Новости – Общество
Общество
«Бабушка четыре года шла домой»
Ребенок войны рассказал РП, как выживал без семьи в оккупированной деревне
15 мая, 2016 18:00
8 мин
Павел Моисеевич Колесникович 50 лет работал акушером в селе Кокчетавском под Омском. Профессию медика он выбрал еще в детстве, когда жил на оккупированной территории и увидел, как хрупка человеческая жизнь. О том, какой он увидел войну, Павел Моисеевич рассказал «Русской Планете».
«Убитых не считали»
Наша деревня — Парохонск в Брестской области — была небольшой. Одна улица, правда, длинная, километров пять. 600 домов, поставленных крыша к крыше — землю берегли.
Оккупировали нас в июне 1941 года, 23-го. Мне пять лет было. Помню пыль, грохот и растерянность взрослых — по дороге шли чужие танки, машины, мотоциклы. День и ночь. Тянули за собой кухню, везли обозы. «На Минск», — шептала бабушка. Мы с сестрой Нюрой, что на два года меня старше, с ней жили и отцом, наша мама давно умерла, и я не помню ее.
Когда немцы на горизонте показались, мужики, кто грамотный да при власти, сразу в лес ушли — в партизаны. А отец наш остался — стал связным. Места болотистые, для тех, кто их не знает — верная гибель. Отец и водил партизан по их нуждам, кому куда надо.
А немцы все наступали. Часть солдат оставалась в деревне. Выбирали дома получше, выгоняли из них хозяев, сами на постой располагались. Люди, в чем были, убегали к родственникам, имущество им никакое брать не разрешали. У кого родных не было, перебирались в сараи. Но нашу избенку не тронули — неприглядная была.
За деревней разбили лагерь для военнопленных: пять рядов колючей проволоки, караул с собаками. Солдат наших там было много. По утрам их выгоняли рыть окопы. В деревянных колодках, босые, оборванные, еле шли по дороге. Одно неосторожное движение — сразу фашисты стреляли или собак натравливали. Наши, деревенские, выходили на улицу, когда их гнали. Вдоль дороги встанут, кто сухарик в строй кинет, кто картошечку. И я бегал потихоньку, хоть отец не велел. Помню, меня удивили лица пленных: старые, морщинистые, изможденные. У бабушки потом спросил: почему в плену одни старики, где солдаты-то? Она только заплакала.
Однажды всех собрали на площади, оцепив ее машинами. Музыка играет «Аты-баты, берут тебя в солдаты», из громкоговорителя на ломаном русском — речь: мол, вам оказана честь — будете теперь служить великой Германии. Погрузили нас в товарные эшелоны и повезли. Доехали до районного поселка, Припяти — за 30 км от нашей деревни. Там опять всех выгнали, стали сортировать. Как скотину — зубы проверяли, руки-ноги ощупывали. Женщин молодых, девчонок красивых отправляли в Германию служить господам. Остальных вместе с мужчинами — в концлагерь. Бабушку нашу забрали. А нас с сестрой отпустили — негодные оказались: мелкие да худые.
Павел Колесникович
Павел Колесникович. Фото: Наталья Яковлева/ Русская Планета
«Вой до сих пор в ушах стоит»
Остались мы с отцом, а через полгода и он ушел. В лес — выследили его. Предателей хватало. Староста наш — первый: все подслушивал, вынюхивал. Потом с немцами и сгинул куда-то. Много предателей было из зэков, что из тюрем в войну выпустили.
Стали мы с Нюрой жить вдвоем. Иногда ночью, крадучись, приходил отец, приносил поесть — муки или крупки. Чаще милостыню просили. Сестре лучше подавали, один раз полный фартук картошки насыпали. А я за рыбой ходил. Среди немцев, что у нас в деревне стояли, был инвалид без руки, контуженный, вроде дурачка. При кухне служил. Бывало, с моста в реку гранату бросит, рыбу оглушит, крупную заберет, мелочевку на берегу бросит. Я и подбирал. На костре изжарим — вкусно!
Ну, и воровал, не без этого. Вместе с другом, таким же, как я, беспризорником. У соседей курица закудахчет — яйцо, значит, снесла, мы сразу — в сарай. В чужие огороды лазили за яблоками, картошкой, огурцами. Но один я никогда не ел, всегда сестре нес. Однажды повезло — кусок сала стащил. Причем, у фашистов, на летней кухне. Повар суп варил, караул далеко стоял, а мы поближе подобрались — хоть понюхать. Смотрим, подметать взялся голиком каким-то облезлым. Мы с березы веток наломали, подвязали, ему подали.
Он по тарелке супа нам налил. Схлебали и не заметили — какая там сытость, если не помним, когда ели? Я себя корю — сам в желудок хоть что-то закинул, а Нюрка дома голодная. У товарища тоже ртов хватало. Отползли в кустики, спрятались. А немец шмат сала принес, на стол кинул, и сам еще за чем-то в дом пошел. Мы выскочили, я — кусок за пазуху и ходу. Он — за нами, еще и караул кликнул. Мы в рожь юркнули. Она высокая, нас не видать, но шевелится. Фашисты смотрят, где ворохнулось, палят туда из винтовок.
Километра два гнали, пока мы до леса не дошли. Туда они не совались без подготовки — партизан боялись.
Уж не знаю, ковпаковские или наши учинили против фашистов диверсию. Узнали, что штабные машины с важным донесением через лес поедут, и заминировали дорогу. А в машине — подполковник, майор, еще важных шишек человек шесть.
Наутро все село на площади выстроили. Сказали, что у них приказ деревню сжечь, всех расстрелять. Обещали начать с детей. Стали их у матерей отбирать. Вой поднялся такой, что до сих пор в ушах стоит. Женщины на колени падали, ноги немцам целовали: пощадите детей. Они не сжалились, нет, но вид сделали. Взамен детей выкуп большой затребовали. Наши последнее понесли, что припрятали на черный день: муку, масло, сало... А взрослых, про кого знали, что родственники в партизанах, за деревню повели.
Нас с сестрой, наверное, тоже бы расстреляли. Выкупа у нас не было. Только вши — тиф сыпной с нами приключился. Двое суток без сознания в хате на кровати валялись. Я первым после болезни оклемался. Есть захотел, пошел на улицу, навстречу — майор пьяный на коне. Все уж знали — как напьется, палит во все стороны. Матери ребятишек прятали, а меня — некому было. Бахнул он в меня метров с пяти, попал в голову. Упал, но чую — живой. Пуля кожу на виске рассекла.
«Не зря умереть — врагов положить»
Бой за село страшный был, три дня и три ночи длился. Фашисты знали, что наши идут, готовились — дома поджигали прямо с людьми. Многие в лес уходили, в болотах прятались. А мы, дети, растерялись. За нами отец на край села пришел, попросил парня-пастуха, чтоб нас привел. Он нас за руки взял, за собой потянул.
Уже отца видели, когда майор тот на коне мимо проехал. Пальнул пару раз, не глядя. Мы даже не упали — бежим. Только вдруг тяжело стало. Не сразу поняли, что пастуха убило, а мы его за собой тащим. Немцы в то время в речке купались, лошадей поили, услышали выстрелы. Мы в лес, они нагоняют. Отец рукой махнул: «Не уйти нам».
Мы залегли в огромный куст папоротника. Затаились, даже дышать, кажется, перестали. Отец автомат приготовил, гранату вытащил.
Понятно было, что нам не отбиться, если заметят. Но хоть не зря умереть, врагов сколько-нибудь положить. Один немец, здоровый самый, прямо в метре от нас прошел. Но выжили.
Передовая развернулась 3 июля 1944 года. Подошел первый белорусский фронт, партизаны поднялись. Речка от крови красная была. Теперь там памятник воинам-освободителям стоит, а тогда ребят в братской могиле хоронили. Ряд положат, шинельками накроют, и опять ряд…
Отец, как с войны пришел, село поднимал, грамоте нас учил. Тяжелое было время: не росло на земле ничего после бомбежек долго. Землянки копали, по три-четыре семьи в одной хате ютились — от деревни мало что осталось.
И бабушка наша вернулась через год после Победы. Пришла вечером с котомкой, в ней гостинцы для нас с Нюркой — два сухаря. Узнали только по голосу, исхудала сильно. Оказывается, еще тогда, в 1942-м, эшелон, на котором их везли, разбомбили. Пелагею Васильевну ранило, 12 суток пролежала без сознания под насыпью. На тринадцатый день ее нашли поляки, дед с бабкой. На тележке привезли домой, спрятали, отпоили из ложечки. Почти всю войну — четыре года, без денег, без документов шла домой. Столько же сухари, которые спасители с собой дали, берегла…
Жизнь потихоньку налаживаться стала. Мужчины с фронта приходить начали. А тот немец контуженный так по деревне и ходил. Бросили немцы дурачка. Наши подавали, кормили. Жалели — хоть и фашист, а живой человек…
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
