«Народ никогда не отпадал от веры»

Мария Пилюгина. Фото из личного архива

Долгожительница из Татарстана Мария Пилюгина — о своей судьбе, государстве и людях

Антон Белокуров

20 марта, 2016 07:00

8 мин

Марии Ефимовне Пилюгиной из села Пестрецы, что в 20 километрах от Казани, исполнилось 100 лет. Незадолго до юбилея она справила новоселье: квартиру Мария Ефимовна получила как вдова участника Великой Отечественной войны. С домашним хозяйством бабушка Мария до сих пор справляется самостоятельно, но помощь прикрепленного соцработника не бывает лишней, когда затевается в доме генеральная уборка, большая стирка, выезд на продуктовые рынки.

Мария Ефимовна сохранила ясный ум и крепкую память. В ее доме много икон, у которых всегда теплится лампада. Бабушка Мария уверена, это вера, любовь и надежда помогли ей пройти трудный вековой жизненный путь. Ее судьба в точности повторила судьбу страны, Мария Ефимовна стала свидетельницей глобальных эпох: Октябрьская революция, гражданская война, коллективизация, сталинские репрессии, Великая Отечественная война, восстановление хозяйства, перестройка, распад СССР… Таких испытаний хватило бы на несколько жизней.

— Мария Ефимовна, в учебниках истории рассказывается о бедственном положении российского крестьянства в начале прошлого века. Вы родились и выросли в деревне, действительно бедствовали?

— В нашем большом селе Обшаровка на 400 дворов бедных, лентяев или алкоголиков не было. Семьи у всех были большие, из работающих 3-4 взрослых мужчин, подростки. Обрабатывались земельные наделы, наша семья, кроме этого, держала пасеку, небольшую шерстобойку (осенью и зимой валенки валяли для своей семьи и на продажу в городе), женщины работали в саду и огороде, ухаживали за скотиной. Одних только кур, гусей и уток содержали по сотне, мяса на столе не было только в посты. Это еще средний уровень достатка, были семьи и побогаче. Зимой на Волге ловили много рыбы, излишки продавали на базаре. В селе была большая церковь, гимназия, две мельницы и даже свой деревенский театр, его содержала деревенская община. Артисты в нем были самодеятельные, свои обшаровские, спектакли ставили к каждому празднику. Билетов в такой театр не продавали, зрители расплачивались молоком, яйцами, картошкой.

— Когда вас начали раскулачивать?

— Хорошо помню эту осень 1929 года. По ночам приходили братья отца, уговаривали срочно грузиться на подводы и уезжать: в округе начались погромы. А отец не верил: ну какой он классовый враг? Какие-то шумные грубые люди нагрянули через несколько дней, прикладами выгнали нас во двор, из дома и амбаров подчистую вынесли все имущество. Мама умоляла, чтобы позволили забрать хоть горстку муки для детей, но нас выгнали, в чем были, а отца в телеге увезли в город. Потом мы узнали, что его отправили в сибирские лагеря для репрессированных. Он чудом там выжил и вернулся в Казань уже после войны, старый, смертельно больной... Той осенью мы остались в сарае около своего собственного дома, мама, я и три маленьких брата, спали на соломе, у нас не осталось ничего, на что можно было бы выменять хоть корочку хлеба. Таких разоренных семейных гнезд, погибающих от голода, в селе было большинство. Вскоре умерла и наша мама. Я осталась с тремя маленькими братьями на руках, мы молились и готовились тоже умереть. Но вскоре приехал наш родственник и забрал нас в Казань.

— Жизнь в большом городе была все-таки легче?

— В тридцатые годы тоже было очень тяжело. Я нанялась дворником, мы жили в крохотной казенной каморке. Меня все называли многодетной мамой, ведь надо было кормить, одевать, учить братьев (когда потом на войне убило старшего Петю, в похоронке на него я значилась как его мать). Приходилось наниматься на любую поденную работу, за нее расплачивались хлебом. За вычищенный самовар — четверть буханки, вычесать из головы заказчика вшей — половина буханки. Целую буханку платили в состоятельных семьях в центре города за мытье окон. Только через несколько лет, когда я устроилась санитаркой в больнице, на первую зарплату купила братьям белую булку, это был настоящий праздник. Не все так тяжело жили, как мы. Партработники, разные служащие очень неплохо устраивались, занимали отдельные просторные квартиры, вкусно и много ели, ездили на летние дачи и на курорты. Но они жили в страхе: ночами по дворам сновали «черные воронки», увозили руководителей предприятий, врачей, инженеров, учителей, даже представителей старых рабочих династий. Мы жили в центре Кировского района в окружении старинных заводов и фабрик: пороховой, кожевенной, ткацкой. И каждую ночь здесь кого-то недосчитывались, страх сковывал людей постоянно.

— А как сложилась ваша личная жизнь?

— Вышла замуж в 16 лет за Алексея, он приехал работать инженером из Ленинграда на кожевенный завод. Алексей помог мне поставить на ноги моих братьев, дать им хорошее образование. Перед самой войной у нас родилась дочка, мы хотели уехать с малышкой в Ленинград, но хорошо, что не успели, иначе погибли бы в блокаду. Алексея призвали в армию, через год я получила похоронку, его убили под Ржевом… Алексей остался моей первой и единственной любовью. Я об этом сказала и Василию, который предложил мне сойтись (тогда выйти замуж и жениться так и называли — сойтись) после войны. Он пришел с фронта очень больным, жена погибла, осталось трое маленьких мальчишек. Так я снова стала многодетной мамой, снова много работала, Василий долго не прожил на свете, пришлось самой поднимать на ноги трех его сыновей.

Работницы казанского кожевенного завода изготавливают полушубки для фронта. Сюда муж Марии приехал работать инженером из Ленинграда. Фото: ТАСС

— Вы родились в православной семье, а жили в атеистическом государстве. Каково было с этим жить?

— Народ никогда не отпадал от веры, молились, крестили детей, справляли православные праздники тайком. Мы жили до войны недалеко от старинного Зилантова монастыря, с болью смотрели, как бывшие кельи и молельни превращаются в общежитие и хозблоки. Мы с детьми ходили молиться в огромный монастырский сад и не раз встречали там жен разных чинов и партийных руководителей, они тайком крестились на монастырские купола и спешно уходили, боялись, что их заметят. Без веры человеку жить невозможно в любые времена.

— Вы прожили такую трудную жизнь, нет обиды на судьбу, на власти, на людей?

— За 100 лет повидала много разных людей и большинство из них — хорошие. Негоже обижаться на судьбу, она каждому дается на личное испытание. Даже во времена репрессий были такие, кто не боялся помогать. В войну дети «врагов народа» каждые три месяца должны были получать паспорта с данными о месте жительства, стоять в таких очередях приходилось целыми днями. Начальник паспортного стола (сейчас запамятовала его фамилию) нарушил приказ и выдал мне паспорт сразу на три года, видя, как я бьюсь с тремя детьми. Потом узнала, что за это его чуть не арестовали. Много за свою жизнь видела по-настоящему честных, порядочных, добросердечных и партийных, и советских, и профсоюзных работников. Ко многим можно было в любой момент зайти в кабинет со своей нуждой, и они помогали. Душа человека не от власти, не от государства зависит. Особенно в России, наш народ ни коммунизм, ни капитализм не переломят, наши люди — самые щедрые душой, самые мягкие сердцем. Помню, после войны пригнали пленных немцев в Казань завод строить, все худые, бледные. Мы тоже на стройке неподалеку работали, подходили к изгороди, кто немцам кусок хлеба перебросит, кто картошку, кто шапку или варежки. Женщины утирали слезы, на пленных глядя, жалели их. А почти каждая похоронку на мужа получила. Немцы тоже плакали, тоже от жалости: наши фрау на таких тяжелых работах не используются.

Грешна: иногда обида и негодование в сердце закипают, когда по телевизору или по радио начинают уверять, что мы — нация лентяев и пьяниц, иванов, родства не помнящих. Или что только в советское время все было идеально. Я прожила целые 100 лет и имею право сказать, что единственное, что было хорошего в советское время, — это сам народ. Он таким и остается и всегда будет.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе