За что преследуют отца и мать украинской письменности?

«Русская планета» и радио «Радонеж» продолжают цикл материалов о православном взгляде на события в стране и мире. В центре внимания - события на Украине и проблема русского и украинского языков.

Свиршылась! Спылась мичта украинскых патриотаф а том, штобы руские дети в Краине не магли читать па слагам, писать бес ашипок и учица на радном рускам исыке. Уже гот не учаца! Впирвые за вика!

Украинськые диты, впротчем, тоже вже давно лишины пагупнава влияния рускай граматнасти и културы. Адинокая и бистрашная папытка нартепа Бушанскава атстрочить-аттянуть школьную гильятину правалилась. Пьотр Парашенка насмерть пирилякал слук народу, сабраф пад Радой мнагачисленый митинк за исыкавое удушение руских перваклашек и пабидил. Типерь чирет пришол за сферай услук. Гонют и оттудава всей диржаваю! О виликай макучий руский исык, за шила мянем иси!

Преображающая сила удушения

Вот набросал врез по канонам русской «безграмматической-фонетической» речи одного из персонажей Дениса Фонвизина. Непросто, конечно, начинать осваивать русский язык нашего светлого украинского будущего, но что поделаешь? Надо быть понятым своей страной! Затем вслед за этим фонетическим письмом (как слышу, так и пишу) придется переходить на письмо ненормативное, отборное и разное, по примеру запорожских казаков, сочинявших послания турецкому султану. Ведь коли грамматические нормы языка народу неведомы, то и прочие – необязательны. Как это и было в нашем великом устном народном творчестве. Интересно, сколько десятков, а может, сотен, эпитетов к 30-летию независимости за свою деятельность от народа, простого и крещеного, насобирают Петр Алексеевич с Владимиром Александровичем? Переплюнут ли султана заморского?

Сегодня Порошенко с Парубием и Федыною, да и сам Зеленский, очевидно, с умилением и даже с садистским сладострастием наблюдают, как русская девочка или мальчик, коверкая звуки и слова, пытаются осилить строки Пушкина, Корнея Чуковского или Гоголя. Какая без школы грамотность, без грамотности – книжность, без книжности – культура!? Из этих детей, конечно, уже не вырастут ни феофаны прокоповичи, ни димитрии ростовские, ни паисии величковские, ни аверченки, ни булгаковы, ни ахматовы, ни бабели, ни зощенки, ни эренбурги, ни тарковские, ни жванецкие, ни другие всемирно известные малороссийские русскописатели. Не появятся среди них и русскопоющие и русскоговорящие вертинские, лещенки, утесовы, бернесы, шульженки, гурченки, делиевы и прочие короли эстрады, старорежимной и советской.

Впрочем, шевченки тоже уже не появятся, ведь Тарас Григорьевич утверждал, что Пушкина прочел от корки до корки, а всего Лермонтова даже наизусть выучил. Гоголь был для него «великим и несравненным», Салтыков-Щедрин «нашим гением», Герцен – «нашим апостолом» и так далее. Всю русскую классику глотал запоем, главное – добраться до публичной библиотеки и припасть к свежим номерам литературных журналов. Стихи Кольцова, Тютчева и Курочкина даже переписывал в свой дневник, чтобы постоянно обращаться к ним. Таков был путь «отца нации»: от творческих вершин русских классиков – к своим творениям. Его наследие на три четверти – русскоязычное, на русском он писал стихи, поэмы, драмы, прозу, вел очень личные дневники. А ведь по Александру Потебне, на каком языке человек формулирует свои сокровенные мысли, тот язык для него и родной. Кобзаря-то за что подрезать? Шевченко-то целокупен? Или он на четверть национален, и это надо впитывать с молоком матери, а на три четверти – русификатор, сепаратист и агрессор, и его следует выслать в Ростов?

Вот пересмотрел в сети проведенный Порошенко 16 июля прошлого года у Верховной Рады судьбоносный многотысячный митинг в защиту удушения языковых прав малолетних детей – событие вообще-то уникальное. Его стоило бы занести в анналы национальной истории, а в нынешнее депрессивное карантинное время крутить в записи ежедневно для поднятия духа. Действительно, ни один наш майдан, начиная с чернобыльских, ни одна революция не являли столько вдохновенных лиц и речей. Даже митинги 30-летней давности, посвященные обретению независимости, по сравнению с «мовным» – унылы и будничны. Не было столь взвинченного воодушевления!

Конечно, в советском былом трудовые коллективы в Киеве на митингах и собраниях с энтузиазмом требовали казни Бухарина, снесения Десятинной церкви, высылки из страны всяких пастырнаков, солженицыных, некрасовых и сахаровых – это для вскормленных большевистской грудью порошенок-парубиев природно и понятно. Но дети? На митинге, скажем, засветились и воины АТО, защитники народа и отечества. В форме, орденах. За семь лет они как-то не осмелились своими грозными протестами потревожить банковскую, укроборонопромовскую, энергетическую, медицинскую и прочие мафии, тарифами и ценами разорившие страну и каждого украинца. Ни разу не пикнули против олигархов, доведших людей до нищеты. Вся доблесть уходила в поджатый хвост. А тут взбодрились, как на последний и смертный бой.

Восстали из праха и порошенковские политики. Блистали взорами, речисты: дожмем, додавим! Каков был Парубий! Любо-дорого смотреть! Застегнут на все ширинки, местами возвышенно членоразделен: реванш не пройдет! Вставай, Украино! Все на языковой фронт! Это против первоклашек-то!? Ирина Геращенко преобразилась в сущую Жанну д’Арк. Помнится, лет десять тому летали мы с ней за тысячи верст в Астану на Всемирный конгресс русскоязычной прессы, что называется, несли, сеяли и укрепляли в странах дальних великое русское слово. Там были сотни журналистов со всего мира, и я удивлялся, как интеллектуал Ющенко мог взять ее в пресс-секретари: приторможенная, ни бэ ни мэ. А здесь, глянь, какие перышки, какой наскок! Готова жертвенно бухнуться в костер, лишь бы не допустить в Украине учебы русских детей на их родном языке.

Ну, и, конечно, Петр Алексеевич! Даже и не скажешь, что человек набрался уголовных дел, как пудель блох. Лучезарен, вдохновенен, ни тени тревоги на челе. Кто более его нации ценен? Он сделал то, что не получалось ни у одного правителя за столетие. Порошенко возвратил народу шевченковскую Украину, запечатленную в нетленном «Кобзаре». Вернул весомо, грубо, зримо. Акционизм акционизма!

Выдь на любую сельскую улицу, оглянись окрест – заброшенные усадьбы, заросшие сады и огороды, убитая дорога, покосившиеся столбы с оборванными проводами, упавшие заборы, разруха, злыдни, вымирание и «вдовица с диточками в нетопленой хате». Бессмертные стихи Кобзаря сами к горлу подступают, их вдохнул в наши души мальдивский гений и прощавальник, кстати, без всякой насильственной украинизации. Вернул с неистовой силой 144-мя реформами Украине – украинское, не опороченное московщиной, царской и большевистской. Пустующие, облупленные постаменты свергнутых героев советских времен в наших городах и весях ждут его отлитые в бронзе «погруддя». Заслужил!

Не менее поразительным стало и возрождение вдохновенного шуцманства (надзирательства). Вячеслав Черновол в эмигрантском «Континенте» писал о том, как диссиденты-лагерники объявляли голодовку против того, что их содержали вместе с полицаями-шуцманами, с войны отбывавшими свой срок. Он считал, что держать и не пущать, надзирать, доносить, унижать, затыкать рты – противно самой природе украинца, и с шуцманами невозможно даже присесть на одном гектаре. Эх, что этот романтик понимал в нашей природе! Шуцманство у нас уже не только героико-патриотическое занятие, но и общегосударственное дело! Даже некое министерство создали, которое рассматривает тысячи языковых доносов на сферу услуг и прижимает ослушников к ногтю! На кусок хлеба для пенсионера у державы денег нет, а на удавки всех размеров и для любых целей – предостаточно.

Или возьмите нынешнюю патетическую истерию с закрытием оппозиционных телеканалов. Создать хотя бы один не подпяточный, свободный и интеллектуальный, как во времена перестройки и гласности, телеканал ни у кого ни ума, ни таланта, ни воли не хватает. А вот запретить – милое дело! По опросам, количество зрителей, смотревших эти телеканалы, втрое меньшее, чем количество людей, поддерживающих их закрытие! Это-то что? Опять «пастырнаков не читали, но запретить требуем»!

С тихим ужасом мы сегодня наблюдаем какое-то вырождение «украинской мечты», задекларированной великими украинцами 30 лет назад. Помнится, тот же Вячеслав Черновол был убежден, что в независимой державе неизбежен расцвет всего на свете. Он считал, что русской литературе и культуре в Украине будут завидовать россияне, еврейской – израильтяне и так далее, а украинской – весь мир.

Олесь Бердник был уверен, что мы не только совершим всевозможные творческие прорывы, но и откроем человечеству новые смыслы существования. Иван Драч полагал, что каждый украинец будет носить за пазухой томик Вернадского. И все это обернулось злобной, комплексующей, погромной нетерпимостью, воинствующим невежеством.

Не менее любопытно и иезуитство. Вот как-то Шустер на своей «Свободе лжи» собрал лидеров «языкодушительных» партий и примкнувшего к ним Юрия Бойко. Вдруг в конце программы ведущий предложил им почтить память «великого украинца» одессита Михаила Жванецкого просмотром пятиминутного ролика с нарезкой выступлений знаменитого писателя. Все приподнялись и под камеры стремительно преобразились в пронзительную скорбь: Тимошенко стала бела, как снег, но холоднее снега; Арахамия, словно врубелевский демон, исполнился трагических очей; Рахманин поник, как та сирота на вокзале; Порошенко изгибом губ, подергиванием щек изображал неизбывную безутешность. Какая боль! Какие актеры пропадают! Казалось, еще секунда и студия переполнится надрывными рыданиями.

Мыслимо ли, чтобы люди, скажем, запрещающие украинский язык, одновременно вот так убивались по Шевченко? А с русским языком и русским писателем такое прокатывает! Если они решат увековечить память Михал Михалыча в Украине, то, несомненно, сделают это путем сожжения его произведений, и, как гвоздику на гранит, каждый с причитаниями, дрожащей рукой будет бросать книги писателя во всепоглощающее пламя. Особенности национального изуверства! Душить и плакать!

А между тем отцы-основатели, классики украинской литературы и языка (Шевченко, Костомаров, Кулиш, Белозерский и прочие) посвятили теме обучения детей в школах на родном простонародном языке немало своих публицистических трудов. Во многих номерах основанного ими главного и единственного в Российской империи малороссийского журнала «Основа. Южно-русский литературно-ученый вестник», который выходил в Санкт-Петербурге в 1861-62 годах, есть материалы по этой проблематике. Журнал был двуязычный, русско-украинский, просветительский, с эпиграфом из поучения великого князя Владимира Мономаха: «Добра хочу братии и русской земле». В конце каждого номера давался словарик (в несколько сот лексем) украинских слов в переводе на русский. Таким образом журнал собирал словарный запас для будущего украинского литературного языка, который авторы тоже мечтали создать.

Классики считали, что существующая в Российской империи система школьного образования, церковного и светского, на церковнославянском и литературном русском языках не учит, а мучает и даже калечит детей. А малыши должны на родном простонародном языке осваивать азы знаний, что позволит органично созидать внутренний мир ребенка, который формируется в этом возрасте. Когда же школьника заставляют изучать новое и неведомое на малопонятном ему языке, это приводит к зубрежке, отторжению его природной тяги к познанию, даже ненависти к обучению. В результате мы получаем людей неразвитых, забитых, не способных ни к какому творческому созиданию. Говоря современным языком – дебилов. Они вопрошали: нужны ли такие граждане нашему Отечеству? Эти идеи активно распространялись, развивались и сегодня вполне соответствуют всем современным языковым европейским хартиям и практикам.

Спрашивается, почему для отцов-основателей украинства «дебилизация» детей была преступлением, а для наших порошенок-парубиев-федын-тимошенок является подвигом? Или задача состоит в том, чтобы именно русских детей вырастить дебилами?

Удивляет гробовое молчание Национальной академии педагогических наук Украины: безмолвна и невозмутима, как кремень. Полсотни академиков, полторы сотни член-корров, наследников Ушинского, Макаренко и Сухомлинского, отдавших свое сердце детям, даже стона из своей груди не выдавили. Они хоть ще не вмерли? Языковое воспитание малышей – это проблема педагогическая или политическая? Почему она отдана на откуп деятелям, не обезображенным ни интеллигентностью, ни интеллектом, ни совестью, ни знаниями? К тому же безмерно лживым и вороватым. Во времена Ушинского их называли хамами, теперь они стали вершителями детских судеб.

Поражает и предательская позиция наших бесстрашных конформистов-защитников прав многомиллионного русскоязычного населения из ОПЗЖ, «слуг народа», популярных блогеров, ютюберов и прочих. Заладили: ой, проблема высосана из пальца, ее раздувают, используют в политических целях и тому подобное – ведь русский язык все понимают, никто не запрещает на нем разговаривать дома и даже на телевидении в качестве гостей. Не запрещается читать разрешенные книги, можно и песенку по квоте услышать. Если бы такими же защитниками были отцы украинства, а паче всего – «вышедшие из народа» большевики, то украинский язык никогда бы не появился ни в школах, ни в учреждениях, ни в науке – нигде. Никто же при царе-батюшке и при установившейся советской власти не запрещал разговаривать на родном языке на сельских ярмарках, читать «Кобзаря» и Лесю Украинку, петь песни без всяких квот – чего было тащить соловьиную мову в образование, культуру, науку, госуправление?

Об украинской первокниге

Напомним, откуда есть пошла украинская письменность, кто ее породил и нес на своих плечах. Она, как известно, началась не с записанной былины, думы или летописного трактата, а с поэзии светской – «ирокомической» поэмы полтавчанина, дворянина, царского поручика Ивана Котляревского (1769-1838) «Виргилиева Энеида на малороссийский язык перелицованная», изданной в Санкт-Петербурге в 1798 году. Она является вольным переложением такой же комедийной поэмы, тоже поручика, питерского поэта и переводчика Николая Осипова (1751-1799) «Виргилиева Энеида, вывороченная на изнанку», которая была издана семью годами ранее. Подобным пародийным творчеством занимались западноевропейские поэты, Карамзин их называл «пересмешниками». Под их пером героическая поэма Вергилия об основании Рима, написанная гекзаметром, превращалась в приключенческую эпопею веселых разбойников, отнюдь не небожителей, с соответствующим лексиконом: «Еней был удалой детина, И самый хватский молодец, Герои все пред ним скотина, Душил их так, как волк овец» (Осипов); «Эней бувъ парубокъ моторный, И хлопець хоть куды козакъ, Удавсь на всее зле проворный, Завзятійший одъ всихъ бурлакъ» (Котляревский).

Осипов изложил залихватские странствия Энея разговорным языком питерских мещан и окрестных крестьян, а Котляревский – языком крестьян полтавских, добавив к своему изданию словарь в тысячу малороссийских слов в переводе на русский, собранных им на Полтавщине, и вошедших, и не вошедших в поэму.

Обе «Энеиды» справедливо считаются высокопрофессиональными произведениями, поскольку втиснуть простонародную, «не для кисейных барышень», речь не только в русскую грамматику, но и в русский четырехстопный ямб, в героический «штиль» ломоносовской одической десятистрочной строфы со строгой рифмовкой (абабввгддг) – признак недюжинного поэтического мастерства. Попробуйте сегодня языком современных «фольклоров» (молодежного, айтишного, лагерного и так далее), словари которых составляют уже многие тысячи слов, написать по одическим лекалам сюжетную приключенческую поэму в 730 строф – пальчики сотрете на первой же строфе. Котляревский, опубликовав четыре части своей поэмы в 1809 году (предыдущие два издания были пиратскими), оставшиеся две писал и правил до конца своих дней. Полностью «Энеида» была опубликована уже после смерти поэта.

Тем не менее среди 11 тысяч книг, изданных в России в XVIII веке, появилось первое, небольшое (в сто страниц и в паре сотен экземпляров) письменное произведение на «малороссийском языке», который не имел ни своей азбуки, ни орфоэпии (правил произношения и ударений), ни орфографии (правил написания слов), ни морфологии (правил построения частей речи), ни синтаксиса (правил построения предложений). Это все еще предстояло создать в грядущем. Не было даже фольклорного прообраза: первые тексты устного народного творчества («Опыт собрания старинных малороссийских песен») были записаны и изданы «родоначальником украинской фольклористики» князем Николаем Цертелевым (1790-1869) в Петербурге в 1819 году, через два десятилетия после первой публикации «Энеиды».

Можно ли было при отсутствии всего этого написать художественное произведение? Вполне. Технология достаточно проста: неизвестные доселе слова вставляются в матрицу грамматики существующего литературного русского или любого другого языка, при этом они, конечно, подвергаются трансформации, согласно правилам этого языка. Текст будет понятен читателю, даже если слова составлены из бессмысленного набора звуков, как в знаменитой «Глокой куздре» академика Льва Щербы или в современных лингвистических сказках Людмилы Петрушевской «Пуськи бятые!».

Для этого, естественно, надо эту матрицу иметь и владеть ею. Котляревский вполне владел русским литературным языком, на нем писал стихами и прозой. Конечно, и читатели должны эту матрицу знать, иначе они вообще не поймут, о чем идет речь.

В моей журналисткой практике было интервью с профессором-писателем из Ивано-Франковщины, энтузиастом сбора народных говоров и написания на них повестей. Он мне объяснял, что на его родине каждая местность – Коломыя, Покутье и так далее – имеет свой неповторимый язык, который он скрупулёзно записывает и создает на нем свои произведения. Пять разных языков! Матрицей, сохранявшей эти языки-наречия и дававшей им письменную форму существования, был литературный украинский язык, его грамматика, которые все изучали в школе.

Конечно, сами эти наречия, как и простонародный язык полтавских крестьян, не были ни общепринятыми, ни общеупотребительными (поэтому создатель «Энеиды» давал их перевод на русский). К тому же язык поэмы был продуктом двойного (грамматического и версификаторского) творческого произвола писателя, поскольку только ему было ведомо, где эти простонародные слова были записаны, как употреблялись и что означали в живой речи, почему к ним применены одни, а не другие правила русской грамматики и стихосложения. Поэтому все это языковое творчество – разовое.

Другой писатель будет по-иному те же слова записывать, воспроизводить, спрягать, склонять и так далее. Что мы и увидим во всей украинской литературе XIX – начала XX веков, вплоть до советских времен, когда едва ли не каждый крупный литератор создавал свою систему правописания, приспособляя простонародные украинские слова к правилам русской грамматики либо приспосабливая ее отдельные нормы к словам украинским.

Конечно, правила письменности любого языка должны вырастать из собственного словарного состава, из литературной и разговорной практик словоупотребления. Скажем, во времена Котляревского для того же литературного русского языка в 1780-е годы Российской академией было отобрано сто тысяч слов, из них академики оставили 43 тысяч и издали в 1794 году шеститомный толковый словарь общепонятной и общеупотребительной лексики, с объяснением значения, происхождения слов, их грамматической квалификацией и нормой употребления. Затем на основании этого словаря той же академией были составлены и правила академической грамматики русского языка.

Понятно, что из крошечного словарного запаса в тысячу простонародных, неунормированных слов (это 6-7 тысяч знаков или триста строк), собранных Котляревским, никаких правил письменного употребления составить было просто невозможно. Как писал Борис Гринченко, для литературного украинского языка просто «не хватало слов». Впрочем, и самому Гринченко через сто лет после публикации «Энеиды» этих слов по-прежнему не хватало: изданный под его редакцией в 1907 году первый «Словарь украинского языка» был словарем не литературного, а «живого» простонародного языка, не толковым, а переводным (в нем украинские слова объяснялись русскими аналогами).

Собственно говоря, был таким же, каким был и словарик Котляревского, изданный в приложении к «Энеиде», хотя и гораздо большим по объему.

Как известно, в России в первой трети XIX века произошел взрыв словесного творчества, русская поэзия с целой плеядой великих поэтов входила в свой «золотой» век. Пушкин писал, что «литература стала отраслью промышленности». Если в конце 18 века издавалось 77 журналов, ежегодно выпускалось книг 400 наименований, то через двадцать лет количество журналов и книг удвоилось. И такая тенденция продолжалась до Первой мировой: в 1913 году было издано 33 тыс.976 книг на 47 языках, а также выходило в свет 2915 периодических изданий (1757 журналов и 1158 газет).

Сотни людей взялись за перо, стали создавать литературные произведения, публиковаться в периодических журналах, издавать книги. Однако продолжателей у Котляревского было немного, собственно говоря (по П. Кулишу) двое – Петр Гулак-Артемовский (1790-1865), «родоначальник украинской сатиры и баллады», ректор Императорского Харьковского университета, написавший в 1818 году первую басню на украинском языке, и Григорий Квитка-Основьяненко (1778-1843), основатель харьковского Института благородных девиц, предводитель дворянства, драматург, «родоначальник украинской прозы», начавший писать в 1830-х годах свои повести по-малороссийски. В честь родины писателя, его усадьбы Основа, был назван первый и единственный в XIX веке русско-украинский журнал, выходивший в 1861-1862 годах в Петербурге. К первопроходцам-последователям стоит отнести и автора знаменитого романса «Очи черные» полтавчанина Евгения Гребенку (1812-1848), издавшего в 1837 году в Петербурге сборник «Малороссийских приказок».

Иван Котляревский первым написал художественное произведение на простонародном малороссийском языке, однако основоположником украинской литературы его стали считать лишь через сто лет после издания поэмы. Напротив, украинофилы середины XIX века были оскорблены «котляревщиной», в «уродливом» кабацком свете представившей простонародный язык и нравы малороссиян. Поэтому Пантелеймон Кулиш писал, что «письменная наша словесность не может видеть в нем своего родоначальника». В то время, конечно, не рассматривали художественные произведения сквозь призму карнавальной (по Бахтину) или смеховой (по Лихачеву) народной культуры, иначе на «котляревщину» смотрели бы по-другому.

Сам Иван Котляревский никаким основателем языков и литератур себя не считал. 12 лет отдал воинской службе, участник русско-турецкой войны и осады Измаила, для войны с Наполеоном сформировал Украинский казачий полк, за что получил звание майора, медаль, премию и перстень (из рук императора Александра I), был директором Полтавского театра, для которого написал водевиль «Москаль-чародей» и пьесу «Наталка Полтавка». Эстет, театрал, франкоман, масон, переводчик с французского – типичный дворянин эпохи просвещения. Идея создания литературного украинского языка возникла у украинских писателей-романтиков лишь в 1840-х годах, уже после смерти Котляревского, а к ее воплощению подошли в 1860-х, в том же питерском журнале «Основа. Южно-русский литературно-ученый вестник», что задекларировано его учредителями (Белозерским, Шевченко, Кулишом, Костомаровым и другие).

Конечно, возникает вопрос: почему Иван Котляревский назван «первым украинским» писателем? До него украинский народ 800 лет не имел ни письменности, ни литературы? Но ведь, скажем, в 1772 году известным просветителем и издателем Николаем Новиковым был опубликован «Опыт исторического словаря о российских писателях», алфавитный словарь-справочник о трехстах тружениках слова от преподобного Нестора Летописца до писателей елизаветинских времен. В нем немало малороссов, в том числе и такие столпы отечественной словесности, как киевляне архиепископ Феофан Прокопович (1681-1734) и святитель Димитрий Ростовской (1651-1709). Они ни в Москве, ни в Питере никогда не учились (их альма-матер – Киево-Могилянская академия), напротив, – учительствовали, их произведениям в прозе, поэзии, красноречии, драматургии подражали, на их трактатах о словесном творчестве взрастала целая плеяда литераторов. Свт. Димитрий был едва ли не самым популярным в народе писателем и через полтора столетия после своей кончины (чем был поражен, пребывая на каторге, Федор Достоевский). Димитрий Ростовский, как и Котляревский, из козацкого рода. Почему один возвеличен в истории литературы как народный и украинский, а другой из нее вычеркнут? На каком основании? Потому что не писал просторечным языком полтавских крестьян, а творил в святой Лавре на языке своей 700-летней традиционной культуры, «антинародной и неукраинской»? Потому что был писателем духовным, религиозным? Так ведь и народ был религиозным, а писал он для народа, а не для бравых гусар на дружеской вечеринке.

Или, скажем, поэт-философ Григорий Сковорода (1722-1794), а также другие современники Котляревского, блестящие поэты – переяславец Михаил Херасков (1733-1807), киевлянин Ипполит Богданович (1744-1803), полтавчане Василий Капнист (1758-1823) и Николай Гнедич (1784-1833), академики Российской академии, классики литературы. Они писали на русском и европейских языках, на их произведениях учились и школьники, и литераторы. Их-то за что сбросили с корабля отечественной культуры? За то, что не писали языком своих крестьян? Их судьбу разделит и гениальный Н. Гоголь, также предпочитавший литературный язык простонародному. Но как бы то ни было, со времен украинских революционных демократов и до сих пор во всех словарях (включая самый полный 11-томный толковый словарь академика И. Белодеда 1980-го года) словоисчисление украинского языка мы начинаем с «Энеиды» Котляревского, как и историю украинской литературы.

О языке, репрессированном всерьез и надолго

Во времена Котляревского (как, впрочем, до и после него) в Малороссии и во всей России существовало два письменных славянских языка – церковнославянский и русский. Напомним их историю.

Церковнославянский – это созданный святыми равноапостольными братьями Кириллом и Мефодием священный язык Православной Церкви. В течение семи столетий он был языком не только веры, духовной жизни нашего народа, но и культуры, просвещения, образования, государственного управления. На нем написаны все наши летописи (их общее число – 5 тысяч), велась переписка, на него переводились духовные, познавательные и литературные произведения. Он был государственным, литературным языком и в Киевской Руси, и в Московском царстве, и в Великом княжестве Литовском.

Назывался он «русским языком», и когда после Брестской унии 1956 года в Речи Посполитой начались гонения на Православную Церковь и язык, осуществлялось окатоличивание и ополячивание народа, то во многих городах для защиты веры и языка стали организовываться православные братства, а при них школы, которые зачастую так и назывались – русскими. Для одной из них (в Вильно) воспитанник Киевских духовных школ архиепископ Полоцкий Мелетий Смотрицкий в 1619 году и написал свою знаменитую «Грамматику», по которой в России еще два столетия штудировали церковнославянский язык.

Церковнославянский был нашим не только первописьменным, но и первопечатным языком. Когда началась эпоха книгопечатания, то первыми изданиями стали богослужебные книги на церковнославянском. Изданная в 1581 году в Остроге Иваном Федоровым Библия признана эталоном нового книжного дела. В 1712 году царь Петр I дал указание сверить ее с греческими, латинскими и еврейскими текстами, а также с современными европейскими изданиями и осуществить новое издание.

Работа длилась почти сорок лет под руководством митрополита Стефана Яворского, архиепископа Феофана Прокоповича, других знаменитых малороссов. Окончательную сверку уже при императрице Елизавете Петровне поручили префекту Киевской духовной академии иеромонаху Варлааму (Лящевскому) и преподавателю философии академии иеромонаху Гедеону (Слонимскому). Они и завершили в 1751 году издание Елизаветинской Библии, которой мы за богослужениями пользуемся до сих пор.

Люди часто навязывают прошлому как свои знания, так и свое невежество. На самом деле мы являемся лишь вторым-третьим за тысячелетие поколением, которое не знает и не понимает церковнославянского языка. Наши-то бабушки, пережившие три войны (две мировые и гражданскую), революцию, три голодовки, репрессии и богоборчество, его прекрасно знали и хранили, молились, читали «по-славянски» и растолковывали значения слов и молитв своим внукам. По общему мнению ученых, церковнославянский язык со времен Киевской Руси был достоянием не только просвещенной элиты, но и самого народа – его все понимали, он был вполне народным, обиходным языком верующего православного человека (первые атеисты, как известно, появились у нас лишь в 19 веке). Поэтому до XVII века не было написано ни одного толковника, разъясняющего или уточняющего церковнославянские слова и выражения, ни в Юго-Западной Руси, ни в Северной. Тарас Шевченко в своем «Букваре южнорусском» 1861 года, как, впрочем, и Пантелеймон Кулиш в «Граматке» 1857 года, изданных в Петербурге, оставляют молитвы на церковнославянском языке.

Церковнославянский был обязательным во всех государственных и частных школах вплоть до Октябрьской революции, постоянно печатались десятки учебников и пособий для его изучения. В 1847 году был издан даже общий четырехтомный академический толковый словарь церковно-славянского и русского языка, книжного и разговорного под редакцией академика А. Востокова на 114 тысяч слов. В 1900 году вышел в свет «Полный церковно-славянский словарь (со внесением в него важнейших древнерусских слов и выражений) протоиерея Григория Дьяченко на 30 тысяч слов, которым мы пользуемся до сих пор. По статистике, до Первой мировой войны ежегодно выходили в свет около сотни церковнославянских книг (в 1913 году – 101 сочинение).

Церковнославянский язык был запрещен советской властью «сразу и навсегда», церковнославянские типографии уничтожены, книги отправлены в утиль или спецхраны. Более того, советская цензура и атеистическое редактирование (а научный атеизм был государственной идеологией) зорко следили, чтобы церковнославянизмы не просачивались ни в районную прессу, ни в академические издания. Даже художественная советская литература, и русская, и украинская, обязаны были обходиться без всей этой «церковщины и славянщины». И обходились. Публикация, скажем, повести «Это мы, Господи!» фронтовика-окопника Константина Воробьева о битве под Москвой в принципе была невозможна по одному своему названию. Она была напечатана после смерти автора уже при горбачевской перестройке.

Понятно, что для советского школьника, который церковнославянскую речь или даже слова и фразеологизмы не слышал ни в школе, ни кинотеатре, ни в учреждениях, ни по радио и телевидению, не встречал их в периодике и в художественных произведениях, церковнославянский язык, действительно, представлялся археологией, отжившими словесами религиозных суеверий их бабушек.

Почему истребляли церковнославянский язык? Потому что он был языком Русской Православной Церкви, которую большевистская власть считала своим основным оппонентом внутри страны. В опубликованном большевистскими газетами списке «врагов народа» под первым номером числился Святейший Патриарх Московский и всея Руси Тихон, анафематствовавший большевиков в январе 1918 года за богоборчество и разорение православных святынь. На Церковь обрушился и «красный террор», и невиданные в истории христианства гонения: было разрушено (по подсчетам комиссии Александра Яковлева) около ста тысяч православных храмов и монастырей (в Киеве – 176 церквей и церковных памятников), репрессированы сотни тысяч «церковников», священнослужителей и мирян, казненных в тюрьмах, погибших на Соловках, Беломорканале, в Гулаге и прочих лагерях и ссылках.

Однако и «церковные недобитки» (десятки миллионов верующих ни Соловки, ни Колыма вместить не могли), находящиеся по эту сторону колючей проволоки, не оставались без руководящего и направляющего надзора карательных органов. В рамках проводимой ЧК-НКВД-ОГПУ кампании «по разложению церкви изнутри» властью создавались многочисленные расколы – самосвятские, автокефальные, обновленческие. Их задачами были: прославление Октябрьской революции и советской власти, изобличение «царата», «тихоновщины» и прочих врагов народа, инициирование доносов и организация «всенародных» требований расправы с ними (в чем власть, разумеется, всегда шла навстречу), содействие разграблению и экспроприации церковных ценностей и имущества государством.

Непременное требование к расколам в Советской Украине – искоренение церковнославянского языка, перевод богослужений на народный украинский, поскольку, по предначертанию Владимира Ильича Ленина, большевики обязаны на территории Украины «превратить украинский язык в орудие коммунистического просвещение трудящихся масс» (ПСС, т. 39, с. 335). Эта ленинская заповедь 1919 года вошла в резолюцию ЦК РКП(б) «О Советской власти на Украине», распространялась, как и прочие пророчества вождя мирового пролетариата и основателя советского государства, на все времена и пространства, миллионы раз была повторена на всевозможных собраниях, запечатлена на агитплакатах и являлась руководством к действию во время ликвидации безграмотности, украинизации, коренизации, культурной революции и в последующем государственном строительстве в Советской Украине. Академик Иван Белодед, министр образования УССР 1957-62 годы, а затем директор Института языковедения имени А.А. Потебни, под руководством которого было составлено большинство украинских словарей, писал в свой известной работе «Язык и идеологическая борьба» (Киев, 1974), что этот завет Ильича компартия Украины неуклонно выполняла и выполняет в своей руководящей и направляющей миссии.

Насильственная большевистская украинизация – это не обучение, как многие думают, украинскому языку, возвращение к народным крестьянским корням (ничего ценного большевики в «отсталом и несознательном» селе не видели) и так далее, а обучение коммунизму украинским языком. Более того – ставилась задача превращения украинского языка в орудие борьбы со своим собственным русским и церковнославянским прошлым, многовековым духовным и культурным наследием, которое большевики стремились «сбросить с корабля современности» вместе с его носителями – малороссийским дворянством, духовенством, купечеством, казачеством, «буржуазной» интеллигенцией. Если текст на украинском – это не только и не столько свое, родное, несчастное, угнетенное, эксплуатируемое, но прежде всего – прогрессивное, передовое. А коли на русском или церковнославянском, то, понятное дело, – эксплуататорское, шовинистическое, самодержавное, реакционное. Первое должно подавлять и вытеснять второе, по-революционному, бескомпромиссно.

Когда в июне 1920-го года большевики в пятый и «окончательный» раз за время гражданской войны овладели Киевом, пережившим за три года 14 смен власти (каждая из них, как водится, «зачищала» киевлян, пособников и сторонников предшествующей власти), город был разграблен, разрушен (уходившие поляки взорвали не только дворец губернатора, железнодорожную станцию, но и все четыре моста через Днепр), оставался без продуктов, керосина, угля и дров. Но уже через несколько месяцев в Киеве выходит в свет не «Кобзарь», не «Энеида» и не «Сердешная Оксана», а «Азбука коммунизма. Популярное объяснение программы РКП(б)» Бухарина и Преображенского в переводе на украинский язык. (Бухарин Н. і Преображенський Е. Азбука комунізму: Популярний виклад програми Російської Комуністичної Партії більшовиків / Переклад Євг. Касяненка. — К. Всеукр. Держ. Вид-во, 1920). Этот объемный (416 страниц) труд, «первоначальный учебник коммунистической грамоты», был написан в октябре 1919 года, переведен на многие языки и стал одним из самых массовых (двадцать переизданий) и главных идеологических и пропагандистских документов 1920-х годов.

Вообще в Харькове, первой столице советской Украины, уже в 1919 году работал переводческий центр по переложению на украинский язык марксистской литературы (Маркса, Энгельса и других), трудов современных большевистских вождей, которые в книгах и брошюрах расходились по городам и весям.

На них, на пролетарской периодике учились строители светлого будущего одновременно украинской и коммунистической грамоте. Вернее, коммунистической на украинском. Первый советский «Кобзарь» Тараса Шевченко, составленный из идеологически выверенных произведений поэта, был издан лишь в 1925 году. Он, конечно, тоже стал «колесиком и винтиком» единого пролетарского дела.

В Харькове в 1929 году стали издавать уже 25-томное собрание сочинений В. И. Ленина на украинском языке, а после перенесения столицы в Киев даже 45-томное. На украинский, конечно, были переведены труды «отца народов» И. Сталина и прочих руководителей Советского государства. Любопытно, что в первом же академическом словаре Советской Украины («Русско-украинский словарь» 1924-1933 годы) среди источников украинской лексики (слов) мы встречаем ту же «Азбуку коммунизма», сочинения В. Ленина на украинском, журнал «Безвирнык» (Безбожник), партиздания – «Коммунист», «Пролетарская правда», «Життя и революция» и так далее. Традиция «черпать» живой простонародный язык (а украинский литературный создавался на его основе) из сочинений классиков марксизма-ленинизма, документов партии и правительства, коммунистических газет и журналов («Радянська Украина», «Коммунист» и прочие) для украинских словарей сохранилась практически до конца советской власти.

Кстати, первый словарь так и не был до конца составлен (остановились на букве «П») и издан, поскольку и первый состав редакторов, и второй оказались контрреволюционерами и вредителями.

Вредительство, в частности, состояло в том, что в двух выпусках словаря в нескольких случаях слово «Бог» и «подобных до него» были написаны с большой буквы. Контрреволюция!

Конечно, поражает и знаменитое революционное «нетерпение». Вот большевики в ультимативной форме потребовали переход церковных богослужений с церковнославянского языка на украинский, с его революционной лексикой, призванной к коммунистическому воспитанию трудящихся масс. Но ведь не было создано не только ни одного украинско-церковно-славянского словаря, но даже и толкового украинского (он появится лишь в 1980-ом году). Как переводить-то? Очевидно, можно было воспользоваться художественным переложением священных текстов, как это сделал П. Кулиш с И. Пулюем и И. Нечуй-Левицким, переведя Библию на простонародный украинский. К этому переводу относится знаменитая шутка Ивана Франко о том, что фраза «Да уповает Израиль на Господа!» по-кулишовски будет звучать как «Хай дуфае Сруль до Пана!». Конечно, художественный авторский текст может быть ярким, колоритным, но церковен ли он? Богословов-то среди переводчиков не было.

Однако гнали коней со всем революционным запалом. Создали и трижды перекраивали украинскую грамматику, как водится, с репрессивными и расстрельными разборками, пока партия окончательно не внедрила «ленинские требования высокой организации языка, его ясности, правильности в выражении и толковании понятий, строгости в отборе языково-эстетических средств, его остроты как орудия борьбы за построение коммунистического общества, его гибкости в освоении все новых и новых понятийных категорий…». (И. Белодед, там же, с. 8). На практике эти требования означали окончательную зачистку языка от церковщины, славянщины, старорежимщины, монархической и буржуазной. «Рідна мова» была устремлена в коммунистическое далеко, и переводить на нее тысячелетние богослужебные тексты было занятием трудновыполнимым.

Еще труднее было соответствовать крутым поворотам большевистского языкового строительства, за исполнением которых зорко следили тогдашние ницои и кремени и карали со всей революционной решимостью. Вот, скажем, учрежденная в 1921 году по указанию большевистского лидера Украины Григория Петровского так называемая УАПЦ, или самосвяты Василия Липковского. Первая национальная «церковь» строителей коммунизма, призванная заменить вражескую Русскую Православную Церковь на Украине. Казалось бы, самосвяты верой и правдой служили партии, ЧК, НКВД, ОГПУ: из кожи лезли, прославляя Октябрьскую революцию и родную советскую власть, многовековую мечту «украинского люда», в самой церкви всю власть от священноначалия тоже передали советам (общественным церковным радам во главе с гражданскими советскими работниками). Они создали Всеукраинскую Центральную Православную Раду, которую возглавил работник Киевского губисполкома Михаил Мороз, чей портрет Рада постановила иметь в каждом доме, рядом с иконами (с Тарасом Шевченко партия тогда еще не определилась). Липковцы упразднили монашество, ввели женатый и даже светский (без церковного сана) «епископат», украинизировали, как умели, богослужения, требовали украинизации школы и культуры, призвали власть запретить и уничтожить все духовное, культурное и литературное наследие самодержавного прошлого, «наследие угнетателей». А главное – рьяно изобличали старорежимное православное духовенство как врагов украинского народа, контрреволюционеров и прислужников «царата», отправив тем самым на Соловки, в Туркестан и Зырянский край тысячи своих бывших единоверцев во главе с митрополитом Киевскими Галицким Михаилом.

С такими помощниками партии можно было шагать до полной победы коммунизма. Однако самосвяты прозевали какой-то очередной партийный поворот, попали в опалу, сами себя объявили контрреволюционерами, самораспустились (большевики-то во внутренние дела отделенной от государства церкви «не вмешивались»), а к концу 1930-х оказались на том же эшафоте, на который тянули других. Впрочем, такая же мясорубка, где палачи становились жертвами, происходила и в других сферах жизнедеятельности украинской пролетарской республики.

Главного своего оппонента – Русскую Православную Церковь – власть стремилась не перековать на украинский язык богослужений, а ликвидировать. Как показал в Лукьяновской тюрьме на допросе (во время которого его и убили) священномученик Константин (Дьяков), митрополит Киевский и Галицкий, к 1937 году из нескольких сотен храмов Киева и области действующими, в которых еще теплился священный церковнославянский язык, оставались лишь 17. Остальные были либо взорваны, либо отобраны под народно-хозяйственные и просветительские нужды, либо переданы обновленцам и прочим расколам. Тотальным запретам подверглась вековая церковная музыкальная культура, иконопись, даже на улице священникам-недобиткам разрешалось появляться лишь по гражданке.

Заявленную окончательную расправу над Церковью прервала начавшаяся Вторая мировая война, а затем Великая Отечественная. В 1943 году Сталин, пораженный патриотизмом и самоотверженностью православных, проявленных в годы войны (после всего, что власть творила с Церковью, никто от них такого не ожидал), дал команду освободить духовенство из тюрем, лагерей и ссылок, разрешил восстановить патриаршество, церковные структуры, возвращать храмы. К тому же бывший семинарист понимал, что залечить раны, нанесенные войной всем и каждому, поддержать человека в горе, укрепить в надежде и жизни без Православной Церкви будет очень сложно. Однако сталинское послабление переросло при Хрущеве в новые гонения, а затем в планомерное удушение, названное в научном коммунизме «естественным отмиранием». Языковыми проблемами уже мало интересовались. Партия пообещала показать послевоенному поколению к 1980 году последнего попа, а на каком языке этот последний поп прочтет свою последнюю молитву, было не столь важным. Кстати, по появившейся в перестройку легенде, этим последним попом, которого Никита Сергеевич хотел показать народу, был не кто иной, как Блаженнейший Владимир, Митрополит Киевский и всея Украины. Легенда пошла от выставки, посвященной правлению Н. Хрущева, где на стенде об атеистических гонениях с крылатым дацзыбао о последнем попе была помещена фотография молодого послушника Владимира Сабодана, будущего Киевского Митрополита.

Тем не менее Русская Православная Церковь, Церковь-лагерница, выстояла и сохранила свой тысячелетний богослужебный церковнославянский язык, сохранила его и Русская Церковь Заграницей, Церковь-изгнанница. Сберегли его и православные западных земель, присоединенных после войны к Советской Украине. Сохранила его и Львовская уния, видимо, в память о преданной в Бресте 400 лет назад православной вере. Удивительно, но сегодня глава униатов Святослав Шевчук не устает заявлять, что церковнославянский – «официальный литургический язык УГКЦ», «богослужебная матрица» и тому подобное. Поразительно! Человек ведь все-таки прошел закалку комсомолом, службой в погранвойсках КГБ СССР и, казалось бы, должен иметь не только холодный ум и горячее сердце, но и какую-то последовательность в определениях и деяниях. Когда в 1990-х униаты в Галиции захватили сотни православных храмов и насильственно обратили их в унию, то обвиняли православных в том, что «не той мовою служат». Когда музей Ивана Федорова во Львове разорили и вышвырнули на задворки, никто не вспоминал, что он первопечатник священных церковнославянских книг, научивший предков нынешних униатов книжной печатной грамоте. А здесь опять вспомнили: священный язык унии!

В этом весь наш греко-католицизм: если громить, захватывать, то ничего святого, древнего глаза не застит, а коли корешки свои гнилые, исторические выискивать, то «богослужебная матрица» языка полтавских крестьян конца XVIII века, запечатленная в «Энеиде» Котляревского, им как-то не подходит. Не подходит и созданная коммунистическими академиками (Л. Булаховским, М. Калиновичем и другими) матрица украинского советского языка с его бессмертными ленинскими принципами, коим в послевоенные годы украинизировали Галицию, ликвидировали безграмотность и просвещали в коммунизме. Им подавай что-то поглубже и древнее.

Даже на Стамбул коситься стали! Вот униатские сайты передают, что наш главный униат Святослав Шевчук где-то в кулуарах Ватикана отловил блуждавшего там стамбульского патриарха Варфоломея, который уже давно, ярко, по-вселенски, объявил нашу унию «ересью, не имеющею права существования в христианстве». Думалось, что все завершится потасовкой, троекратным плеванием, вырванными клочками волос и прочем. Ничуть не бывало! Униаты пишут, что Варфоломей был тронут «аж до болю» свидетельством о том, что во Львове его помнят и чтут. Конечно, есть от чего расчувствоваться: ересь все еще хранит в памяти сердца свою алчную, лживую, затурканную прародительницу. Трогательно до слез! Того и гляди, сольются, словно две струи, в общей униато-стамбульской русофобии.

При этом на Украине русофобию разогнали до такой степени, что сами униаты русского языка от церковнославянского уже отличить не могут. Три года назад во время порошенковской предвыборной томосной аферы стамбульцы в Киеве в Андреевской церкви провели богослужение на церковнославянском. Барышня-униатка, пришедшая на службу поддержать аферистов, устроила скандал: «Людоньки, рятуйте, зрада (измена)»! Правят службу на русском языке! Ее с трудом удалось убедить в том, что церковнославянский язык и русский – не одно и то же, а русский язык даже в самой Русской Православной Церкви в России никогда не был богослужебным.

Говоря о репрессиях и мужестве в деле сохранения нашего тысячелетнего духовного наследия мы не должны забывать и о наших ученых. Прежде всего - о великих филологах во главе с академиком Дмитрием Лихачевым, узником Соловков, которые много сделали для возращения церковнославянского языка и всей древнерусской литературы в отечественную культуру. После войны они стали добиваться реабилитации шедевров нашей письменности, а в 1978-1994 годы издали 12-томник «Памятники литературы Древней Руси», в который вошли тексты XI-XVIII веков, начиная с «Повести временных лет» прп. Нестора Летописца.

О свершениях, возвышающих языки

Развитие любого языка заключается не только в филологической работе над ним, а в создании художественных произведений, которые зачастую сами и приводят к языковым прорывам, задают литературные и эстетические нормы. Мы видим, что после петровской реформы русский язык обратился не только к научному, но и к культурному наследию Европы, вернее, к той литературной, эстетической моде, стилю, который на тот момент господствовал в европейских странах. Тогда царствовал классицизм («образцовый», упорядоченный до совершенства), с его идеалами красоты, гармонии, которые сами классицисты видели в шедеврах античности. Красота заключалась в порядке, установлении пропорций и правильном их размещении. Наглядный пример этого стиля в архитектуре – удивительный по красоте главный корпус нашей альма-матер – Киевского университета св. Владимира, возведенный по канонам «русского классицизма».

Русской литературе XVIII века пришлось осваивать все роды, виды и жанры литературы европейской, переводя на русский язык поэтические, драматические, прозаические, философские, исторические произведения знаменитых европейцев, затем по европейским канонам начинали творить сами (был даже целый жанр – «в подражание»), наконец, создавали собственные оригинальные произведения.

Скажем, классицист француз Жан де Лафонтен (1621-1695), заимствуя у древних идею, создает жанр краткого стихотворного нравоучительного рассказа, где героями выступают животные. «Басни Эзопа, переложенные на стихи г-ном де Лафонтеном» становятся очень популярными, переводятся на разные языки. Князь Антиох Кантемир (1708-1744) первым в России пишет шесть «подражаний Эзопу», Василий Тредиаковский (1703-1769) издает несколько басен, а поэтическое наследие Александра Сумарокова (1718-1777) включает в себя уже 334 басни, переводных, но большей частью – оригинальных.

Тысячестраничная антология русской басни XVIII-го – начала XIX веков состоит из произведений 70-ти баснописцев.

Существует обширная исследовательская литература о становлении и развитии поэтических, прозаических, драматургических жанров, а также отдельных творческих приемов и поэтических размеров в русской словесности XVIII века. Тогда же и под влиянием классицизма была создана теория литературы, объясняющая смысл и правила словесного творчества, в том числе и ломоносовская теория «о трех штилях», регламентирующая употребление различной лексики, приемов и тех же поэтических размеров для разных литературных и драматургических жанров. Все это, конечно, в корне отличалось от вековых традиций допетровской литературы с ее традиционными жанрами (житий, поучений, хождений, сказаний и так далее), которые, впрочем, продолжали изучаться в школах как национальное достояние, вместе с курсом церковнославянского языка.

Кратко остановимся лишь на тех «здобутках» русской литературы XVIII века, которые были основополагающими или существенными для рождения первых произведений украинской письменности. Это, прежде всего, касается поэзии. Она у нас, как известно, появилась в XVII веке в виде польского силлабического стихосложения.

Стих, по определению, – это разделенная на соотносимые и соизмеримые части речь, рассчитанная на запоминание и повторение. На письме он выделяется графически, в устной речи – интонацией. Соизмеримость и запоминание в силлабике («равнослоговости») достигались равным количеством слогов в стихе и созвучным окончанием (рифмой).

В польский язык силлабика пришла из латыни и стала распространяться на церковнославянский язык, что в Речи Посполитой очень напрягло борцов с унией, окатоличиванием и ополячиванием православных – Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого. Они сделали попытку вместо силлабики ввести греческую метрическую («долгота», «протяженность») систему стихосложения античного образца, основанную на чередовании долгих и кратких слогов (греки пели стихи, а не декламировали).

Однако в славянских языках уже не было разделения на долгие и кратки гласные, а искусственно устанавливать протяженности и краткости звуков было делом затруднительным. Поэтому попытка не была удачной.

Во времена свт. Петра Могилы силлабика захватила Киево-Могилянскую академию, ее воспитанников, из-за достаточно простого способа составления стиха и параллельной рифмовки. Затем, благодаря Симеону Полоцкому (1629-1680), крупнейшему поэту XVII века, она утвердилась в Москве. Симеон родился в Полоцке, затем окончил Киево-Могилянскую академию, где был учеником архиепископа Лазаря Барановича, вернулся на родину, принял монашество, писал на латыни, польском и церковнославянском языках. В 1664 году оказался в Москве, царем Алексеем Михайловичем был назначен придворным поэтом и воспитателем юных царей – Ивана, Софьи и Феодора, для которых он написал несколько сочинений, в том числе «Вертоград многоцветный» (сборник стихотворений, призванный служить «книгой для чтения»).

Будучи человеком разносторонне одаренным, Симеон выступал в богословских диспутах, боролся с суевериями, основал школу при Заиконноспасском монастыре, из которой вышли многие просветители, он считается основателем российского искусствоведения, по его инициативе в 1687 году была учреждена Славяно-греко-латинская академия, первое в России высшее учебное заведение.

Поэтическое наследие Полоцкого огромно (исследователи пишут о 50 тысячах строк) и разнообразно, считается, что он хотел зарифмовать все сущее. Не только богословие («Псалтырь рифмотворная»), но и мир Божий должен познаваться стихами, высокое – высоким. Вместе с тем Симеон первым в нашей истории озаботился истоками вдохновения литературных работников, введя в обиход важнейшую категорию любого возвышенного творчества – «гонорар», провидчески полагая, что без него и музы не поют, и мысли не растут.

Благодаря таланту Симеона Полоцкого, силлабическое стихосложение в нашей поэзии (церковнославянской, а затем русской) царствовало еще 60 лет после смерти поэта, до реформы Тредиаковского – Ломоносова 1730-40-х годов. До нее все поэты петровских времен были силлабиками, но и они осуществили очень важные преобразования в русском стихосложении. Феофан Прокопович в поэтическом послании своему ученику Антиоху Кантемиру впервые вместо традиционной параллельной рифмовки (аабб) вводит в обращение перекрестную рифму (абаб), которая станет господствующей в русской, а затем и в украинской поэзии. Кантемир в ответном послании вводит опоясывающую рифму (абба), которая тоже получит широкое распространение.

Феофан, который в молодости учился в Риме, экспериментально позаимствовал этот способ рифмовки из итальянской поэзии, энциклопедист Кантемир сразу увидел, откуда ноги растут, и откликнулся тоже итальянским рифмоплетением. Эксперимент так прижился, что обе рифмовки сегодня считаются чуть ли не «древнейшими народными». Котляревский в «Энеиде», первокниге украинской письменности (как, впрочем, и Осипов), в каждой своей десятистрочной строфе использует три вида рифмовки: феофанову, симеоновскую и кантемировскую (абабввгддг).

Важнейшим событием для русской поэзии, конечно, стала реформа Тредиаковского – Ломоносова, которая, можно сказать, поменяла поэтическое мышление. Силлабическая поэзия, при всех своих замечательных качествах, после знакомства с поэзией европейской (французской, немецкой, итальянской) представлялась однообразной и монотонной. Она не использовала все те выразительные, ритмические возможности, которыми обладал русский язык. Она на них просто не обращала особого внимания. В 1735 году выпускник Славяно-греко-латинской академии и Сорбонны Василий Тредиаковский (1703-1768) выступает с трактатом «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». Он указывает, что природные данные русского языка не имеют долгот, но имеют ударения, поэтому «тоническая» ударность должна определять систему русского стихосложения. Организованное чередование ударных и безударных слогов, собственно говоря, и должно стать стихом запоминающимся и повторяющимся.

Тредиаковский, по французским лекалам, вводит вместо слога понятие «стопы» (от «обыкновения отбивать такт ногой») – ритмической единицы стиха, которая заключает в себе один ударный и один, два, реже – три безударных слога. Кстати, зная происхождение этого термина, можно понять, почему главный «ударник» нашей поэзии Владимир Маяковский свои стихи не высиживал, а «выхаживал».

Тредиаковский стоял у истоков всего того, что сегодня дети изучают в школе: расположение ударного слога в стопе определяет стихотворный размер (хорей, ямб, дактиль, амфибрахий, анапест), количество стоп – размер строки (четырехстопный хорей и так далее), а количество строк – строфы и так далее и тому подобное. Используя античную, французскую, немецкую стихотворные теории и практики, он стремился модернизировать традиционную силлабику, внося в нее ритмические элементы. (См. замечательные работы академика Михаила Гаспарова о становлении отечественного стихосложения – «Очерк истории русского стиха. Метрика, ритмика, рифма, строфика», 1984, а также «Очерк истории европейского стиха», 1989).

В 1739 году проблемой русского стихосложения озаботился обучающейся в Германии Михаил Ломоносов. Он присылает в Академию наук «Оду блаженныя памяти Государыне Императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года», написанную необычным размером – ямбом, и при ней «Письмо о правилах русского стихотворства» – полемический трактат, направленный против «Нового и краткого способа» Тредиаковского. Немецкое стихосложение было тоническим, и Ломоносов воочию убедился в возможностях ритмической организации поэтической речи. Он указывает, что в отличие от польского и французского русский язык обладает свободным ударением, падающим на любой слог, слов же и кратких, и многосложных в нем – изобилие. Поэтому тоническое стихосложение для него природное, а силлабическое – «польское заимствование».

Утверждая, что «наше стихотворство только лишь начинается», не обременяя себя традициями, он намечает 30 размеров: 5 вариантов стопности (от 2 до 6 стоп) в 6 родах стиха («восходящих» ямбе, анапесте и смешанном из них «ямбо-анапесте», «нисходящих» хорее, дактиле и смешанном из них «дактило-хорее»).

Будучи, по Гаспарову, радикальным реформатором, Ломоносов предлагает стихотворные размеры, которые никогда ранее в русском стихосложении не применялись, прежде всего - ямб. Этим «восходящим» (от безударного слога к ударному) четырехстопным ямбом он и пишет свою знаменитую хотинскую оду «Восторг внезапный ум пленил,…» в 28-ми десятистрочных строфах с тремя видами рифмовки, показывая тем самым возможности нового стихосложения. Через шестьдесят лет этой одической ломоносовской строфой, о чем мы уже поминали, И. Котляревский и начнет писать свою «Энеиду».

Впрочем, новаторство прижилось далеко не сразу, Тредиаковский лишь через пятнадцать лет примет некоторые положения реформатора, Кантемир не примет вообще. Однако Ломоносова поддержат молодой Сумароков и его последователи, в творческих дискуссиях и экспериментах сложится силлабо-тоническая система русского стихосложения, которая и сегодня господствует в нашей поэзии, как русской, так и украинской. Важным моментом в ее становлении было создание уроженцем нашего Переяслава, «русским Гомером» Михаилом Херасковым (1733-1807) первой в России «царицы классических жанров» – героической эпопеи «Россиада» (1779), которая засвидетельствовала, что Российская империя, как и европейские империи прошлого и настоящего, имеет свой исторический эпос. Огромный труд (10 тысяч стихов в 12 песнях) был написан классическим ломоносовским шестистопным ямбом, попал во все учебные анналы, был переведен на иностранные языки. Державин назвал Хераскова «творцом бессмертной «Россиады».

Впрочем, надо отметить артистическое отношение тогдашних писателей к словесному творчеству. Скажем, Тредиаковский, Ломоносов и Сумароков могли один и тот же псалом переложить тремя разными стихотворными способами и представить читателю – какой лучше? Наряду с торжественной херасковской эпопеей «Пою от варваров Россию свобожденну…» писались теми же размерами комические поэмы: «Пою стаканов звук, пою того героя, Который во хмелю беды ужасны строя…» (В. Майков). Когда заговорили о исчерпанности рифм, Сумароков пишет стих с 22 рифмами на –ада и –ка, а Ю. Нелидинский-Мелецкий со ста рифмами на имя «Львов».

К началу XIX столетия, к своему «золотому веку», когда появилась целая плеяда великих поэтов (Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Жуковский, Тютчев и другие), чьи произведения стали образцами для многих последующих поколений, русская поэзия пришла со сформированным, теоретически и практически обоснованным силлабо-тоническим стихосложением. При этом настойчиво осваивались как новинки, так и древнее поэтическое наследие Европы. Скажем, со времен Ломоносова десятки поэтов обращались к гекзаметру, но воспроизвести этот образец «подлинной античности», язык «Илиады» и «Одиссеи», создать достойный русский гекзаметр как-то не получалось. Пока в 1808 году к наследию Гомера не обратился полтавчанин Николай Гнедич (1784-1833), который в течение двадцати лет трудился над переложением «Илиады». Перевод затоками греческого и прочих европейских языков был признан шедевром, Белинский писал, что на Руси только одному Гнедичу суждено было «постигнуть дух, божественную простоту и пластическую красоту древних греков». Поэт ввел в культурный оборот на высоком уровне главный эпос Европы, за что был даже увековечен на знаменитом памятнике «Тысячелетия России» среди 126-ти великих людей всех времен.

В XIX веке система русского силлабо-тонического стихосложения распространилась на поэзию Болгарии и Сербии. В ней господствующее положение занял ямб. Подсчитано, что 50% всех русских, как и украинских, стихов XIX-XX века написаны ямбом, на хорей приходится 25 %, еще четверть – на все прочие поэтические размеры.

Украинская поэзия не приняла, а родилась в колыбели русской силлабо-тоники и ямба. И. Котляпревский писал четырехстопным ямбом, второй по времени украинский поэт П. Гулак-Артемовский (1790-1865) сочинял свои басни шестистопным ямбом, ямбом писал свои «малороссийские приказки» Евгений Гребенка (1811-1848), третий украинский поэт. Оба, кстати, равнялись на знаменитых баснописцев прошлого – Ивана Хемницера (1745-1784) и дедушку И. Крылова (1769-1844), писавших разностопными ямбами. В 1837 году в петербургском Летнем саду молодого художника, будущего Кобзаря, впервые посетила муза поэзии. И она опять же была музой четырехстопного ломоносовского ямба, которая надиктовала ему знаменитую преамбулу к первой его балладе («Причинна») – «Реве та стогне Дніпр широкий…».