Октябрь 1941 года. Ошеломляющие слухи и горькая правда
Начало октября 1941 года. Картина на фронтах Великой Отечественной, по-прежнему, неопределенная, из мрачно-туманных сводок Совинформбюро почти ничего нельзя понять, а карты военных действий в газетах не публиковались.
Возможно, это было правильно – тогда бы огромную часть территории Советского Союза пришлось бы закрашивать в черный цвет – ту, которую уже заняли немцы. Что случилось бы тогда с людьми? Не рухнула бы окончательно их вера и без того зыбкая?
Из дневника историка Петра Миллера:
«Энтузиазма населения Москвы не видно. «Баррикады» или «противотанковые сооружения» воздвигаются без воодушевления и даже без умения: никто не любопытствует, все молча и быстро проходят мимо, а военные улыбаются и иногда говорят, что это все пустяки. И еще черта в поведении жителей: чудовищные очереди около напитков (продают скверное виноградное вино) и стремление пить все; я столкнулся с фактом изготовления напитка из... ленола, приобретенного как аптекарский препарат».
Трудная жизнь настала для курильщиков. Стакан махорки у спекулянтов стоил недешево - десять рублей. Хотя карали спекулянтов нещадно - за пачку табака можно было получить пять лет тюрьмы - их это не останавливало. Порой они не только брали деньги с «перебором», да еще обманывали – например, вместо табака в пакет насыпали сено.
Народ от отчаяния курил хмель, ромашку, череду, дубовый и вишневый лист, чай. После этого «удовольствия» настигала головная боль и начиналась тошнота. Юмор того времени - на экране артист зажигает папиросу, из зала кричат: «Друг, оставь докурить!»
Из дневника врача «Скорой помощи» Александра Дрейцера: «Дома отравилась девушка 19 лет. Выпила склянку йодной настойки. Родители лежат в обмороке, сестра мечется по комнате, а сама больная лежит на диване без чувств. На столе письмо в Красную Армию. Оказываю ей помощь. Она «жить не хочет». Она на заводе испортила деталь (это не в первый раз), ее все ругали, даже «добрый» мастер...»
То, что делает затем доктор, во многом показатель того, что война не ожесточила людей, а, наоборот, пробудила в них душевность и милосердие: «Переговорил с комсомольской ячейкой. Встретились в больнице. Потолковали. Потом возвращаю ей письмо в Красную Армию. В отчаянии она это письмо написала жениху в Красную Армию. Обрадовалась, что письмо не отправлено. Обещает больше таких «глупостей» не делать».
Ходят слухи, что под Вязьмой попали в окружение более шестисот тысяч красноармейцев с большим количеством боевой техники. Это - второе тяжелое поражение Красной армии за последнее время. Ранее, под Киевом немцы пленили почти столько же советских солдат и офицеров, попавших в «котел».
Всем было ясно, что впереди – тяжелые испытания. Однако реальность оказалась намного страшнее. В начале второго осеннего месяца оборона столицы была прорвана, к исходу 7 октября, по воспоминаниям маршала Жукова, «все пути на Москву, по существу, были открыты».
По свидетельству начальника НКГБ Ленинградского района Москвы С.А. Скворцова, руководство города знало о прорыве обороны уже через 20-30 минут после случившегося и сразу начало усиленную подготовку одних предприятий к эвакуации, других - к уничтожению. 9 октября на имя Сталина поступила секретная записка комиссии по проведению специальных мероприятий в Москве и Московской области. Предполагалось взорвать более тысячи (!) предприятий, 12 мостов, городские и подмосковные электростанции, вокзалы, метро, автобазы, здания Центрального телеграфа, Гознака, ТАСС, Большой театр, Дом Союзов, стадион «Динамо». Этот список огромный, страшный…
В воздух могла взлететь великая, неповторимая, бесценная Москва! Представьте себе, что это произошло! Но столицу, точнее, то, что от нее осталось, удалось отстоять. Какая бы ужасная доля досталась тысячам горожан, оставшимся без тепла, света, воды, продуктов?! Никакое, даже самое изощренное воображение не сможет нарисовать картину этого апокалипсиса. А ведь до величайшей московской трагедии оставалось считанные часы…
Автор этих строк хорошо знал этого незаурядного человека. Речь - о москвиче Леониде Александровиче Болотове, прошедшем всю Великую Отечественную. Ленинградский горный институт он окончил через несколько дней после начала Великой Отечественной. Потом, уже в Москве Болотов попал на специальные курсы по подготовке минеров-подрывников. Его зачислили в ОМСБОН – Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения.
Первое боевое задание лейтенант Болотов получил 12 октября 1941 года: ему было приказано заминировать Электрозавод. Этот объект значился среди множества других, готовых к уничтожению. «В ночь с 12-го на 13-е я прибыл на место и... сердце упало: такую махину надо было заминировать за 10 дней, - рассказывал Леонид Александрович, - Одна мысль билась, отталкивая остальные: «Как же я один управлюсь? Однако директор завода успокоил: «Соберем отряд, помогут. Ты их только подучи…»
Ему повезло: в отряде среди пятидесяти человек оказалось шестеро бывших саперов - они помогли дать необходимые навыки остальным. 20 тонн взрывчатки раскладывали больше недели, и все это время Болотов боялся непроизвольного взрыва. Ведь на заводе трудилось десять тысяч человек, которые здесь не только работали, но и жили. Домой отпускали только кормящих матерей.
Больше ничего Болотову минировать не пришлось. А вот разминировать довелось. Он убирал взрывчатку на Бородинском мосту – в лютый мороз в конце сорок первого. Через десять с лишним лет неподалеку построили многоэтажный дом, где ему дали квартиру. Вот такая судьба…
До 8-го октября сводки Совинформбюро начинались почти одинаково: «В течение дня наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте…» О поражениях, оставленных городах говорилось вскользь, одним-двумя предложениями. Часто сообщалось об успехах отдельных частей Красной армии, потерях врага, о подвигах советских солдат и зверствах гитлеровцев.
Вот картина, нарисованная очевидцем:
«В Москве какое-то сугубо катастрофическое, «безразличное» настроение. Магазины пусты; исчезло даже кофе, которого никто не покупал, ибо нет молока; в сырном магазине продают кумыс (!); жиров - никаких. И опять усиленно нажимают с эвакуацией детей (три дня назад раздавали детские карточки на молоко, следовательно, рассчитывали на пребывание детей в городе). Какое-то смутное ощущение грядущей катастрофы. Это чувствуется, носится в воздухе. И слухи, слухи…»
Потянулись к вокзалам и шоссе толпы молчаливых, озабоченных москвичей с узлами, чемоданами, баулами. Двигались нагруженные домашним имуществом легковые машины, грузовики. В последний раз такой исход горожан из Москвы наблюдался летом 1812 года, когда к Белокаменной подходили войска Наполеона…
Несмотря на опасность, нависшую над Москвой, в официальной прессе царил оптимизм. Газеты уверяли горожан, что столицу удастся отстоять. Вот что писал Эренбург 10 октября: «В первые недели войны Москва многого не понимала. Тогда были слезы на глазах. Тогда были женщины, которые суетились, куда-то тащили узелки с добром, тогда были тревожные вопросы. Не то теперь: Москва, как многие люди, может волноваться перед опасностью. Но когда опасность настает, Москва становится спокойной.
Вчера я был на военном заводе. Я видел почерневшие от усталости лица: работают, сколько могут. По нескольку суток не уходят с завода. Каждая женщина понимает, что она сражается, как ее муж или брат у Вязьмы сражается за Москву. Она знает, что именно она изготовляет. Чуть усмехаясь, говорит:
«Для фашиста…»
Это не жестокость, это скрытая и потому вдвойне страстная любовь: защитить Москву. Когда над кварталом, где находится завод, стоит жужжание моторов, когда грохот станков покрывают зенитки и тот свист, который стал языком, понятным в Москве, как в Лондоне, – ни на одну минуту не останавливается работа… Идут на фронт новые дивизии. Везут боеприпасы. И город, древний город, моя Москва, учится новому делу: стрелять или кидать гранаты. И каждый день на фронтах, не только под Вязьмой, на далеких фронтах – у Мурманска, в Крыму – слышится голос диктора: «Слушай, фронт! Говорит Москва». Это коротко и полно значения. Пушкин писал: «Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось!» Не только под Вязьмой, от Мурманска до Севастополя миллионы людей сражаются за Москву…»
Прошло еще несколько октябрьских дней, и по городу прокатились ошеломляющие слухи: немцы появились в Крюкове, Химках, Левобережной, немецкие танки вот-вот появятся на улице Горького, куда прорываются от Речного вокзала. Кондуктор кричала женщине-вагоновожатой: «В Нижние Котлы не езжайте, там немцы!» «А вы работаете?» - спрашивала вагоновожатая. «Пока будем! – отвечала кондуктор. - Никто ничего не знает!»
«Известный актер Малого театра Георгий Куликов позже расскажет (уже при Брежневе). Жил он на Ленинградском шоссе. Накануне вернулся поздно из райкома комсомола - получил задание по диверсионной работе, когда войдут немцы, - вспоминала искусствовед и писатель Нина Молева. - Утром глянул в окно - танк со свастикой. Вышел в палисадник - еще несколько. Крышки люков откинуты.
Танкисты в черной форме по сторонам оглядываются. Спрыгивать на землю не стали. Между собой поговорили, развернулись и обратно. Официальная версия - ближе тридцати километров немцы с этой стороны к столице не подходили. На 30-километровом рубеже и памятник поставили. Чтобы никаких сомнений. У деревни Матушкино…»
Ходили слухи, что три десятка немецких мотоциклистов появились близ станции метро «Сокол». Два пулеметчика на мосту, названном позже мостом Победы, приняли бой и остановили нападавших.
Было ли так или нет, старый и неразрешимый вопрос. Факты же таковы - 12 октября передовые части вермахта захватили Калугу. Спустя два дня флаг со свастикой взвился над городом Калининым (ныне Тверь – В.Б.). Немцы начали наступление на Клин и Дмитров. Одновременно они двинули свои войска на Можайском и Волоколамском направлениях. Но об этом пока знали только в Кремле…
