Новости – Политика
Политика
О «не-классе не-рабочих»
Cтуденческая акция протеста против загрязнения окружающей среды в Нью-Йорке, 1970 год. Фото: AP
Ян-Вернер Мюллер рассказывает историю политических идеологий XX века через призму развития демократии
1 декабря, 2013 08:15
6 мин
На русском языке выходит книга Ян-Вернера Мюллера «Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века». Поставленная в ней задача — изложение политической философии прошлого столетия — не является тривиальной. XX век стал временем интенсивного создания идей и доктрин, менявших массовое сознание и государства. Никогда прежде идеологии и философские учения не становились предметом столь широких обсуждений и столь действенным инструментом перемен в общественной жизни.
Стержнем книги Мюллера является история демократии. Речь не идет исключительно об институтах представительства и народовластия. Автора интересует прежде всего демократия как инструмент создания политических доктрин, к которой в равной мере апеллировали все — от тоталитарных лидеров до создателей анархистских сквотов.
«Русская планета» с разрешения Издательства Института Гайдара публикует отрывок книги Я.-В. Мюллера «Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века», посвященный кризису европейской социал-демократии в 1970-е годы.
Главной мишенью для критики в конце 1970-х и в 1980-е годы оказалась социал-демократия старого образца. В то время самым консервативным (в буквальном смысле нежелания перемен) политиком считался, согласно Ральфу Дарендорфу, «социал-демократ правого толка». Нападки последовали сразу с двух сторон. Во-первых, со стороны новых левых и порожденных ими общественных движений, в том числе движения за мир, которое стремительно развивалось после размещения «евроракет» (размещение НАТО и СССР ракет средней дальности в Европе. — РП). Кроме того, социал-демократия подверглась атаке со стороны движения, которое наблюдатели называли то возрождением классического либерализма XIX века, то, признавая содержавшиеся в нем новые теоретические веяния, неолиберализмом. Совершенно отдельно от этих очевидных угроз стоял постмодернизм — не политическое движение, но, несомненно, политическое настроение, которое отличалось недоверием к «великим нарративам» прогрессивного развития человечества и, в частности, к технократическому, «модернистскому» языку, игравшему центральную роль в эпоху массовой демократии.
Истинными наследниками новых левых оказались феминизм и энвайронментализм (движение в защиту окружающей среды. — РП), хотя ни тот, ни другой не имели непосредственной связи с теориями 68-го или 1960-х годов и, конечно, практически ничем не были обязаны марксизму. Феминизм в значительной степени мог быть интегрирован в партии, которые традиционно считали себя, стараясь более или менее об этом помалкивать, мужскими и работающими на мужчин, особенно на мужчин, занятых в промышленности. Что касается энвайронментализма, то он вначале институциализировался отдельно, в зеленых партиях, которые заявляли о себе на первых порах как об «антипартийных партиях». Понятно, что мыслителям и политическим партиям с марксистскими корнями было крайне трудно порвать с верой в благотворную природу промышленного производства.
cover
Пионером такого разрыва стал социальный философ Андре Горц, в результате ставший мишенью злобной клеветы со стороны традиционных марксистов. Горц (настоящее имя Герхард Хирш) родился в Вене в 1923 году в семье еврея-торговца и католички-секретарши. Во время войны его отослали на учебу в Швейцарию, где он получил диплом инженера-химика. Хирш привлек внимание Жан-Поля Сартра и Симоны де Бовуар, приезжавших в Лозанну в 1946 году. После этого человек, переименовавший себя в Горца (по названию фирмы — производителя полевого бинокля, который был у его отца), перебрался в Париж и стал близким сотрудником самого знаменитого в мире философа. Поначалу его привлекала писательская карьера. В 1958 году появился его первый роман «Изменник» с предисловием Сартра. Но впоследствии Горц занимался главным образом журналистикой, став одним из учредителей влиятельного левого еженедельника Nouvel Observateur.
В конечном итоге он заинтересовался социальной философией и стратегиями борьбы рабочего класса в условиях «развитого капитализма» — в духе идей Маркузе и итальянских новых левых 1960-х годов. Но затем направление его мысли изменилось, повернув в более радикальную, чем когда-либо у итальянцев, сторону, и к середине 1970-х годов он начал подчеркивать значение экологии.
В 1982 году Горц опубликовал свою самую спорную работу «Прощание с рабочим классом: эссе о постиндустриальном социализме». В ней он призывал «будущих левых» отказаться от веры в пролетариат как революционный субъект и вместо этого подумать над «освобождением времени», а также над «отменой работы», то есть над уничтожением труда за деньги. В практическом плане Горц выступал за базовый доход для всех граждан, независимо от рода занятий, что стало бы последним шагом в преодолении «рабочизма» (workerism), иначе говоря, акцента исключительно на пролетариате, и одержимости трудом как главным условием человеческой реализации. Требование покончить с трудом, доказывал Горц, вовсе не утопично, а полностью соответствует тенденциям, наблюдаемым в западных обществах. Кейнс, писал он, «мертв. В контексте нынешнего кризиса и технической революции абсолютно невозможно обеспечить полную занятость с помощью количественного экономического роста. Альтернативой является совершенно другой путь, а именно отмена работы: вместо общества, основанного на массовой безработице, можно построить общество, в котором освобождено время».
С точки зрения Горца, носителями радикальных перемен, в противовес традиционному промышленному рабочему классу, а также низкооплачиваемым лицам и безработным, является новый «не-класс не-рабочих» — мужчины и женщины, занятые в непромышленных, «интеллектуализированных» секторах.
Андре Горц. Фото: taz.de (http://www.taz.de/)
Андре Горц. Фото: taz.de
Лозунг «не-класс не-рабочих», конечно, не мог послужить сигналом, способным разбудить спящий революционный субъект. И все же Горц предложил одну из самых радикальных теорий последней трети европейского XX века: она бросала вызов не только социал-демократической политике, но всему в целом политическому воображению послевоенных левых. В ней подвергалось сомнению евангелие непрестанного экономического роста, и она утверждала, что находиться слева не значит быть рабочим или быть на стороне рабочих. Как писал Горц, теперь «это вопрос не о завоевании власти в качестве рабочего, но о завоевании власти, чтобы не функционировать больше в качестве рабочего». Горц возражал даже против идей рабочего контроля (поскольку производство в конечном счете все равно определяется «гигантской машиной» общества).
Энвайронментализм, несмотря на то, что его придерживались в том числе и мыслители, выступавшие против любого дальнейшего экономического роста, не требовал ничего столь же радикального. Вероятно, поэтому энвайронменталистские идеи в конце концов перестали быть достоянием исключительно зеленых антипартий и оказались, по крайней мере частично, переняты практически всеми партиями в Европе. Если вообще когда-либо существовал конец идеологии (по крайней мере, в Европе), то его можно было найти именно здесь: все расходились по вопросам политики, но никто не стал бы отрицать фундаментального императива спасения планеты.
И феминизм, и энвайронментализм были тесно связаны с движением за мир. Выступления против ядерной войны шли рука об руку с попытками положить конец «мужскому насилию», а также тому, что Эдвард Томпсон называл общим «экстерминизмом» (exterminism) промышленной системы. Философ Рудольф Баро настаивал на том, что «милитаризм является естественным следствием сырьевой зависимости нашей перегруженной промышленной системы». Таким образом, «экопацифизм» требовал ни много ни мало того, что мыслители вроде Баро называли «промышленным разоружением», даже если неясно было, на что будет похоже промышленно разоруженное общество. И все же, как заявляли Баро и другие, «в целом неверно считать, что общественных преобразований можно достичь, только если предварительно дать людям научное объяснение, что именно может быть сделано».
Общественные движения расцветали пышным цветом на всем протяжении 1980-х годов, но их программы носили по большей части негативный, если не прямо апокалиптический характер. Как объявил Баро в 1982 году, «на нас насланы мор и чума Древнего Египта, всадники апокалипсиса уже рядом, семь смертных грехов повсюду вокруг нас в сегодняшних городах, равных тысячам Вавилонов. В 1968 году на горизонте появился обещанный Ханаан всеобщей эмансипации, на этот раз наконец и для женщин тоже. Но почти все, кто в это верит, молчаливо признают, что вначале придется провести многие годы в пустыне. И недостает только огненного столпа, который укажет нам путь исхода».
Хабермас не знал, где искать огненный столп, но разделял ощущение новой интеллектуальной пустыни. В 1985 году он заявил о «новом смятении» — или neue Unübersichlichtkeit — и об «истощении утопических энергий». В частности, окончательно потеряли свою привлекательность утопии, ориентирующиеся на труд. Дарендорф уже объявил несколькими годами ранее о конце «социал-демократического столетия». Но что это означало, ведь социал-демократические партии явно никуда не исчезли с политического ландшафта? Речь, конечно, шла не об электоральных результатах, а о доверии и неявных предпочтениях. Была подорвана, не исключено, что навсегда, вера в возможность широкомасштабных коллективных самопреобразований общества, часто, но не обязательно, облекаемая в язык технократии.
По словам Хабермаса, этот идеал, который он отождествлял с Просвещением и, говоря шире, с прогрессом разума, подвергся нападкам со стороны «неоконсерваторов» (смысл этого термина в трактовке его Хабермасом лишь частично совпадает с тем смыслом, который он имеет в Соединенных Штатах). Неоконсерваторы, согласно Хабермасу, верили в некое «урезанное» или «приостановленное» Просвещение: капитализм при этом оставался на месте, а традиционные ценности и культура должны были компенсировать любой вред, который он мог нанести индивидам и жизненному миру, служа своего рода утешением с помощью приятной (и ни коем случае не раздражающей) эстетики.
В любом случае, с точки зрения «неоконов» (в смысле Хабермаса), традиционные семья и национальное государство представляли собой институты, не подлежащие дальнейшим изменениям, не говоря уже об их преодолении, и в каком-то смысле служили институциональными границами Просвещения. В отличие от Хабермаса, мыслители, по общему мнению принадлежавшие к неоконсерваторам, такие как Герман Люббе, отрицали, что семья и ценности дружбы разрушаются мышлением и эмоциями, которые необходимы для преуспевания в условиях капиталистической системы. С их точки зрения, рыночная экономика не обязательно подразумевает рыночное общество.
Мюллер, Я.-В. Споры о демократии: Политические идеи в Европе XX века. — М.: Изд. Института Гайдара, 2014.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
