Народу образование ни к чему

«Русская планета» продолжает публиковать цикл статей о типичном провинциале XXI века. Политический социолог Алексей Рощин, основываясь на своей исследовательской практике, уже проанализировал отношение человека «из-за МКАД» к власти, системе ЖКХ, медицине, правоохранительной системе, бизнесменам и мигрантам. Сегодня подошла очередь поговорить о том, как наши люди воспринимают учительство, школу и сам процесс образования.

Учителя в России – профессия гендерная. Летчики-испытатели у нас – только мужчины, ну а в школах работают почти сплошь женщины. Достаточно посмотреть на состав студенческих групп бесчисленных педфаков – зачастую там не имеется ни одного мальчика.

Такой явный перекос полового состава давно воспринимается как почти само собой разумеющийся. Однако анализ советской и постсоветской художественной реальности показывает, что все-таки это не вполне «норма» – так как в прозе и в кино авторы почему-то с куда большей охотой отображают учителей-мужчин. Достаточно вспомнить такие советские хиты проката, как фильмы «Доживем до понедельника» и «Учитель», или, к примеру, один из самых популярных рассказов В.Токаревой «День без вранья». Не отстают и уже современные российские авторы: одно из самых заметных произведений постсоветской прозы – роман А.Иванова «Географ глобус пропил» – опять же посвящен учителю, на этот раз учителю географии в провинциальной Перми.

Обществу определенно не хватает маскулинности в учительском сословии. И это давняя тоска. Именно поэтому учитель (а не банальная учительница), выведенный в книге или на экране, неизменно воспринимается со жгучим, отчасти даже болезненным интересом. И наоборот: собственно учительницы, то есть преобладающий школьный контингент – изображаются в фильмах, как правило, в негативных или пренебрежительных, а то и просто зловещих тонах (например, перестроечный хит «Вам и не снилось»).

Вопрос – отчего же, даже несмотря на тектонические сдвиги – распад страны, смену укладов, изменение флага, конвертацию рубля и всеобщую приватизацию – учительство сохранило в неприкосновенности свое женское лицо? Традиционный, общепринятый ответ – школьным учителям всегда сравнительно мало платили. Так было при социализме, так осталось (и еще усугубилось) при «рыночной экономике». Мужчины не идут в школу, так как им надо «кормить семью», а на учительские зарплаты это сделать, дескать, невозможно. Правда, это противоречит наблюдаемому явлению – тому, что среди учительниц неизменно высок процент матерей-одиночек, то есть прокормить семью на их зарплату все же можно… Но общество не склонно вникать в такие детали.

На деле мы имеем непонятный феномен: население дружно млеет от образов «настоящих Учителей с Большой буквы У» – и при этом негласно считает работу преподавателя в школе «немужской профессией». Почему так?

По все видимости, дело в двойственности, амбивалентности отношения населения страны к образованию как таковому (и к школе как к общественному институту). Началось это не вчера, но в наши дни разрыв все обостряется.

Дело скорее всего в том, что наши люди со временем преисполняются все большего и большего скепсиса в отношении ценности образования. Сейчас этот скепсис зашел уже так далеко, что то и дело декларируется вполне открыто, причем, не встречая особого осуждения. Моя гипотеза, что народ наш живет с этим ощущением - «а зачем оно надо, это ваше образование?» – достаточно давно, с 60-х примерно годов прошлого века, однако долгое время произносить такое вслух считалось неприличным, люди стыдились. Сами-то давно уже «по умолчанию» считали профессию «училки» чисто женской, то есть маловажной (да-да, у нас ведь весьма патриархальное общество, гендерная «метка» – это по сути клеймо) – но одновременно в душе лелеяли мечту: надо, чтобы кто-то небывалый в реальной жизни (мужчина!) пришел и стал учить ПРАВИЛЬНО – и тогда это будет НУЖНО, и противоречие снимется…

Однако чем дальше, тем больше становится у людей, особенно в провинции, сомнений в такой уж пользе образования. Причиной стала нарастающая, если можно так выразиться, феодализация российского общества. Ведь образование, по сути, есть одна из разновидностей социального лифта, способ повышения статуса. Однако люди в России (за исключением узкой страты в основном столичных «профи», так или иначе завязанных на высокие технологии и на Запад) привыкли к тому, что не образование повышает статус, а наоборот – только изначально высокий статус и дает возможность иметь образование (или, по крайней мере, знаки того, что оно у тебя есть). И в то же время сам по себе социальный статус (если ты не собираешься работать так или иначе на иностранцев) зависит вовсе не от образования.

Недаром одним из самых популярных анекдотов из серии «о новых русских» стал анекдот про «вот на эти два процента и живу». В нем – вся накопленная горечь «образованного сословия» по поводу полной бесполезности и даже бессмысленности своего образования и своих знаний.

Перед началом сдачи ЕГЭ в школе №2 города Кинешмы. Фото: Владимир Смирнов / ИТАР-ТАСС

Текущие скандалы с ЕГЭ и с «фальшивыми диссертациями» хорошо иллюстрируют нынешнее отношение к образованию в российской провинции и не только: нашим людям привычно, что «высокие баллы ЕГЭ» должны быть у детей начальства, у потомства местных богатеев и еще у кавказцев, которые давно уже воспринимаются как самая привилегированная, не считая москвичей, часть населения России. Также и учиться в самых престижных – московских и иностранных – учебных заведениях должны те же самые дети тех же самых высокостатусных лиц. Наконец, «корочки» – то есть дипломы, кандидатские и докторские степени – это тоже принадлежность высокого статуса. То есть не образование как ЛИЧНОЕ УМСТВЕННОЕ УСИЛИЕ позволило достичь высоких степеней – а наоборот: личные усилия ПОМИМО образования (например, торговля на рынке, «крышевание» и т.п.) позволяют достичь высокого статуса, и уже этот статус сам по себе обеспечит «ученые степени».

Но, коли так – зачем образование?

Если приглядеться к российским учителям – точнее, конечно, сказать – к российским учительницам – нетрудно заметить, что их основная проблема – это даже не низкие зарплаты. Более всего педагогическое сословие угнетает комплекс неполноценности: у учителей нет уверенности, что они действительно востребованы обществом. В глубине души они понимают, что низкие зарплаты – лишь следствие общего подспудного родительского скепсиса в отношении школьных знаний.

Впрочем, к ауре родительского скепсиса учителя как-то привыкли – многие и родились тогда, когда это отношение было уже господствующим. Однако после падения социализма на школу обрушилась другая напасть – и вот с ней справляться школы до сих пор толком не научились.

Речь об особо чувствительных учениках, уловивших этот растворенный в воздухе «образовательный скепсис» – и более-менее демонстративно отказывающихся учиться. Постсоветский учитель внезапно с отчаянием обнаружил, что у него сегодня в распоряжении почти не осталось средств воздействия на нерадивых учеников.

В СССР существовала продуманная и всесторонняя система контроля за лояльностью учеников. Для этого в стране Советов функционировали октябрятские (для младших), пионерские (для средних) и комсомольские (для старших школьников) организации. На первый взгляд, эти организации казались избыточными и чересчур громоздкими – ведь в них заставляли вступать практически всех учеников соответствующего возраста поголовно. Какой смысл в организации, если в ней состоят все?

Учащиеся школы № 88 Ворошиловского района у стенда со школьной газетой, 1971 год. Фото: Людмила Пахомова / Фотохроника ТАСС

Смысл, однако, был. Членство во всех перечисленных организациях не давало никаких привилегий и не накладывало никаких особых обязанностей – но сам по себе пионерский галстук или комсомольский значок играл функцию «знака лояльности». Как бы удостоверял, что носящий его ребенок – обычный, ничем не отличающийся от остальных советский школьник, имеющий те же права и обязанности, что и все прочие дети.

Все, однако, резко изменялось, если ученик этого знака лишался за какие-то провинности – это называлось «исключить из пионеров/из комсомола». Отсутствие нагрудного знака сразу же и неумолимо означало, что этот ученик – изгой, пария, что его права урезаны максимально; более того – об исключении сообщали на работу родителей, и это был повод для их морального, а то и даже материального осуждения и наказания.

Таким образом, в советской школе действовала как бы двойная система членства: формальная – «я ученик такой-то школы», и социальная – «я лояльный советский школьник». Членство в пионерии и комсомолии играло роль своего рода «социального аусвайса», которым был вынужден дорожить каждый школьник. И преподаватели, естественно, вовсю пользовались угрозой «исключить из пионеров/комсомола» для того, чтобы воздействовать на нерадивых.

Однако с уходом социализма «система социальных аусвайсов» отмерла, и замены ей так и не было найдено. В результате сегодня учитель в современной школе, если она не обладает какими-то совсем уж выдающимися педагогическими талантами, практически беспомощна в обращении с буйными, плюющими на «учительский авторитет» классами, особенно старшего возраста (нашумевший сериал «Школа» – как раз об этом). Учителя изнемогают в этой неравной борьбе, где они связаны по рукам и ногам.

Конечно, они могли бы обратиться за помощью к родителям – с тем, чтобы всем вместе воздействовать на горе-учеников. Но – тут мы возвращаемся к тому, с чего начали: родители чаще всего отговариваются занятостью, некомпетентностью в вопросах воспитания, а на самом деле – они сами себя не в состоянии убедить, что образование действительно зачем-то нужно.

Учителя бессильны, родители сомневаются, ученики плюют. Кризис в российском образовании далек от завершения, и, пожалуй, он не прекратится до тех пор, пока не будет преодолена кастовая, феодальная система «статусов» в нашем обществе.