Новости – Люди
Люди
«Сейчас всё можно, сейчас время другое»
Невский проспект после бомбардировки. Фото: Давид Трахтенберг / ИТАР-ТАСС
Исследователь ленинградской блокады Сергей Яров описал преступность как часть повседневной жизни в осажденном городе
14 декабря, 2013 08:44
6 мин
Споры о необходимости и целях блокады Ленинграда (1941—1944) не утихают и поныне. Сегодня они сконцентрированы главным образом на оценке партийного руководства осажденным городом: его принято оценивать как положительно, так и отрицательно. Официальная история, отстраняясь от этих споров, акцентирует внимание на беспримерной стойкости простых жителей Ленинграда. Хотя при этом уделяет мало внимания каждодневной жизни ленинградцев, сводя ее только к мученичеству или подвижничеству.
Между тем, как ни сложна была эта жизнь, она имела и свои радости, и успехи, и, конечно же, героизм, лишенный государственной патетики. Именно этим бытовым явлениям посвящена новая книга известного исследователя блокады Сергея Ярова.
«Повседневная жизнь блокадного Ленинграда», по словам автора, — не энциклопедия, а, прежде всего, рассказ о бедах, выпавших на долю людей, не выбиравших свою судьбу, но стойко ее встретивших.
«Русская планета» с разрешения издательства «Молодая гвардия» публикует фрагмент книги Сергея Ярова «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда», посвященный преступности в осажденном городе.
В страшные дни первой зимы милиционеры делали все, что могли, прилагали немало усилий для того, чтобы город не оказался в трясине преступности. Не их вина, что сделать большего они не были способны. Милиционеры, часто сами изможденные, поднимали на улицах обессиленных людей, помогали им дойти до дома, защищали от грабителей, выявляли спекулянтов и воров, наживавшихся на бедах людей. Да, они иногда спорили, кто должен был идти поднимать лежавшего человека, да, помогали не только из сострадания, но опасаясь быть наказанным за бездействие, — но ведь спасали.
В начале 1942 года состав милиционеров обновили, пополнив их ряды более крепкими людьми. Об этом была осведомлена даже германская служба безопасности, в справке которой отмечалось: «Так как служащие милиции вследствие голода и холода в большинстве ослабли настолько, что стали пренебрегать своей службой, то в последние зимние месяцы их стали подменять служащими милиции из Москвы, которые приняли политический надзор с большой активностью». В целом же какого-то существенного пополнения корпуса охраны правопорядка не произошло (да и невозможно было это сделать), работа его улучшилась лишь после нормализации обстановки в городе в середине 1942 года.
Широко развившееся в городе воровство являлось и следствием слабой работы милиции и было в значительной мере обусловлено голодным блокадным бытом. Самым страшным по своим последствиям являлось воровство продуктов и карточек. Особенно оно усилилось в конце ноября — декабре 1941 года. Чаще всего кражи происходили во время давки (у трамваев, поездов, магазинов), когда люди, желавшие быстрее пройти внутрь, на миг утрачивали бдительность. А. А. Грязнов рассказывал, как 30 ноября 1941 года, при попытке протиснуться в магазин, его сдавили двое человек: «Один попытался вытащить кошелек, другой — портсигар». У его брата Ф. А. Грязнова украли продукты в переполненном вагоне трамвая. О диковинном случае сообщала Л В. Шапорина в дневниковой записи 14 декабря 1941 года: «Женщина с двумя детьми выходила из трамвая. Ей надо было снять ребенка с площадки, и она попросила какую-то женщину подержать кастрюльку. Пока она снимала ребенка, та пустилась бежать с обедом, ее не догнали».
Воровали продукты и товары в общежитиях, где их было легче обнаружить, во время пожаров, когда не удавалось за всем уследить, и, конечно, на огородах, разведенных в городе летом 1942 года — там, по словам И. Д. Зеленской, «происходили бесчисленные кражи». Огромный размах приобрели кражи в квартирах. Сотни из них являлись «выморочными», там не осталось в живых ни одной семьи. Из тысяч квартир выехали эвакуированные, передав ключи в домоуправления либо соседям, что считалось более надежным отчасти из-за опасений потерять прописку. Многие квартиры не опечатывались, хотя, конечно, и это не спасло бы их от разграбления. «Свои или чужие соседи... взламывают двери квартир, нагло грабят все ценное.
Редкая квартира уцелела от этой участи», — записывал в дневник 22 марта 1942 года 3. С. Лившиц. Его слова подтверждает Э. Г. Левина, отметившая в дневнике 4 марта 1942 года: «После смерти к одиноким прибегают соседи, ищут карточки, вещи, годные для обмена на продукты». Мебель ломали на дрова, книгами отапливали печи и, возможно, часть их продавали — они пользовались спросом в блокадном Ленинграде. «Книги и рукописи сожгли, вещи разворовали, мебель тоже ушла, даже рояль вытащили» — такой предстала перед А. Н. Болдыревым одна из квартир, имущество которой его послали описывать.
Еще чаще виновниками ограбления квартир считали дворников и управдомов, которые должны были осматривать «выморочные» и «эвакуированные» квартиры и опечатывать их. «Я посмотрел цифры за 4-й квартал 1942 года и сделал анализ. Оказывается, 25 % преступников, расхищавших имущество в бесхозных квартирах, были работниками домохозяйства», — сообщал начальник управления милиции Ленинграда Е. С. Грушко; можно только предположить, как происходили грабежи ранее, в «смертное время». Красноречивым комментарием к этим словам служат записи В. Г. Левиной: «Наша тетка, потерявшая площадь в нашей квартире и поселившаяся временно у нашей дворничихи, увидела у нее наши вещи». Вероятно, ограбления совершались при коллективном сговоре всех тех, кто обязан был описывать чужое имущество, в ряде случаев чужими вещами оплачивалось и молчание соседей.
Огород на площади у Исаакиевского собора во время блокады. Фото: Михаил Трахман / ИТАР-ТАСС
Огород на площади у Исаакиевского собора во время блокады. Фото: Михаил Трахман / ИТАР-ТАСС
В годы блокады выявились и другие формы обворовывания граждан, может быть, не столь жестокие и дерзкие, но все же нанесшие им урон. Прежде всего это мошеннические манипуляции с вкладами горожан в сберкассах. Наиболее распространенные виды финансовых злоупотреблений перечислены в справке заведующего отделом кадров Ленинградского ГК ВКП(б), составленной в сентябре 1942 года. Среди них «получение денег сотрудниками сберкасс по вкладам эвакуировавшихся и умерших граждан, присвоение денег от вкладов, вносимых гражданами, не проводя их по установленной отчетности, подмена облигаций, хранящихся в сберкассе, на которые пали выигрыши, прямое хищение денег из сумм, получаемых для подкрепления наличности». В справке приведен и ряд фактов, показывающих технику мошенничеств:
«В сберкассе № 2 (Володарский район) контролер присвоила 10 920 руб. (в основном, в мае 1942 года). Контролер получала деньги по вкладам, находившимся без движения на протяжении 1,5—2 лет, и по вкладам умерших граждан (которых специально выявляла). На лицевом счете подделывала подпись, а на расходном ордере проставляла выдуманный номер паспорта. Деньги получала из аванса, оставляемого кассиром, которого сама отсылала.
В сберкассе № 54 (Октябрьского района) контролер присвоила 3884 руб. (в мае 1942 года) по вкладам эвакуировавшихся граждан. Принимая заявления о переводе вклада в другую местность и сберкассу, [она] заявления уничтожала, а по книжке получала деньги, выписывая фальшивые ордера».
Имелись и случаи присвоения денежных средств ленинградцев работниками почты. Выяснив, что адресат, на имя которого пришел перевод, умер, был эвакуирован или находился в армии, они оставляли себе его деньги. Если деньги пересылались с фронта, то их суммы уменьшались в квитанциях, которые переписывали заново.
Сейчас всё можно, сейчас время другое — этот ответ слышали часто, когда пытались урезонить тех, кто без брезгливости решался на любой шаг, чтобы выжить. И. Д. Зеленская рассказывала, как поймали человека, укравшего чужую собаку и содравшего с нее шкуру. Ему пытались предъявить свои права на нее, но безуспешно: «Вцепился в свою добычу и после всякого вранья просто заявил, что он собаку не отдаст». Когда один из присутствовавших «интеллигентно» ему заявил: «"Ведь вы же чужую собаку стащили, так же не делают", тот ответил: "Теперь всё можно"».
Конечно, такую безоглядность и цинизм мы не всегда встретим, но тот же ответ давали себе и люди честные, порядочные, помогавшие другим, не дошедшие до последней стадии нравственного распада. «Из комнаты общежития... исчезли мое осеннее пальто и сапоги. На ногах еще что-то осталось, а на плечи одеть было нечего. В шкафу висели какие-то пальто уехавших студентов. Взяла одно из них» — это одна из записей блокадницы, студентки ЛГУ.
«Что это было? Воровство?» — спрашивает она себя. Нет, никакого стыда она не испытывает. «Почему? Из-за полной безысходности? Или потому, что правильные оценки отошли от бытовых мелочей, поднялись на другие уровни. Наверное, в обычных условиях и экстремальных ситуациях один и тот же поступок оценивается по-разному, не с юридической, а с нравственной стороны». Этот поступок все же беспокоит ее. Она перебирает доводы, приводит оправдания — но ответ все тот же.
Этот феномен блокадного сознания попыталась осмыслить Л. Я. Гинзбург. Говоря об инерции нравственных представлений и оценок, она отмечала в «дистрофические времена» одно характерное явление: «Люди, интеллигенты в особенности, стали делать вещи, которых они прежде не делали, — выпрашивать, утаивать, просить, таскать из стола в столовой кусочек хлеба или конфету. Но система этических представлений оставалась у них прежняя. Побуждения, приводившие его к подобным поступкам, всякий раз представлялись ему... таким стихийно-глубоким проявлением инстинкта жизни, что он не хотел, не считал нужным с ними бороться... Он ощущал этот поступок как временный и случайный. Поступок не имел отношения к его пониманию жизни...». Это очень точное наблюдение. В блокадных документах их авторы часто не щадят себя, но рядом с самообличительными записями соседствуют такие, где их облик (нередко без всякой рисовки) соответствует тем нравственным представлениям, которые приняты в цивилизованном обществе.
Блокадная этика более гибка. Здесь нет застывших, канонических норм. Воровать нельзя — но вот рядом погибающий ребенок и его еще можно спасти, если понести на рынок вещи уехавших соседей. Что нравственнее — спасти его или сохранить свою репутацию? Это вопрос риторический — во времена катастроф выбор всегда делается в пользу тех, кто нуждается в поддержке.
Источник: Яров С. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда — М.: Молодая гвардия, 2013.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
