут, видя, что регулировщицы в замешательстве, я поспешил подойти. Чтобы помочь, если надо.

Это я теперь понимаю, как рисковал, чем могло обернуться мое «легкомыслие». А тогда?.. Никакого страха, о запрете и не вспомнил...

— Первые американцы! Самые первые! — регулировщица раскраснелась от смущения. — Чего-то спрашивают...

На передних сиденьях автомобиля — два капитана, улыбаются, молчат. Объясниться пытается сидящий сзади сержант. На какой-то дикой смеси английского, немецкого и польского. Понять его не так уж трудно: «Рейхстаг... Бранденбургские ворота... Рейхсканцелярия...»

Все ясно — американцы совершают, так сказать, «неофициальный визит», хотят познакомиться с Берлином (в первое после Победы время некоторые и наши предприимчивые офицеры таким же нелегальным способом катались в Париж, за что, правда, сурово наказывали).

Не представляясь, не знакомясь (позабыв, что я военный журналист), вызываюсь им помочь и показать город. Не успеваю залезть в машину, как рядом оказывается лейтенант с велосипедом.

— Я тоже хочу, — кричит он, без церемоний, отбросив велосипед, запихивает свой громадный чемодан, а следом лезет и сам к нам с сержантом, чуть ли не на колени. Американцы хохочут.

— Ваня, — сует руку всем по очереди лейтенант. — Ваня.

Трогаемся. Оба капитана под хмельком, но один из них уверенно ведет машину. Я в роли гида. Появляется бутылка коньяка. Все прикладываются к ней, сержант и я более умеренно, Ваня — с энтузиазмом. Вскрывается блок сигарет, все закуривают, пачка летит «за борт»...

Не прошло и десяти минут, как Ваня, отдав сидящему рядом с водителем капитану свою пилоточку, напялил его каску с маскировочной сеткой, и вот они уже обнимаются и во все горло вопят что бы вы думали? «Волга, Волга, мать родная...».

Войск и военной техники на улицах уже не стало, но народу нашего толпилось немало. Нас провожали и изумленными взглядами, и аплодисментами, и даже криками «Ура!». Регулировщицы с округлившимися глазами отдавали честь, а те, кто останавливал, выслушав мои объяснения, препятствий нам не чинил.

Американцы то ли сокрушенно, то ли удовлетворенно крутили головами, не обнаруживая буквально ни одного здания, так или иначе не поврежденного бомбами и снарядами. Они пожелали остановить свой «виллис» только тогда, когда мы по Унтер-ден-Линден переехали Шпрее, у памятника Вильгельму I, колоссального, аляповатого сооружения, на удивление целехонького. Впоследствии его снесут, а львов с четырех углов памятника отправят в зоосад.

Едва мы вышли из машины, как были окружены большой группой наших офицеров, фотографировавшихся у памятника. Нашлись владевшие английским, завязалось живое общение.

Американцы в полевой форме, и массивные, «медвежьего» калибра, пистолеты висели у них на груди без кобуры, в петле на лямке. И вот кто-то любознательный потянулся к незнакомому оружию и, не встретив сопротивления, стал вертеть его и так и сяк. Едва я успел подумать, да нет, не подумать, ощутить недоброе, как раздался выстрел, и капитан, тот, что был в пилотке Вани, упал, не погасив широкой улыбки... Слава Богу, ничего страшного не произошло — пуля ушла вниз, потом вверх, никого не задев, а отколовшийся кусочек гранитного покрытия рикошетом, пробив штанину, застрял под кожей, под коленом капитана, не вызвав даже кровотечения.

— Ну, лейтенант, — сказал подполковник медицинской службы, — ты его привез, вези теперь в госпиталь извлечь осколок.

Испуг прошел, и американец, бодро улыбаясь и не хромая, уселся в машину, мы следом, и под веселые и сочувственные возгласы тронулись.

...Теперь, в свои 87 лет, вспоминая события того неповторимого солнечного дня, я не сомневаюсь — это единственный день в моей сознательной жизни, когда я чувствовал себя абсолютно свободным человеком. Освобождение, свобода — родственные слова. Чем масштабнее победа, тем ощутимее, глубже чувство свободы. Великая, абсолютная Победа несет абсолютную Свободу. Пусть ненадолго, это другой разговор. Потом, позже придут тяжкие мысли о цене Победы. А тогда? Тогда было ни с чем не сравнимое чувство спокойной человеческой Свободы, и я поступал как бы по наитию, без всяких размышлений и в свое удовольствие — помогал союзникам. И никаких сомнений-опасений... Я знал, где находился армейский госпиталь, но добрались до него мы нескоро.

«Долго рукопожимались...»

Мирные жители возвращаются в освобожденный Берлин

Мирные жители возвращаются в освобожденный Берлин. Фото: waralbum.ru (http://waralbum.ru)

...По заваленным руинами домов бывшим улицам двигалось в одном направлении множество плохо одетых людей, наш «виллис» с трудом лавировал среди них и, в конце концов, остановился. Почти не реагируя на нас, шли хмурые, озабоченные люди, кто-то катил тачку или велосипед с жалким скарбом, большинство — с рюкзаками, тюками, свертками. Но буквально у всех значки, а то и флажки национальных цветов, непостижимо, из чего они изготовлялись. Освобожденная Европа устремилась домой. Величественное, но невеселое шествие.

— Гляди! — схватил меня за руку Ваня.

По изломанному развалинами недалекому горизонту устремлялись друг за другом наши солдаты, а навстречу им осторожно вышагивали другие, прижимая к груди бутылки. —Пошли, лейтенант! — Ваня соскочил на мостовую. — Американцы нас угощали...

Как я его ни останавливал — надо в госпиталь! — Ваня был непреклонен, он ушел, и оба капитана с ним.

Оставшись с сержантом, удалось понять, что родители его из Польши, а в это несанкционированное путешествие его втянул непосредственный начальник, тот капитан, что за рулем.

Тем временем с бутылками в обнимку вернулись наши «добытчики». И начался неожиданный, небывалый, необыкновенно прекрасный пир. В разрушенном, поверженном Берлине — логове фашизма, я был свидетелем и участником подлинного, стихийного братания народов. Вокруг машины клубились люди многих национальностей. Бутылки, пачки сигарет переходили из рук в руки, слышалась разноязыкая речь, все говорили разом, улыбались, хлопали дружелюбно друг дружку по плечам, кто-то хохотал, кто-то плакал... Ваня в американской каске набекрень и его раненый друг, полуобнявшись, выделывали неописуемые антраша под чью-то губную гармошку, американского сержанта окружили поляки, и они вместе напевали вполголоса «Еще Польска не сгинела», слышались и иные национальные гимны и напевы.

Вот когда меня охватила особенная гордость за свою армию-освободительницу, за свой народ и в то же время чувство единства со всеми, кто вокруг нас!

Неожиданно возникшее и такое символическое празднество неожиданно и закончилось. На грустной, драматической даже ноте. Капитан-водитель угощал сигаретами всех желающих. И тут... я и сейчас, вспоминая, вижу среди многих протянутых рук эту ничем не примечательную худую женскую руку. Именно от нее капитан отдернул свою с сигаретами. И резко, неприязненно спросил: «Дойч?» («Немка?»). Женщина молча потупилась. «Вег!» («Прочь!») — крикнул американец. Немка заплакала и отошла. А капитан достал из внутреннего кармана пачку фотографий. Я впервые увидел концлагерь Бухенвальд. Фотографии пошли по рукам. Веселье кончилось...

...У госпиталя в открытом трофейном «хорьхе» сидел генерал. Встретившись со мною взглядом, поманил пальцем. Пришлось доложить, так, мол, и так. «Ну, давай, — благодушно разрешил он. — Только без этого...» Имелся в виду назюзюкавшийся Ваня.
Но не тут-то было. Раненый и шагу не желал ступить без новообретенного приятеля. Они с Ваней сцепились так, что не удавалось и силой их разнять. Оглянулся на генерала, он хохочет и разрешительно машет рукой (и на него действовала свобода Победы!).

И мы ввалились в госпиталь. Что там началось! Забегал медперсонал, появилось начальство. Знали, что американцы на Эльбе (в Карлсхорсте тоже), но не ожидали увидеть воочию. Нас проводили в столовую, раненого заботливо увели, вскоре он вновь появился, сияя неизменной улыбкой. «Пустяк, — шепнули мне на ухо медики. — Ногу мы забинтовали для прилику, осколок пусть ему свои извлекают».

Принесли обед. Американцы не брались за ложки. Не дождавшись, капитан-водитель кивнул сержанту, появилась бутылка.

Когда мы покинули гостеприимный госпиталь, уже стемнело. Долго рукопожимались, хлопали друг друга по спине. Но так и не спросили, как кого зовут. В этот неповторимый день мы были друзьями... по оружию и Победе! Ваня вернул каску, напялил пилотку. Наконец «виллис» тронулся. «Стой, стой!» — внезапно отчаянно закричал Ваня и, подбежав к машине, стал снова запихивать в нее свой пустой чемоданище. «Виллис» рывком набрал ход... Простодушный, трогательный Ваня! Конечно, далеко он не
уехал, у него ведь было направление на 1-й Украинский.

После Победы я еще четыре года прослужил в советской зоне оккупированной Германии, два последних — в Берлине, в уникальной газете «Советское слово», органе Советской военной администрации Германии. Большой коллектив состоял из военных журналистов, которым вне редакции рекомендовалось быть в гражданской одежде. В мае 1949 года вернулся в родной город. И демобилизовался.

Игорь Коссаковский, драматург, публицист

Справка «РП»

Игорь Коссаковский — известный петербургский журналист и драматург. Его пьесы шли в театрах России и Латвии. Литературные способности Игоря Павловича отмечали Юрий Герман и Константин Паустовский. В конце 1980-х Коссаковский впервые опубликовал в ленинградской газете «Смена» открытое обличительное письмо Сталину Федора Раскольникова — революционера, видного советского военного и государственного деятеля, а затем написал книгу «Федор Раскольников о времени и себе». Игорь Коссаковский скончался 28 мая 2010 года в возрасте 90 лет.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе