Летом 1941 года в Москве играли свадьбы и расставались
В Москве в июле - солнечно, жарко. На большинстве девушек - белые блузки, на юношах - белые, желтые или голубые спортивные майки или рубашки на пуговицах и с вышитыми воротниками. Они беззаботны, веселы. Но на их лица нет-нет, да набегает тень, когда они вспоминают, что скоро наступит пора прощания. А ведь у многих дело уже шло к свадьбе.
Одни обещали, что будут писать друг другу и непременно увидятся после Победы. Другие старались узаконить свои отношения. Во-первых, эта была какая-то гарантия, что супруги будут ждать встречи. Во-вторых, замужняя женщина получала деньги за своего мужа по так называемому аттестату. Солдатка - крохи, офицерская жена, в зависимости от звания – больше. Мужчины, которые не обзавелись семьями, переводили деньги родителям.
Свадьбы во время войны отмечали скромно. Никакого марша Мендельсона, никакого шампанского. Понятное дело, танцевали и пели – обычно под гармошку или гитару. Вскоре после короткого застолья многие мужья собирали пожитки и шли на призывной пункт. Некоторые так и не увидели больше своих жен и родившихся детей…
«Война – это, прежде всего, расставания, - писала в своих мемуарах «Записки детского поэта» Агния Барто. - С первых ее дней на призывных пунктах, на вокзалах разлучались люди. На запад шли эшелоны с военными, на восток увозили детей. И тех, и других провожали матери, одни собирали солдатские вещевые мешки, а другие к мешочкам с детскими вещами пришивали метки с именами и фамилиями.
Помню длинный эшелон с детьми на Казанском вокзале. В переполненных вагонах суета, детский плач, смех. Озабоченные воспитательницы и няни усаживали детей. Маленькие не понимали, что происходит, кто-то плача тянулся к матери, кто-то радовался путешествию. И то, что многие дети на прощание весело улыбались мамам, еще усиливало драматизм происходящего. Стоя на платформе, я вдруг представила себе на мгновение Москву без них. Город без детей. Так оно и случилось. И скамейки в трамвае с надписью «детские места» неизменно вызывали щемящее чувство…»
Не все представляли, что несет война и чем она, злодейка, грозит. Но все же многие из тех, кто беззаботно бродил улицам Москвы летом сорок первого, возможно, чувствовали, что их ждет. И, как могли, цеплялись за ускользающую мирную жизнь, стремясь прогнать мрачные мысли. Ведь уже не завтра война, как в песне, а сегодня, и суровое время настало. И впочтовый ящик вот-вот упадет грозный листок повестки…
На том листочке указывались фамилия, имя отчестве призывника и адрес, куда ему надлежит прибыть. Дирекция предприятий обязана была немедленно освободить будущего воина от работы и выдать деньги на две недели вперед. На обороте повестки указывалось, что ему необходимо постричься наголо, одеться в чистое белье, иметь с собой только документы и продукты. Имелось также предупреждение, что за опоздание или неявку призывник будет привлечен к ответственности.
Шагали по улицам - часто с песнями - совсем еще мальчики, мужчины, усатые отцы семейств, с узелками, чемоданами – как в знаменитом фильме «Летят журавли». Вслед за ними бежали рыдавшие женщины, обезумевшие от душившей их смертной тоски. Этот дикий, леденящий кровь вой, то затихая, то набирая силу, заставляя останавливаться и бледнеть от ужаса прохожих – двигался по московским улицам до самых вокзалов – Киевского и Белорусского. И так каждый день.
Писательница и литературовед Мария Белкина в книге «Скрещение судеб» запечатлела символическую картину. Она провожала на фронт мужа и, выйдя из метро на станции «Комсомольская», буквально оторопела:
«Казалось, мы раздвоились, расстроились, расчетверились, раздесятерились!.. Повсюду: у метро, и у вокзалов, и на тротуарах, и на мостовой - стояли пары он-она, прижавшись друг к другу, обхватив друг друга, неподвижные, немые, были и брюхатые, и дети, которые цеплялись за полы отцовских пиджаков. Казалось, шла киносъемка и статисты были расставлены для массовки… Дальше меня Тарасенков (муж Белкиной – В.Б.) не пустил - в августе я должна была родить…»
…Сводки Совинформбюро звучали по радио несколько раз в день, но по ним трудно было что-то понять. Фрагмент из дневника Вернадского от 18 июля: «Поражает полное отсутствие сведений о войне… Наши последние сведения из газет 16.VII. Наконец… достали вчерашнюю газету от 17 июля. Плохая - бездарная информация - с этим приходится мириться. Серые люди - то же, что видишь кругом. Партия диктаторов - вследствие внутренних раздоров - умственно ослабела: ниже среднего уровня интеллигенции страны. В ней все растет число перестраховщиков, боящихся взять на себя малейшую ответственность».
По Москве гуляли многочисленные слухи, один чудовищнее другого. Согласно одному, возле Подольска было сброшено пятьдесят германских парашютистов – сорок из них пленили, остальных ищут. Ну, ладно, это еще похоже на правду. Но болтали и том, что Красная армия взяла Варшаву, а в Германии началось восстание рабочих. Еще народ выдумал, что Киев бомбят краснозвездные самолеты, в которых сидят немецкие летчики.
Обсуждали «предательство» Героя Советского Союза Сигизмунда Леваневского, пилота, участвовавшего в спасении экипажа парохода «Челюскин» в 1934 году. Якобы, он, перейдя на сторону немцев,совершил полтора десятка налетов на Москву. В конце концов, его самолет сбили, а сам «изменник» угодил в плен. Что ж, и такое можно было принять на веру в то смутное время, но… «Сталинский сокол» погиб за четыре года до войны - он летел из Москвы на Аляску и потерпел аварию. Тяжелый бомбардировщик ДБ-А, который пилотировали Леваневский и пятеро членов экипажа, бесследно исчез на бескрайних просторах Арктики.
Этим и воспользовались досужие фантазеры - мол, Леваневский, оказавшийся польским шпионом, не погиб, а скрывался за границей, потом пошел на службу Гитлеру, стал летчиком люфтваффе и мстил Сталину.
Со слухами власти решили покончить - ввели суровую ответственность за их распространение. Но сплетни не улетучились. Только говорить о былях и небылях народ стал с оглядкой, шепотом. Однако всеслышащие и всевидящие сотрудники НКВД с помощью бдительных граждан карали болтунов.
Сажали в военную годину, пожалуй, больше, чем в мирное время. Тем более, число запретов значительно возросло. Вот одно из них, касающееся отправки корреспонденции:
«Запрещается сообщать в письмах и телеграммах какие-либо сведения военного, экономического или политического характера, оглашение которых может нанести ущерб государству».
Введение карточек на продовольственные и промышленные товары в Москве, Ленинграде и некоторых городах Московской и Ленинградской областей на некоторое время отвлекло горожан от событий на фронте. Работающие получали маленькие листочки на своих предприятиях, иждивенцы - в домоуправлениях. Москвичей «прикрепляли» к одному из ближайших магазинов и при получении товара продавцы отрезали талон. Тут же выросли огромные хвосты очередей.
«На утреннем дежурстве (3 часа 30 минут - 6 часов утра) наблюдал дикую сцену очереди у продовольственной лавки и неоднократного ее разгона – записал Миллер. - Предполагался день еще «свободной» торговли (слова т. Молотова с год назад, что у нас продовольственных карточек не будет). Оказалось, что с утра уже действуют продовольственные карточки, хотя они еще не везде введены...
В июле рестораны, кафе, шашлычные, закусочные, чайные, вокзальные буфеты продолжали торговать без карточек, но - с двухсотпроцентной надбавкой. Но и там толпился народ. Одни уходили на фронт, другие отмечали дни рождения. Всем хотелось отвлечься, хотя бы ненадолго, посидеть с друзьями, любимыми...
Посещение ресторана обернулось неприятной историей для известного актера Бориса Андреева. Он заглянул в «Москву», сел за столик с двумя незнакомыми мужчинами. Как водится, балагурили, выпивали и в конце вечера, когда опорожнили уже не одну бутылку, вспыхнул спор. В конце концов, разъяренный Андреев, которого Бог силой не обидел, ударил своего оппонента, да так, что тот рухнул на пол. Затем артист нокаутировал и его приятеля.
Все это могло закончиться для актера трагически, ибо его ресторанные знакомые оказались сотрудниками НКВД. К тому же, Андреева обвинили в контрреволюционной агитации, пропаганде и в прочих опасных грехах. Но, к счастью, о драке в ресторане доложили Сталину. И вождь защитил народного кумира, приказав выпустить его на свободу.
В 1949 году на приеме в честь лидера Китая Мао Цзэдуна актер оказался рядом со Сталиным. Представляя его гостю, Сталин с улыбкой заметил: «Это наш известный артист Андреев. Меня он должен всегда помнить по одной истории…»
Немцы продолжали ожесточенно бомбить Москву. Горели дома в Трубниковском переулке, был разбит памятник московской архитектуры - дом князя Гагарина на улице Чайковского (ранее и позднее - Новинский бульвар – В.Б.), построенный по проекту архитектора Осипа Бове. В этом особняке, построенном в 1817 году, располагалась Книжная палата.
24 июля «Правда» писала: «Опыт борьбы с фашистскими воздушными пиратами во время ночных налетов на Москву показал, что всюду, где население проявляет выдержку, хладнокровие, боевую готовность, метание зажигательных бомб не дает врагу ожидаемых результатов».
Газеты отмечали поведение пенсионерки Пташкиной, бухгалтера Емельянова, управдома Кондаковой, грузчика Кайра, ликвидировавших несколько пожаров, возникших после падения на крыши домов зажигательных бомб.
Член добровольной пожарной команды Слесарев дежурил на крыше. Он получил ранение, но он не ушел с поста до тех пор, пока не обеспечил безопасность жителей дома. Другой член команды - Фомушкин во время тушения пожара был сброшен с крыши взрывной волной. Но продолжал бороться с огнем и спас жизнь сторожу.
«Двадцать шестого июля бомбежка застала меня у себя (в Лаврушинском переулке – В.Б.); я писал статью, - вспоминал Илья Эренбург. - Поэт Сельвинский был контужен воздушной волной; помню его крик. Бомба разорвалась близко - на Якиманке…» Через несколько строк: «Мы шли по Никольской, видели, как из-под обломков дома вытаскивали тела убитых. Вдалеке рыжели отсветы пожаров…»
