1941 год. Куда делись в Москве нервные люди?
По улицам столицы шагали красноармейцы с темными лицами, в глазах которых - усталость и разочарование. У магазинов - огромные очереди, в магазинах духота, смрад и несмолкающие женские крики. Что будет дальше, никто не знал. Трамваи еле двигались - от Калужской заставы до Преображенки ехали по 3-4 часа.
Беспрерывно громыхали зенитки. Тревогу не объявляли, никто не обращал внимания на разрывы - все были заняты хлебом насущным. По улицам тянулись грузовики. Страх гнал людей прочь из этого горестного города….
В Российском государственном архиве литературы и искусства хранятся военные дневники писателя и журналиста Николая Вержбицкого. Его дневники рисуют картину военной Москвы 1941 года.
Вержбицкий не только констатировал, но и давал оценку событиям. Удивлялся, негодовал. Нередко в его словах скользила злость, обида на власть, которая раньше превозносила себя, а сейчас спряталась…
Из дневника Вержбицкого: «19 октября. Опять обман, опять прикрывательство. А сейчас мне сообщили, что у Абельмановской заставы толпа сама стала задерживать бегущих и выволакивать их из машин».
«Был в центре. Москва поразительно опустела, - фиксировал журналист. - Прошел из конца в конец Ильинку (4 час. дня), и за это время мимо меня проехало едва 4 авто, причем два - военных. А милиционер все же стоит с бездельным белым жезлом на перекрестке и густо курит. В ГУМе работает едва десяток магазинов, галантерейных. Мрак, пустыня, тишина»
Запись Вержбицкого от 21 октября:
«Преображенская площадь. Полдень. Пережита «паника». Люди уже не мечутся, они снова выстроились опять в очереди. За облаками страшный пулеметный огонь. Гудят самолеты, дрожат стекла, в трехстах метрах от магазина на берегу Яузы «начинают гневно и оглушительно рявкать зенитки. Где-то бухают фугасные бомбы. Но ничто не изменилось на площади. Недвижно вытянулись очереди, особенно большая за портвейном (18 рублей 60 копеек поллитра), не дрогнула и очередь за газированной водой. У витрины магазина кучка внимательно читает газеты под стеклом о том, что под Малоярославцем мы отступаем. На остановке юноша читает «Севастополь» Ценского. Из рупора летят звуки «Богатырской симфонии» Бородина. Плетется пьяненький. Красноармейцы тянут пиво. Куда делись в Москве нервные люди?»
Как же эта картина не вяжется книгами, воспоминаниями, газетными и журнальными статьями, в которых утверждалось, что все мысли москвичей были только о войне. Да, горожане отдавали все свои силы на борьбу с врагом. Но эти силы были не беспредельны. Одолевала апатия, хотелось забыться, отвлечься.
И власть видимо это понимала. Иначе, зачем в октябре сорок первого в торговую сеть выбрасывалось вино? И откуда эти несметные очереди, если люди буквально не отходят от станков, работая по 10–12 часов? Значит, все-таки работали – для фронта и победы - далеко не все?
«В закусочной подозрительная публика и военные хлещут стакан за стаканом, мрачно всовывая жетоны, и ожидают, как голодные собаки у кости, – писал Вержбицкий. - Совершенно не чувствуется, что в 60–100 км идут потрясающие бои, полукольцо врага все теснее приближается к столице».
Довольно неожиданный штрих и полный диссонанс с нашими представлениями о тревожной осени 1941 года.
Вержбицкий рассказывает о том, что нельзя было прочитать ни в сводках, ни в официальных документах, нигде - маленькие зарисовки из жизни большого города.
«Девочка в больнице говорит: «Я больше всех люблю папу, маму и отбой». «Вчера вечером бомбой разрушено три деревянных дома в Сокольниках около прудов. Ночью стрельба… 7 ноября 1941 года. Бомба упала на университет. Памятник Ломоносову повержен. Провалилась крыша Манежа. Выселяют жителей с Софийской набережной»
Это - обычные факты, но есть и ужасные, но ставшие привычкой, бытом: «По тротуару, пыхтя, идет пожилая женщина с небрежно надвинутым платком. Одной рукой прижимает к груди разорванный желтый абажур. В другой - фикус с обнаженными корнями. Вокруг воронки фанерные заборы. Припав к забору, стоит женщина и ревет:
- Послала дочь за солью... Не вернулась... Согласна полгода есть без соли, лишь бы ее нашли... хоть мертвую».
Еще одна запись:
«В Сокольническом парке около Зеленого театра с ночи собираются тысячные очереди с мешками, - писал Вержбицкий. - Дают муку по пуду на карточку. Люди складываются и берут прямо мешками по 70 кило. Тащат на себе, вымазанные мукой до трамвая. Идет дождь, и мука на пальто превращается в тесто...»
На улицах Москвы появляются пришельцы из других городов и селений. Жалких, закутанных в лохмотья людей Вержбицкий встретил на Стромынке:
«Можно подумать, что они подбирают на пути каждую рваную, грязную тряпку и накручивают ее на себя. Армяне из-под Еревана. Были в лагере для заключенных под Вязьмой, рыли окопы. Их разбомбили. Остались живы. Никому до них нет дела, добрались до Москвы, два дня не ели…»
Частые персонажи дневника Вержбицкого - колхозники, торгующие на Преображенском рынке. Их не любят, сравнивают с предателями и фашистами. Баба кричала:
«Не хочут, пусть не берут! Они сами набрасываются, как собаки! Рвут друг у друга. А нам никто не запрещает продавать по своей цене! Мы не государственные! Зови милицию, я не пужаюсь!»
В те дни автор дневника потерял близких – жену и сына: «Многомиллионная морда войны даже мне, незаметному москвичу, каждый день кажет свое отвратительное и страшное рыло. Пришла весть, что Валя (сын – В.Б.) расстрелян как изменник родины. Это он-то, хороший патриот. Какая-то трагическая нелепость. Мечтателя, анархиста, безвольного поэта с вечно улыбающимся лицом послали убивать. Какой он убийца? Жена содрогнулась, узнав о гибели, но промолчала, зная, что я не люблю причитаний. Но это молчание ей даром не прошло…»
Жена Вержбицкого Софья сошла с ума от горя и вскоре умерла от кровоизлияния в мозг: «Убил ее или, во всяком случае, привел к преждевременной смерти немец». Так же убивали немцы и других москвичей вдали от фронта…
У колонн Большого театра взорвалась полутонная бомба, которая прошла между колоннами под фронтоном портика, пробила стену фасада и разорвалась в вестибюле. Полностью были разрушены скульптуры в нишах, лепнина, капители колонн портика, дубовые двери, оконные рамы, художественные торшеры.
Дочь Сталина, Светлана Аллилуева вспоминала: «В Москву я приехала 28 октября - в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади.
Отец был в убежище, в Кремле, и я спустилась туда. Такие же комнаты, отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как и у него в Кунцево, точно такая же мебель.
Коменданты гордились тем, как они здорово копировали Ближнюю дачу, считая, что угождают этим отцу. Пришли те же лица, что и всегда, только все теперь в военной форме. Все были возбуждены - только что сообщили, что разведчик, пролетев над Москвой, всюду набросал небольших бомб».
Во время воздушного налета погиб драматург Александр Афиногенов, возглавлявший литературный отдел Совинформбюро. Он пришел на совещание в ЦК ВКП(б), и стал жертвой бомбы, которая угодила в здание. Афиногенов собирался в командировку в США, где должен был агитировать за открытие Второго фронта...
28 октября бомбы попали в Кремль и в здание ЦК партии на Старой площади. В кабинете Щербакова в это время проходило совещание.
«В тот момент, когда Артемьев (командующий Московской зоной обороны – В.Б.) твердо и уверенно заявил, что Москва с воздуха прикрыта надежно, раздался огромной силы взрыв, - вспоминал генерал Телегин. - Все здание задрожало и, казалось, вот-вот рухнет. Град осколков стекла и кусков штукатурки обрушился на присутствующих, погас свет, листы доклада и записей разметало. Щербакова контузило. Без посторонней помощи он не мог подняться»
Второй секретарь Московского горкома ВКП(б) Георгий Попов, присутствовавший на совещании, рассказывал:
«Нас спасло то, что мы находились около мощной прямоугольной колонны. На полу валялись мелкие осколки оконных стекол и куски штукатурки с потолка. Мы спустились через запасную лестницу и вышли в проезд между зданиями МК и ЦК партии. Здание ЦК было охвачено пламенем. Пожар продолжался трое суток… Погибли десять человек, пятеро в здании ЦК партии и пятеро в горкоме партии…»
На партийном собрании столичной комендатуры с докладом выступал заместитель коменданта Москвы по политической части бригадный комиссар Федор Филинов:
«Есть у нас сигналы о том, что в связи с некоторой активизацией наступления немцев кое-кто уже начинает психовать из населения. Мы должны правильно построить взаимоотношение с местными партийными, советскими организациями и общественностью, которые могут дать тот или иной сигнал. Там, где это хорошо поставлено, мы имеем такие заявления граждан в райкомендатуру. Мать родная заявила на сына, что он дезертир. Брат о брате сообщает. Сосед о соседе и вообще информируют о положении дел в их доме и дворе. Это и есть не что иное, как величайшее патриотическое чувство…»
И вдруг – совершенно мирное, даже веселое сообщение. В помещении бывшего театра народного творчества открылся московский театр «Мюзик-холл» с джазом и кордебалетом. В первой программе выступили старейшие русские клоуны «Бим-Бом», эксцентрики Буяковские, жонглер Нази-Ширяй и другие. Москвичи, конечно, удивились, что в такое время открываются театры, но с удовольствием посещали представления. И - смеялись над проделками забавных артистов.
В газете «Московский большевик» появилась статья «Сеятель ложных слухов - пособник врага». В ней говорилось, что еще встречаются политически беспечные личности, забывающие о своих гражданских обязанностях. Услышав в трамвае, поезде, магазине какое-то клеветническое измышление, не задумываясь, передают их родным, знакомым, соседям.
Слухи нервировали людей, повергали их в панику. Но если бы в газетах можно было прочитать, а по радио услышать правдивую информацию, то сплетников и «фантазеров» никто бы не слушал. Но люди жили в полном неведении и хватались за любое известие, как за соломинку. Ведь им надо было к чему-то готовиться. Хоть к плохому, хоть к хорошему. Впрочем, на последнее надежды было мало…
