Кронштадтские пастыри не агитировали за советскую власть

«Русская планета» и радио «Радонеж» продолжают цикл материалов о православном взгляде на события в стране и мире. В центре внимания - кронштадские пастыри в период Октябрьской революции 1917 года.

Всякая революция — огненная саламандра, кусающая саму себя за хвост.

В истории российской революции отгрызание хвоста началось с восстания в цитадели Балтфлота — Кронштадте — под лозунгом «За Советы без большевиков».

В марте 1921 года «краса и гордость революции», балтийские матросы, большие мастера революционной резни, выдвинули собственные требования к ленинскому правительству. Свое выступление против разрушительной для страны политики военного коммунизма они назвали «третьей революцией». «Авантюра», как именовали восстание большевики, была утоплена в крови не только его непосредственных участников, но и гражданского населения города-крепости.

Для истории Русской Церкви те трагические события столетней давности представляют свой интерес. В кронштадтском витке красного террора весной 1921 года отношения богоборческой советской власти и Церкви после трех с лишним лет антицерковной политики большевизма начинают принимать неожиданный оборот…

Стоит напомнить, что история Гражданской войны с самого начала, с зимы 1917/18 года, полна народных выступлений и восстаний против самозванно утверждавшейся власти Коммунистической партии большевиков. Масштабы их по охвату территорий совершенно различны — от сельского прихода, рабочего поселка или маленького городка в глубинке до настоящих крестьянских войн, как тамбовская, поволжские или западно-сибирская. При подавлении восстаний большевистская власть всегда действовала одинаково в отношении тех, кого автоматически, независимо от реального участия, записывала в зачинщики — духовенства, служащих царского времени, купцов, интеллигенции и прочей «буржуазии». Представители этих сословий всегда и везде становились заложниками, которых убивали, не усердствуя в доказательстве вины. При подавлении Кронштадтского восстания события развивались по тому же сценарию.

После 18 марта, когда Кронштадт был взят красными войсками, в городе среди прочих оказались арестованы несколько священнослужителей и некоторое количество мирян, членов приходских советов. В течение десяти дней шестерых из них расстреляли. Вот их имена: настоятель Морского Николаевского собора протоиерей Василий Братолюбов; протоиерей Богоявленского собора Григорий Поспелов (причислен к лику святых новомучеников); настоятель Крепостного Владимирского собора протоиерей Иоанн Невдачин; священник из причта Морского и Богоявленского соборов Николай Ложкин; участник Поместного собора Русской Православной Церкви 1917—1918 годов псаломщик Морского Николаевского и Богоявленского соборов Владимир Велицкий; председатель церковно-приходского совета Морского Николаевского собора, капитан I ранга, начальник Машинной школы Балтфлота и редактор «Кронштадтского морского вестника» Осип Иванович Деркаченко.

Все они были убиты за мнимое участие в кронштадтском восстании. Еще нескольких человек из причта и прихода Морского собора приговорили к пяти годам заключения. Позднее, летом 1921 и особенно в 1922 года, когда проводилось массовое выселение жителей из Кронштадта как «неблагонадежных элементов», из города было изгнано множество священнослужителей и прихожан кронштадтских церквей. При том надо отметить, что часть кронштадтского духовенства при штурме города 18 марта ушла по льду залива в Финляндию вместе с матросами, офицерами и частью гражданского населения (всего около 8 тысяч человек), справедливо опасаясь бессудных расправ. В ином случае число священнослужителей и активных мирян — жертв красного террора могло быть в разы больше.

В чем их обвиняли? При отсутствии фактов большевистская карательная машина действовала как обычно в таких случаях: обвинения были расплывчаты и сводились к тому, что арестованный служитель Церкви враждебен советской власти и является «ярым белогвардейцем». Как было написано в заключении по делу протоиерея Григория Поспелова, он «был недо­во­лен со­вет­ской вла­стью, что и да­ет по­вод по­до­зре­вать его в аги­та­ции». На допросах священников спрашивали, произносили ли они во время кронштадтских событий проповеди антисоветского содержания. В сохранившихся допросных листах протоиереев Григория Поспелова и Иоанна Невдачина оба отрицают приписываемую им агитацию «с амвона».

Свое отношение к восстанию матросов оба определяют как безразлично-нейтральное. Но агитацией против советской власти в подобных случаях считалось также участие священнослужителей в церковных молебнах — в данном случае это было отпевание 14 погибших во время первого штурма Кронштадта 9 марта. Заупокойная служба прошла торжественно, присутствовали многие из кронштадтского духовенства и толпа народа. Священнослужители исполняли лишь свои обычные пастырские обязанности: как свидетельствовал на допросе протоиерей Георгий Поспелов, они не произносили на похоронах проповеди, не ходили «про­во­жать про­цес­сию на мо­ги­лы», не было даже церковного звона. В общем все как обычно в то время — расстреляли наиболее авторитетных пастырей за просто так.

Надо подчеркнуть, что все эти годы советская власть с великим подозрением относилась даже к тем церковнослужителям, которые выражали лояльное отношение к ней. Как сообщил на допросе протоиерей Григорий Поспелов, «к со­вет­ской вла­сти я от­но­сил­ся доб­ро­со­вест­но, ис­пол­нял все ее де­кре­ты с точ­но­стью, ни­ка­кой аги­та­ции не вел да­же тогда, ко­гда по­лу­чал ми­ни­маль­ный па­ек в чет­верть фун­та хле­ба». Разумеется, оставаться равнодушными к безбожному и кровожадному духу новой власти, к насилиям, попыткам ограбления и осквернения храмов, к ожесточенному междоусобию они не могли. Речь здесь идет не об одном Кронштадте, а о духовенстве всей России. Но, как правило, их противодействие озверению и развращению народа сводилось к проповедям в храмах. Пастыри-миротворцы призывали не предавать Христа, следовать евангельским заповедям, не обагрять руки в крови соотечественников, не участвовать в гражданской войне.

Многие священники старались вовсе обходить стороной политику, не обострять и без того напряженную обстановку. Как писал о своих собратьях один уральский священник, «приходские пастыри… всеми силами старались удержать свою паству от всяких враждебных выступлений против… власти… политические темы в церковных поучениях не затрагивались…». Не все поступали так, были и воинственные священники, призывавшие к политическому, вооруженному сопротивлению, но большинство все же старалось следовать словам патриарха Тихона: «Памятуйте же, отцы и братия, и канонические правила, и завет св. Апостола: «блюдите себя от творящих распри и раздоры», уклоняйтесь от участия в политических партиях и выступлениях» («Послание патриарха Тихона о невмешательстве в политическую борьбу» от 8 октября 1919 года).

Однако советская власть хотела от духовенства не просто лояльного отношения и равнодушного подчинения, но активного противодействия врагам оной власти. И это свое желание сама советская власть четко осознала как раз к концу Гражданской войны. Вот оно — то новое в отношении богоборцев-большевиков к духовенству, чего не наблюдалось, пока шла активная фаза Гражданской войны. Нейтралитета теперь было мало, Церковь должна была начать верноподданическое служение политике коммунизма.

Уже в первом пункте обвинения членов причта и приходского совета Морского собора Кронштадта звучит это требование к Церкви — противодействовать врагам советской власти. Протоиерей Василий Братолюбов, священник Николай Ложкин и председатель совета собора О. И. Деркаченко были обвинены в том, что не противились установке в куполе Морского собора наблюдательного пункта, оборудованного там восставшими матросами. Не содействовали, а лишь не противились! Что такое сопротивление вооруженным революционным матросам, надо полагать, духовенство Кронштадта хорошо знало еще со времен мартовской массовой резни офицеров 1917 года. А в 1921 году восстание против большевиков подняли все те же революционные матросы Балтфлота, разве что отчасти с другими именами. «Принятие мер» против них безоружными клириками было бы абсолютно бесполезно. Тем не менее, чекисты, допрашивавшие арестованных священников, требовали от них образа действий партизан в тылу врага.

Второй пункт обвинения еще интереснее: клирики Морского собора были приговорены к казни также за то, что во время церковных служб не вели пропаганду среди верующих в поддержку большевистской власти. Со стороны большевиков, вот уже три с половиной года озабоченных ликвидацией религии, вытеснением Церкви из всех сфер жизни советского государства, это, на первый взгляд, нелогично. Но логика у чекистов была и вполне железная. Эти три с половиной года насилий и террора новой власти показали, что Русская Церковь, несмотря на тысячи убитых священнослужителей и мирян, не поддается запугиванию, не прогибается и не ломается под жесточайшим давлением. Ее не удается уничтожить быстрым наскоком, как не удаются и попытки умалить ее авторитет (на что была направлена, к примеру, вульгарная кампания по вскрытию мощей в 1920 году). Для большевистской верхушки стало неприятным открытием, что, несмотря на красный террор и вопреки их представлениям о Церкви как служанке государства в позе «чего изволите?», Церковь не предлагает советскому правительству свои услуги, не идет на сотрудничество. А такие услуги за время Гражданской войны сделались для советской власти желательными. Весь ход войны показал, что огромные массы народа не принимают политику насильственного коммунизма и сопротивляются ей с оружием в руках. Авторитет РКП(б) к концу войны упал до нуля. Одно за другим по стране вспыхивали восстания «за советскую власть без коммунистов». Ленинское правительство остро нуждалось хоть в какой-то поддержке со стороны.

Таким моральным авторитетом для народа могла, в теории, стать подневольная «красная церковь», во всем покорная большевистской власти.

Именно с начала 1920-х годов коммунисты начали реализовывать в отношении Церкви известный принцип: не можешь уничтожить — возглавь. Отделив Церковь от государства, оное советское государство в конце концов само с потрохами влезло в Церковь, пытаясь управлять ею в своем безбожном духе. Во времена Кронштадтского восстания это были еще неотрефлексированные, спонтанные мысли и действия, политикой же советского правительства они стали с 1922—1923 годы, когда был инициирован обновленческий раскол и создана обновленческая «красная церковь», а на патриарха Тихона во время его годового ареста было оказано чудовищное давление.

Коммунистическая идеология определяла Церковь, с одной стороны, как орудие подавления и усмирения народных масс, с другой — как инструмент укрепления государственной власти. В соответствии с этим воззрением большевики хотели сделать Церковь таким инструментом для себя — до тех пор пока была в этом нужда и пока Церковь невозможно было задушить. Инструмент должен был совершать моления о советской власти и ее вождях, давать благословение ее политике, транслировать с амвона проповеди о богоустановленности коммунистической власти с восхвалениями ее. Кое-что из этого было действительно навязано Церкви в 1920-х годов - логическим итогом должно было стать обожествление советской власти и ее первых лиц — к чему вскоре эта власть и пришла, но, разумеется, без помощи духовенства.

Русская Православная Церковь не могла обеспечить ни моральную, ни политическую поддержку богоборческого режима. Одна из самых далеко зашедших попыток советской власти в этом направлении — использование Церкви как инструмента геополитики Сталиным после Великой Отечественной войны — как известно, окончилась ничем, вернее, новым усилением репрессий против духовенства. Погибшие в марте 1921 года церковнослужители Кронштадта приняли мученическую кончину не потому, что стали случайными щепками от вырубаемого леса, а потому, что до конца исполнили свой христианский и священнический долг.