Новости – Политика

Политика

Возвращение империи в ручном режиме

Фото: Максим Блинов / РИА Новости

Движение к демократии и модернизации возможно лишь в том случае, если общество не делает уступок политическому фундаментализму

Эмиль Паин

10 июня, 2014 09:01

25 мин

Доктор политических наук, профессор НИУ ВШЭ Эмиль Паин продолжает публикацию цикла статей «Антропологические этюды». Ранее он рассказывал, как политическая элита использует культурные традиции. Теперь речь пойдет о процессе конструирования традиций, а точнее, имперского традиционализма как воинствующей идеологии.

Не имперское сознание

В истории России было около десятка неудачных, срывавшихся попыток модернизации страны. Философ Алексей Кара-Мурза выделил однотипные этапы процесса оборванной модернизации: «Радикальное усилие сблизиться с цивилизацией Запада — далее реформа пробуксовывает, обрастает издержками, постепенно приобретает черты псевдореформы, а затем наконец на волне ностальгии по былому имперскому могуществу и, пусть условному, социальному единству и идентификационной ясности на авансцену выходят жесткие государственники-реставраторы и крайние националисты».

Это было написано 15 лет назад, а звучит свежо, как о нынешнем времени. Вот только в этой схеме, как и во множестве других, посвященных злополучному бегу России по историческому кругу, меня смущают нотки предопределенности и образ эдакого исторического автоматизма. Между тем историческая дубинушка сама никогда не шла — ее постоянно поддергивали, подтаскивали, направляли. И не всегда успешно.

В 1992-1993 годах на политической сцене России уже появились «жесткие государственники-реставраторы и крайние националисты», требовавшие возрождения СССР, «объединения разделенного русского народа» и «защиты русских соотечественников, брошенных на произвол судьбы» в новых независимых государствах. Геннадий Зюганов тогда патетически взывал к чувствам русских людей: «Без воссоединения ныне разделенного русского народа наше государство не поднимется с колен». Но эти пламенные речи не имели отклика в массовом сознании. Опросы ВЦИОМ (тогда им руководил Юрий Левада) 1993 года не выявили у россиян ни малейших признаков сожалений о распаде страны и тяги к ее объединению. Только 16% россиян в то время заявляли, что их жизнь в значительной мере связана с другими республиками бывшего СССР, при этом у русских актуальные связи с другими республиками были менее значимыми, чем у респондентов других национальностей, многие из которых, возможно, были выходцами из других республик бывшего Союза.

Митинг в защиту социализма в Оренбурге, 26 января 1992 года. Фото: Валерий Бушухин / ИТАР-ТАСС

Лишь 9,3% русских и 12,9% представителей других национальностей заявляли, что они ощущают «свою общность с людьми и историей этих республик» (речь шла о союзных республиках). И даже простой интерес к территориям за пределами России был тогда невысок. К Украине интерес был выше, чем к другим республикам, но и к ней проявляло внимание меньшинство — только 21% русских респондентов.

К 1993 году появился Конгресс русских общин (КРО), который стремился превратить многомиллионную русскую диаспору в новых государствах — бывших республиках СССР в мощную политическую силу, в орудие русского ирредентизма, то есть объединения русского мира вокруг России. И каков был результат? Ничего похожего на венгерский ирредентизм (например, присоединение Северной Трансильвании); греческий ирредентизм (энозис) или румынский ирредентизм (Великая Румыния). Ничего, даже отдаленно напоминавшего по мощи указанные ирредентистские движения, на территории СНГ тогда не проявилось. Ирредентизм считается в теории одним из ярких признаков имперского национализма и имперского массового сознания. Так вот в 1990-е годы эти свойства больше проявлялись у названных мной небольших по численности народов, чем у русского.

С 1989 по 1994 годы почти 1,5 миллиона русских покинули свои дома и выехали либо из бывших республик Советского Союза, либо из республик Российской Федерации. Особенно интенсивным был отток из Чеченской Республики. Так, численность русских в Чечне с 1989 по 2002 годы сократилась почти в десять раз, или на 230 тысяч человек, а доля в общей численности упала с 23% до 1,5%. При беспрецедентном для мирного времени массовом исходе русских с обжитых ими территорий они не проявляли ни малейших признаков имперского сознания, в отличие, скажем, от сербов, которые с боями отдавали каждый метр своих территорий в Хорватии, Боснии, Косово.

Можно утверждать, что «жесткие государственники» и «крайние националисты» до середины 1990-х годов ссылались на «волю народа» без малейшего на то основания. Это было время, когда не либералы, как сейчас, а представители так называемых национал-патриотических сил называли телевидение зомбоящиком; когда Юрий Болдырев вместе с Григорием Явлинским и Владимиром Лукиным был основателем либеральной партии «Яблоко», а не доверенным лицом Геннадия Зюганова, как в 2012 году. Популярный эстрадный певец Олег Газманов тогда воспевал либерализм («Пусть свобода воссияет»), а уж потом стал выступать с имперским шлягером «Сделано в СССР».

В начале 1990-х годов 60% опрошенных ВЦИОМ рассматривали Запад как модель для подражания, имея в виду ее политическую систему, рыночную экономику и образ жизни. Прошло время, и к 1995 году стали все более ощущаться трудности переходного периода, нарастала усталость от реформ и от ошибок в их проведении, стали изменяться и массовые настроения.

От советского к имперскому

Радикальность социально-экономических перемен в России в 1990-е годы была ниже, чем, например, в Польше или странах Балтии, по крайней мере, отраслевая структура экономики России и состав ее менеджмента изменились меньше. Однако у названных соседей России психологическая болезненность от шока перемен смягчалась желанием войти в Европу. Считалось, что ради этой самостоятельной и важной цели можно было потерпеть дискомфорт и преодолеть болезни роста. В России такого защитного механизма в народном сознании не было: движение в Европу не являлось самостоятельной целью, напротив, эта идея сама зависела от нескольких других. Важнейшую роль в восприятии вестернизированных реформ играло отношение к социализму и к СССР.

Фото: Сергей Пятаков / РИА Новости, архив

В 1989–1992 годах более половины россиян поддерживало идею «Социализм завел нас в тупик». Примерно такая же доля респондентов поддерживала аналогичную идею в Польше 1980-х годах, но там подобные настроения специально оберегали, на их сохранение работали музеи социалистического быта, подавлявшие желание вернуться в социализм, фильмы Анжея Вайды и едва ли не вся польская литература. В России ничего похожего не было, и к 1995 году стал популярным другой тезис: «Социализм был не так уж плох, плохи были его лидеры», а к началу 2000-х были реабилитированы и лидеры. В это время Иосиф Сталин был признан самым выдающимся деятелем российской истории. К 2002 году отчетливо проявилась массовая ностальгия россиян по Советскому Союзу, а его распад стал восприниматься как самое драматическое событие последних десятилетий.

Вслед за изменением взглядов на социализм и Советский Союз быстро стали меняться представления о врагах России.

В СССР Запад рассматривался не только как геополитический противник, но и как классовый враг, компромисс с которым невозможен, поскольку классовые противоречия, согласно марксистской доктрине, носят антагонистический характер. Единственным временем, когда политическая элита СССР, а затем и России провозгласила лозунг возвращения в «семью цивилизованных народов», «в Европу», был период с конца 1980-х до начала 1990-х годов. Массовое сознание тогда весьма активно поддержало эту политику, в это время в России доминировала идея: «Зачем искать врагов, если корень наших бед в нас самих», но по мере возвращения советского в культуре России стали оживать и советские стереотипы массового сознания. Первыми вернулись страхи, фобии, образы врага. В 1991 году только 12% опрошенных считали Запад своим врагом, в 1994 — уже 41%, в 1999 году — 65%, а в 2013 году, еще до Евромайдана в Киеве, социологи «Левада-центра» зафиксировали рекордный, почти фантастический уровень ксенофобии по отношению к Западу, ею было охвачено 78% респондентов. При этом рост фобий к Западу не связывался в массовом сознании с возрождением «советскости» в России. Напротив, чаще россияне говорили совсем иначе: «Вот мы изменились, стали демократией, а Запад нас по-прежнему не любит — это их природная русофобия». Сегодня уже о русофобии говорят не только обыватели, но и МИД России.

Еще чаще поминают ныне русофобию на территориях так называемого русского мира: в самопровозглашенной Приднестровской Молдавской республике (ПМР) и в составе движений, именующих себя Донецкой и Луганской республиками. Между тем в основе консолидации этих сообществ лежит вовсе не русская этническая, а советская политическая идея. На этих территориях русские составляют меньшинство населения: в ПМР — 30%, в Донецкой области — 38%, в Луганской — 44%. Степень выраженности культурной дистанции между русскими и молдаванами в ПМР и тем более между русскими и украинцами в регионах Донбасса существенно ниже, чем, например, между русскими и казахами в Казахстане.

Например, на Украине численность русских сократилась в период между советской переписью 1989 и переписью на Украины 2001 года на 27% (с 11,2 миллиона до 8,3 миллиона человек) а в Казахстане уменьшилась почти в два раза (с 6,2 миллиона до 3,7 миллиона человек). В стране, в которой дискомфорт побуждает русских к массовому оттоку, на территории с самой высокой интенсивностью сокращения численности русского населения за последние двадцать лет, где целенаправленно размывается исторически сложившаяся локализация русских в северо-восточных районах Казахстана, нет никаких признаков движения русских к сепаратизму или к территориальной автономизации. Зато такие движения появились в Молдавии и на Украине, как раз в период, когда политика этих стран стала сдвигаться в сторону сближения с Западом и интеграции с ЕС, за это они и расплачиваются всплеском сепаратизма.

Фото: Олег Смыслов / РИА Новости

Поэт Дмитрий Быков недавно назвал борцов за создание Донецкой и Луганской республик пассионариями. Возможно, он прав, но стоит отметить, что это особый тип пламенных борцов: они готовы жизнь отдать (свою и чужую) за то, чтобы не допустить движения к переменам, к модернизации, как, например, талибы в Афганистане. В ПМР советский традиционализм запечатлен в гербе республики с серпом и молотом, а у ополченцев Донбасса не только в риторике его лидеров. «То, что мы видим в репортажах из Донецкой и Луганской областей, — пишет журналист Олег Кашин, — конечно, абсолютное торжество той этики и эстетики, которую двадцать лет несла нам газета "Завтра". Сбывшаяся мечта Александра Проханова бродит по Донбассу».

Но мечта сбылась не только в эстетике. Газета «Завтра» стала в известной мере коллективным организатором нынешнего «народного восстания» на Донбассе, по крайней мере, заметные фигуры этого движения Александр Бородай и Игорь Гиркин (Стрелков) начали свое сотрудничество в 90-е годы именно в этой газете. Там они опубликовали в соавторстве несколько статей, политическую результативность которых можно оценить только сегодня. Ровно 15 лет назад, в июне 1999 года, они изложили в статье «А войны не хотите?» тот сценарий («Война за восстановление российской державы»), который, в главных чертах, сейчас на практике проходит испытание на Донбассе. Думаю, что сегодня, как и полтора десятилетия назад, эти боевые друзья и подобные им «патриоты Донбасса» воспринимают нынешнего российского лидера лишь как своего временного попутчика, их идеал — Иосиф Сталин.

В России 1990-х годов вначале вернулось советское сознание и уж после этого постепенно была реабилитирована идея империи. Лишь в нулевые годы в элитарном дискурсе национал-патриотических сил России стало модным использовать слово «империя» для обозначения былого советского величия и порядка. Потом термин «империя» попытались перехватить некоторые деятели либерального лагеря — философы, рассматривавшие империю как «гарант культурного разнообразия» (Владимир Кантор), и политики, провозгласившие идею «либеральной империи» (Анатолий Чубайс).

Но больше других постаралась и преуспела в его популяризации бизнес-реклама. Ее усилиями мотивы империи постепенно стали входить в массовую культуру, а затем и в массовое сознание. Самые популярные сорта русской водки во многих регионах России получают названия «Империя», «Имперская». Бизнес-класс в некоторых российских авиакомпаниях переименовали в класс «империал». А дальше пошло-поехало и термин «империя» стал символом чего-то очень хорошего: «Империя вкуса», «Империя духа». Империя стала воспеваться на эстраде, в кино, литературе. Имперский стиль стал доминирующим в архитектуре и градостроительстве.

Имперский синдром

В попытках объяснения неудач демократических преобразований в России многие исследователи обратились к феномену империи. В мировой науке возникла жаркая дискуссия между сторонниками двух подходов, научные описания которых и названия я давать здесь не буду для краткости и простоты. Скажу лишь, что сторонники первого (например, Алекс Мотыль) полагают, что неудачи политической модернизации в России обусловлены не столько действиями и ошибками современных политиков, сколько «бременем имперского и тоталитарного прошлого России». Меня такое объяснение не устраивает, поскольку в нем политики и принимаемые ими решения противопоставляются некоему самостоятельно существующему наследию, «бремени» империи. Это напоминает мне архаичную идею «теплорода» в физике до Ломоносова и Лавуазье.

Фото: Сергей Ермохин / РИА Новости, архив

Прямо противоположную точку зрения в дискуссии с Алексом Мотылем защищает Марк Бейссингер: «Нельзя сказать, что современные государства по своей сущности являются империями, но они подчиняются политике, превращающей их в империи». Этот подход мне ближе, но и с ним я не могу полностью согласиться, поскольку в нем вообще не учитывается влияние исторического и культурного наследия.

Между тем это влияние существует даже и в том случае, если черты традиционного поведения не были напрямую унаследованы от предшествующих эпох российской истории, а были восстановлены в результате целенаправленной реконструкции или как побочное следствие дефектов форсированной модернизации 1990-х годов. Более того, если традиционное поведение или сознание существует всего лишь как миф, оно и в этом случае оказывает влияние на политику, поскольку политики опираются на эти мифы, оправдывая ими свои действия. Даже те элементы традиционного сознания, которые были сконструированы сравнительно недавно, могут оказывать заметное влияние на политическую жизнь, обусловливая спрос на типаж популярных политических деятелей и их поведение. Людей тяжело переучивать, особенно если они заражены страхами и фобиями. Вот и имперские стереотипы, и фобии легко разжечь, но трудно погасить.

Так или иначе, реконструированный традиционализм в определенной мере задает границы, формирует русло политического творчества в России, обусловливая сравнительно высокую вероятность воспроизводства имперских черт в политике нашей страны. Совокупность таких черт я называю имперским синдромом.

«Империя, — отмечает Доминик Ливен, — по определению является антиподом демократии, народного суверенитета и национального самоопределения. Власть над многими народами без их на то согласия — вот, что отличало все великие империи прошлого и что предполагает все разумные определения этого понятия». Власть без согласия народа — это суверенитет повелителя (лат. — imperator) в отличие от народного суверенитета в государствах-нациях. Хорошим индикатором имперского порядка является управление с помощью наместников (сатрапов, прокураторов, воевод). Лишение жителей российских регионов права выбора своих губернаторов — это форма восстановления имперского порядка, и это было решением сугубо аппаратным, верхушечным, не опиравшимся на какие-то легитимные процедуры, доказывающие «волю народа на эти перемены», однако задним числом восстановление управления по типу сатрапий обосновывалось ссылками на национальную русскую традицию.

Путин отмечал: «Россия не скоро станет, если вообще станет, вторым изданием, скажем, США или Англии, где либеральные ценности имеют глубокие исторические традиции. У нас государство, его институты и структуры всегда играли исключительно важную роль в жизни страны, народа... Крепкое государство для россиянина не аномалия, а инициатор и главная движущая сила любых перемен». И большая часть общества согласилась с этим: «Да, такая у нас колея, и сойти с нее мы не можем».

Для теоретической оценки возможности другого пути приведу пример страны с еще более древними, чем у России, традициями имперского правления и не менее суровым опытом государственичества.

Иной путь

Если искать аналогии политическому режиму, который начал складываться в России во время второго срока правления Ельцина и расцвел пышным цветом в период правления его наследника, то трудно сыскать лучшую, чем режим позднего Франко в Испании. С конца 1960-х годов здесь стихли репрессии, политический режим стремился приобрести образ авторитаризма «с человеческим лицом». Свободнее стал развиваться крупный, олигархический бизнес. Появились «вертикальные профсоюзы», вертикальные институты гражданского общества, которым было разрешено защищать права трудящихся и потребителей, собирать и сохранять фольклор и вообще заниматься художественной самодеятельностью, но не соваться в политику.

Генерал Франко с Хуаном Карлосом, 1973 год. Фото: AP

Ну и, наконец, для полного сходства двух стран стоит вспомнить о проведенных здесь в конце XX века операциях «Наследник». Франко за 35 лет до Ельцина избрал себе наследника не из своей семьи, не из числа родственников и даже не из политических соратников, а совсем чужого и малознакомого молодого человека, который долго жил за границей в одной из германоязычных стран, совсем как наследник Ельцина. Но на этом сходство исторических судеб Испании и России прерывается.

Наследником оказался Хуан Карлос Бурбон, представитель одной из древнейших королевских династий. Он вернулся из Швейцарии, где находился на правах эмигранта, чтобы в конце концов занять пост главы государства и верховного главнокомандующего, от которых он потом добровольно отречется в июне 2014 года. Но вернемся в 1970-е годы.

Так уж случилось, что новый глава государства Хуан Карлос ощущал себя не наследником Франко и даже не наследником испанского престола, а представителем народа во власти. Из множества своих полномочий он сосредоточился только на одном: стал гарантом конституции и Пакта о национальном согласии. Борис Ельцин тоже любил назвать себя гарантом конституции, жаль только, документ этот кроился под фигуру первого президента России. При Ельцине был подписан «Договор об общественном согласии», но беда в том, что большая часть российского общества о нем даже не слышала, тогда как в Испании идея национального согласия была общенародной.

Испанский король, офицер и главнокомандующий многое сделал для того, чтобы отстранить армию от политики. Совсем иначе развивались события в России. В списке наследников Ельцина были только военные, а во времена Путина их роль во власти так возросла, что некоторые политологи определяют режим действующего президента как мелитократический. При нем доля военных во власти выросла в 2,5 раза по сравнению с эпохой Ельцина и ровно во столько же сократилась доля ученых.

Осознание необычайной трудности упрочения демократии в стране с вытравленными демократическими традициям было в Испании всеобщим и охватывало даже коммунистов, несмотря на их специфический классовый подход к народовластию. Неслучайно не кто иной, как Сантьяго Карилья, лидер испанских коммунистов в 1970-х годах, называл испанскую демократию хрупким сосудом, готовым разбиться в любую минуту, поэтому коммунисты вместе с 300 другими партиями, появившимися после смерти Франко, проявляли поистине героические усилия по ее защите и укреплению. Огромную роль в этом сыграл и гарант конституции, сумевший нейтрализовать мятеж 1981 года.

Фото: Александр Кряжев / РИА Новости

В России же элита, направлявшая политический процесс, преследовала совершенно иные цели: она хотела как можно быстрее стать классом крупных собственников и войти в глобальный рейтинг богатейших людей мира. Когда она решила поставленную задачу (по темпам роста миллиардеров Россия опережает весь остальной мир) и к тому же обезопасила себя от угрозы возврата коммунистов к власти, то совершенно утратила интерес к дальнейшей демократизации. Более того, демократизация в известном смысле могла стать угрозой доминирующей роли олигархического российского капитализма, который быстро утратил свой реформаторский пыл и стал защитником консервативных политических традиций. В таких условиях все большую популярность приобретал тезис «Россия не доросла до демократии», и ее постоянно «подправляли» в угоду политической целесообразности, доведя до того, что само слово это стало ругательным и сегодня чаще произносится как «дерьмократия».

Главная особенность испанского пути к демократии и одновременно наиболее фундаментальное ее отличие от российского движения в противоположную сторону состоит в том, что Испания подошла к экономической модернизации лишь спустя семь лет после начала модернизации политической. Когда же социалистическое правительство Фелиппе Гонсалеса начало в 1982 году радикальную структурную реформу экономики, в Испании проявились вполне предсказуемые процессы, позднее повторившиеся и в России в период ее экономических реформ. В Испании тоже было и падение уровня жизни, и психологический шок у населения, и рост его недовольства, и, как следствие, рост ностальгических воспоминаний о былой стабильности времен Франко. Активно проявился в это время и политический фундаментализм, основным смыслом которого является эксплуатация страхов и ностальгических настроений в политических целях. Однако ко времени его оживления в Испании уже были созданы прочные преграды для фундаментализма. Был выстроен каркас демократического общества и заложены основы модернистского сознания, в котором сакральными стали понятия «национальное согласие», «конституция» и «гражданское общество». Точка возврата к прошлому была пройдена.

Все страны уникальны, у всех есть свои исторические и культурные особенности, однако при всем многообразии национальных моделей развития есть в них и нечто общее. Движение к демократии и модернизации возможно лишь в том случае, если общество не делает уступок политическому фундаментализму, то есть подделкам традиций, используемых исключительно для запрета движения к новому. Россия в очередной раз служит примером такого, как жить не нужно, демонстрируя собой утверждение идеология «особого пути» в качестве национальной идей.

Украинские события добавили одобрения режиму, взвинтили патриотический подъем и еще в большой мере способствовали «реанимации имперских комплексов». Имперские фундаменталисты сегодня, как никогда раньше, стремятся парализовать саму мечту какой-то части общества о демократических переменах. В полной мере им это не удастся. Даже в нынешней России перспективы политического развития отнюдь не предопределены. В марте 2014 года исследования «Левада-центра», проведенные в рамках большого, руководимого мной проекта по изучению динамики идейно-политических течений в России, показали, что несмотря на беспрецедентный размах антизападной истерии, относительно наибольшая доля россиян (39,5%) и сегодня выбирает развитые страны Запада в качестве модели для России на ближайшее будущее, а в Москве доля таких еще больше (52,7%).

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе