«Наша конституция — памятник политической ситуации 1993-го»

Михаил Краснов — известный российский юрист, заведующий кафедрой конституционного и муниципального права НИУ ВШЭ. В 1993 году — член Конституционного совещания, созванного Борисом Ельциным, для выработки проекта нового основного закона. В середине 1990-х годов — помощник президента России по правовым вопросам.

— Это хороший вопрос. Я плохо понимаю, почему это не сработало. Могу только предполагать.

Во-первых, надо учитывать, что до конца 1991 года Российская Федерация не была суверенным государством, хоть 12 июня 1991 года и была принята Декларация о государственном суверенитете. Но суверенитета, как и беременности, не может быть немножко. Он либо есть, либо его нет. И потому новую конституцию России приходилось бы встраивать в союзную, а это было довольно сильным ограничением. Во-вторых, в январе 1992 года началась «шоковая терапия», после которой произошел так называемый раскол элит — появились сторонники радикальных реформ и их противники. И они стали рассредоточиваться по разным институтам: противники — в Верховном Совете, а сторонники — в правительстве, которое, как и сейчас, находилось под президентом, и не под кем другим. Естественно, проекты, где президенту отводилась менее значимая роль, президентской стороной отвергались. А для проведения реформ, действительно, требуется довольно сильный президент. И вот началось бодание, в том числе и по проекту конституции.

Ельцин в конце концов отказался от проекта, который разрабатывался Конституционной комиссией. Хотя, в конечном счете, многие вещи были взяты в новую конституцию из тех наработок, но не было взято главного — конструкции власти. Проект Конституционной комиссии в большой мере отражал идеал парламентской республики. Естественно, это не могло удовлетворить президента, которому предстояло проводить реформы.

Но, по большому счету, и с правовой и с исторической точек зрения, надо было после путча августа 1991-го, ну или по крайней мере, сразу же после распада СССР, когда юридически образовалось новое государство — Российская Федерация, уйти в отставку и президенту, и досрочно прекратить полномочия Съезда народных депутатов. То есть требовалось, так сказать, переучередить Россию.

— Думаю, тут психология. Во-первых, новые выборы — это всегда дискомфорт. Снова надо агитировать, собирать избирателей, доказывать, что ты лучше конкурентов. Во-вторых, люди-то еще советские. Только-только стали после выборов 1990-го года (выборы на Съезд народных депутатов прошли 4 марта 1990 года. — РП) обустраиваться — и в житейском, и в деловом смыслах. А тут — новые выборы. Президент тоже год как избран (выборы президента состоялись 12 июня 1991 года, на них победил Борис Ельцин. — РП). А экономическая ситуация все ухудшается. На носу намеченные необходимые реформы. В такой обстановке идти на новые выборы?.. Но это — мое предположение.

— С исторической, политической, социологической точек зрения можно было бы сказать, что столкнулись две силы, две позиции развития страны. Возможно, и так. Но на ситуацию можно и нужно смотреть с конституционно-правовой позиции. И тогда мы увидели бы, что конфликт, который начался в 1992-м и закончился в октябре 1993-го, был, между прочим, во многом предрешен самой Конституцией РСФСР. Объясню почему. Дело в том, что конституция 1978 года — это типичная советская конституция, которая, как и все остальные 14 конституций советских республик повторяла союзный Основной закон 1977 года — так называемую «брежневскую Конституцию». После провала путча ГКЧП начали менять Конституцию РСФСР. Но как? Да, были исключены некоторые, чисто советские положения. Например, принцип демократического централизма. Статья о главенствующей роли коммунистической партии была заменена статьей об идеологическом и политическом многообразии. Съезд народных депутатов принял Декларацию прав и свобод человека и гражданина, которая практически в том же виде вошла в конституцию.

Михаил Краснов. Фото: «Русская планета»

Но все эти демократические принципы и нормы вживлялись в конституцию, остававшуюся советской. И это дало о себе знать. Помните, как в голливудском фильме «Чужой» из чрева женщины появляется монстр внеземного происхождения? Здесь аналогично, но с обратным знаком: в теле советского монстра стало образовываться инородное тело. И этот внутренний конфликт имел вполне конкретные проявления. Смотрите: с одной стороны, провозглашается демократический принцип разделения властей, а с другой, — сказано, что съезд нардепов вправе принять к рассмотрению и решению любой вопрос, отнесенный к ведению Российской Федерации. Любой! Это есть одно из юридических проявлений советского принципа — полновластия Советов. Ленин в «Апрельских тезисах» (программа действий российских большевиков после Февральской революции. — РП) четко заявил об отказе от принципа разделения властей, сказав: «не парламентская республика, а республика Советов». Через несколько месяцев эту мысль он развил в «Государстве и революции». Мысль простая: раз Советы — это «подлинно народные органы», они поэтому никому не станут доверять исполнение своих же решений. Депутаты сами будут чередовать принятие решений и их исполнение. Это, как говорил еще Маркс, есть «работающая корпорация». И вот, в конституции 1978 года мы видим совершенно шизофреническую модель: в одной статье — демократический принцип, в другой — прямо противоположный ему — советский.

Это теоретическое недоразумение имело и опасный практический смысл. Ведь компетенция съезда народных депутатов ничем не ограничена. Следовательно, президент получается как бы «агентом» депутатского корпуса, который ему вправе диктовать свою волю. Это подтверждалось, например, таким полномочием съезда, как отмена указов и распоряжений президента. Но у президента — свой мандат, данный народом. Ясно, что тут конфликт неизбежен. Так и случилось: съезд начал фактически вторгаться в президентскую компетенцию. Другое дело, что он не мог вынести президенту вотум недоверия. Только отрешить от должности. И съезд неоднократно пытался это сделать, благо в той конституции основания для импичмента были чрезвычайно широкие. Отправить президента в отставку можно было просто за нарушение конституции, законов и присяги. Сами понимаете, что «пришить» такое нарушение ничего не стоило. Просто до поры съезду не хватало голосов для отрешения Ельцина. Что же касается вотума недоверия, то вынести его съезд мог только правительству. В рамках другой — парламентской или смешанной — модели вотум недоверия правительству — вещь совершенно нормальная.

Но у нас в то время модель, как я сказал, была вообще непонятно какая. Во многом она напоминала американскую, где президент тоже не может распустить парламент или его нижнюю палату, а парламент не может вынести вотум недоверия исполнительной власти, которую возглавляет президент. Модель похожая, только у нас фактически без разделения властей, то есть с президентом, у которого связаны руки. Понятно, что Борис Ельцин не мог мириться с таким положением вещей, поскольку именно на нем лежала ответственность не просто за проведение реформ, а в то время — вообще за сохранение страны.

И он несколько раз предпринимал чисто политические попытки вырваться из-под опеки съезда. В том числе путем прямого обращения к народу. В конечном итоге, съезд согласился с предложением о проведении референдума с четырьмя вопросами. И в апреле 1993 года его провели. В народной памяти он остался как референдум «Да-Да-Нет-Да». Правда, в реальности ответы были немного другими. Народ поддержал президентские реформы, хотя не согласился с досрочным прекращением полномочий ни съезда, ни президента. И это позволило Ельцину подтвердить свое ощущение миссии. Справился он с нею или нет — пусть каждый решает сам.

Кто-то говорит, что вся история Ельцина — это история его яростной борьбы за власть, что у него был некий «инстинкт власти». Если бы так, то он, скорее всего, нашел бы способы остаться, как его многие коллеги по СНГ, которые правят уже больше двадцати лет, или, как в Азербайджане и Туркмении, передают власть по наследству. Или разве инстинкт власти продиктовал его досрочный уход 31 декабря 1999 года? Понятно, что так посоветовали политтехнологи для обеспечения победы Владимира Путина. Возможно, кому-то из окружения Ельцина приход заведомо определенного человека был нужен для каких-то своих целей. Но самому Ельцину — только для продолжения его миссии. В данном случае неважно, что президент ошибся. Я лишь говорю о том, что власть сама по себе не была его самоцелью.

— Вообще-то конфликты между институтами власти — это нормальное явление в конституционном государстве. Другое дело — их характер и способы разрешения. Избежать такой драматической развязки, какая была у нас, было бы можно, если обе стороны не руководствовались бы советскими стереотипами, среди которых, например, понимание борьбы за власть как «игра с нулевой суммой». Иначе говоря, «победитель получает все». А еще проще — борьба за власть по правилам игры «Царь горы». Могу лишь предположить, что было бы, победи в те октябрьские дни Белый дом. Так что нет в тех событиях «волка и ягнят», хотя в общественном сознании именно за Ельциным закрепился образ «волка», чему помогла телевизионная картинка CNN, и потому пошло гулять выражение «расстрел парламента». Во время этого «расстрела» ни один депутат, слава богу, не погиб. Погибали люди в Останкино и вокруг Белого дома во время перестрелок. И это самое ужасное.

Михаил Краснов. Фото: «Русская планета»

Так вот, возвращаясь к характеру конфликта. Он — яркий пример того, насколько опасными могут оказаться конституционные конструкции, которым у нас народ до сих пор не придает значения. Можно сказать, выстрелили именно они, эти конструкции. Я уже сказал, что по мере поправок в конституцию 1978 года была сформирована, хоть и с советской спецификой, система власти, сильно напоминающая президентскую (американскую) модель. Но такая модель требует очень высокого уровня конституционного сознания, политической культуры, ибо модель эта тупиковая, раз ни президент не может распустить парламент, ни парламент не может его отрешить от должности за плохую политику. Не случайно, страны Латинской Америки, которые в большинстве своем закрепляют такую же модель, постоянно на протяжении своей истории скатывались к диктатуре, к военным переворотам.

— Я не случайно сказал о принципе демократического централизма. Советская система в силу существования этого принципа была лишена на практике понятия компетенции. В советской системе любой вышестоящий орган, в том числе и представительный, мог вмешаться в действия нижестоящего, отменить его решения. Это первое.

Второе — при такой иерархичности никакого федерализма быть не может и не может быть никакой региональной самостоятельности. Классический пример, который часто приводился на научных семинарах в конце 1980-х: узор розочки на торте, выпекаемом где-нибудь, скажем, на Омской кондитерской фабрике, нужно было утверждать в Москве. И естественно, советская система — это полный антагонист системы разделения властей.

Сейчас много говорят, что при плохой судебной власти в стране ухудшается инвестиционный климат. Так при советской системе суды вообще официально подчинялись советам. Другое дело, что в СССР система советов нанизывалась на стержень в виде КПСС, но после того, как его изъяли, всё стало само разваливаться. Я уж не говорю, что согласно Ленину, частной собственности при советской власти не может быть в принципе. Так что в рамках советской системы я не представляю, как можно было бы заводить демократию и рыночную экономику.

— Естественно, я не могу говорить, что у него было в голове. Могу высказать лишь предположение. Специфика юридической профессии в том, что даже очень конкретная норма права всегда требует от юриста внутреннего толкования. Возьмем хулиганство — грубое нарушение общественного порядка. Но ведь нужно определить: грубое было нарушение или негрубое? Да и вообще: было ли нарушение порядка? Является ли, например, эксгибиционизм грубым нарушением порядка или не является? Кто-то из моих коллег может сказать, что разгуливание в голом виде никого не оскорбляет. Что ж, таково его мировоззрение. И, кстати, мы уже сталкиваемся и все чаще будем сталкиваться с подобными проблемами юридической квалификации, поскольку мораль становится релятивистской. Это очень плохо, но это так! И уж тем более конституционные нормы, которые часто сформулированы в весьма общем виде. Поэтому, когда человек со своим мировоззрением сопоставляет ситуацию с нормами конституции, он пропускает это через призму этого мировоззрения. Если мне и моему коллеге-державнику дать проанализировать с правовой точки зрения какую-то ситуацию, уверен, у нас будут разные выводы.

Я не думаю, что в отношении Зорькина стоит говорить о политическом интересе. Но его мировоззрение, которое и тогда просвечивало через его заявления, и сегодня, естественно, дает о себе знать. Говорю это не к тому, что в правовой жизни все субъективно. Я тут немного утрирую. Но что в восприятии ситуаций и норм юристом, даже искренне стремящимся к объективности, большую роль играет мировоззрение, это точно.

— Когда меня журналисты называют одним из авторов конституции, я спешу возразить, что таковым не являюсь. Участвовал в Конституционном совещании, а вот в доработке окончательного варианта, которая происходила после октября 1993 года, нет. Поэтому фигурировал ли термин «французская модель», я не знаю. Кстати, она впервые появилась не во Франции, а в Веймарской Германии. А в 1958 году в более яркой форме — во Франции. И сейчас она существует в довольно большом количестве государств: Португалии, Хорватии, Болгарии, Польше, Словении, Македонии, Финляндии. Другое дело, что в каждой из этих стран баланс смещен либо в сторону президента, как во Франции, Хорватии, или в сторону парламента, как, например, в Болгарии, Польше.

Мне кажется, рабочая группа, дорабатывавшая проект Конституционного совещания, руководствовалась желанием максимально обеспечить президенту-реформатору свободу рук. А кто ему эту свободу сковывал? Парламент. Поэтому у нас Дума оказалась институционально слабенькой, а президент — сильным, а при определенных условиях — и всесильным.

— Известный венгерский конституционалист Андраш Шайо верно написал: «Конституция есть отражение наших былых страхов». И следов этих «страхов» в нашей действующей конституции мы найдем довольно много — об этом можно писать отдельное исследование. В 1993 году был всесильный парламент, поэтому переборщили в другую сторону. Да, вы правы: наша конституция — это памятник конкретной политической ситуации.

— Первое: мы не меняли модель. Она в проекте осталась смешанной. В ней президент, с одной стороны, не является исключительно представителем государства, символом национального единства, как в парламентской модели, но с другой — не является и чистым политиком, как в президентской. Но я не случайно сказал, что в смешанной, или полупрезидентской модели может быть перекос в ту или иную сторону. И мы попытались наделить парламент более широкими полномочиями, но в целом модель осталась смешанной. Принципиальное отличие — в нашем проекте президент не может играть на стороне той или иной политической силы.

Михаил Краснов. Фото: «Русская планета»

Современная российская конституция не то что разрешает, а буквально приглашает президента активно участвовать в политическом процессе. Но ведь у нас президент — глава государства, гарант конституции. Как же эти две роли совмещаются? Ему, по сути, предлагается быть одновременно и «игроком», и «судьей на поле». И он, естественно, будет «подыгрывать» своим и «засуживать» чужих. Чужих ему.

Мы же попытались оставить президента только «судьей на поле». Почему я не хожу на парламентские выборы? Потому что они ничего не решают, даже если будут честными. Парламент должен формировать правительство, чтобы оно осуществляло тот курс, за который высказалось большинство на парламентских выборах. А сегодня эта функция целиком находится в руках президента. Парламент оказывается практически не у дел. А ведь только в парламенте может быть достигнут компромисс между правящей силой и оппозицией.

— На абстрактном уровне я, конечно, ее сторонник, потому что парламентская модель наименее вождистская, она не порождает «национальных лидеров, отцов нации». Но сегодня она для нас опасна. Во-первых, потому что наши партии не только не окрепли, но и деградировали. У них не было возможностей бороться за правительство. К тому же они еще и недоговороспособные. Поэтому ту чехарду, которая была во Франции или Италии после Второй мировой войны, когда правительства менялись по многу раз в году, Россия просто не выдержит.

Во-вторых, если наши региональные элиты увидят, что «дом без хозяина», начнется распад или как минимум шантаж Центра, наподобие того, какой был в начале 1990-х — «парад суверенитетов». Кстати, когда Ельцина обвиняют во фразе «берите суверенитета, сколько сможете проглотить», то не понимают, что это и была политика как искусство возможного. Не случайно потом началось постепенное возвращение властных прерогатив Москве. В парламентской же модели при оставшихся советскими головах политиков регионы просто возьмут Москву за горло, и мало никому не покажется.

Однако ничто не мешает перейти к этой модели в регионах. Хотя бы в некоторых. Наоборот, это было бы замечательно во многих смыслах. Во-первых, это был бы своего рода эксперимент перед тем, как внедрять такую модель в общероссийском масштабе. Во-вторых, мы постепенно изживали бы в себе вождистское понимание власти. В-третьих, внедрение парламентской модели разорвет пресловутую вертикаль власти, которая противоречит смыслу и правового, и федеративного государства. И, самое главное, люди впервые увидят, как работает политическая конкуренция в чистом виде. Причем для такого внедрения нет необходимости менять Конституцию РФ.

— Мы у него отняли очень важные прерогативы по формированию правительства и его отставке. Но это не значит, что мы хотим иметь президента, который только представительствует, разъезжая по разным странам и раздавая улыбки. Это как раз и есть президент в парламентской модели. Мы же его видим как хранителя конституции, конституционного строя, «правил игры». А бессильный хранитель зачем нужен? Поэтому мы именно президенту даем возможность назначать и отправлять в отставку глав силовых ведомств. В нашей модели у президента просто не может быть политических врагов, чтобы он пользовался силой в отношении их.

— Мы в проекте вводим новую модель назначения судей. Сейчас многие говорят: давайте сделаем судей избираемыми. Но в Советском Союзе судьи были избираемы, и что? Другое дело — мировые судьи. Они как раз должны быть выборными. В законе говорится, что мировые судьи могут назначаться представительными органами субъектов Федерации или избираться населением. Естественно, ни один регион не дал населению право выбирать мировых судей.

Но главное — это даже не новая модель формирования судейского корпуса и судоустройства. Главное условие — это политическая конкуренция. Если говорить примитивно, то когда судья видит, что сегодня у власти одни, завтра — другие, да и оппозиция сильная, с ней считается политическая власть, то ему станет невыгодно «держать нос по ветру» или вообще впрямую выполнять политический заказ. Политическая конкуренция пусть и не на 100 %, но гарантирует независимость судебной власти от политической.

— Да никто и никогда вам 100 % правды не расскажет. Только на Страшном Суде человек расскажет про себя все, потому что Высший Судья — Бог — знает, что у тебя внутри. Горбачев, вернувшись из Фороса, правильно сказал, что всей правды вы не узнаете. Да, именно так — не узнаете. Потому что есть вещи, которые даже не секретные, но бросают тень на репутацию и достоинство другого человека, которые выставляют его в глупом или даже неприличном свете.

— Нет, я не могу так сказать. Но я могу сказать, что тогда был на стороне президента Ельцина, и не потому, что работал в администрации. Может быть, наоборот, мне Юрий Батурин, ставший в 1993-м помощником президента, предложил работать в его аппарате, потому что знал мою позицию. Правильная она была или нет? Не знаю. Я о многом сожалею, и говорю это на исповеди. Но в своей общей позиции не раскаиваюсь. Хотя и понимаю, что нахожусь в меньшинстве.

Другое дело, многие вещи хотелось бы подправить. Я иногда мечтаю по-детски, что меня кто-нибудь отправит в прошлое, чтобы там что-нибудь подвинтить...

— Во-первых, я бы сказал: «Борис Николаевич, путч прошел. Давайте создавать новую легитимность — и вашу, и депутатскую». Тогда не было бы событий 1993-го. Во-вторых, хотелось бы предотвратить Чеченскую войну. В-третьих, я не экономист, но и приватизацию надо было бы предотвратить, в той форме, в какой она прошла. Потому что на власть упала тень даже не из-за шоковой терапии, а из-за несправедливого характера приватизации. Люди ее восприняли как несправедливую.

Другое дело — даже если бы основные ошибки можно было устранить, не оказалось бы, что когда я вновь вернулся бы в настоящее, ситуация осталась примерно такая же, а то и хуже? Это — наш вечный вопрос: мы такие или таковы условия жизни?