Сергей Довлатов. Царь в очереди за пивом
Он был большой, сильный. Веселый и грустный. Задумчивый и оживленный. В общем, разный.
Одинаковым он был только в одном – в таланте: рассказывать, писать, придумывать. У Сергея Довлатова были особенные глаза – он видел то, что никто не замечал. А он подмечал и записывал.
Стиль Довлатова - лаконичный, на вид простой. Кажется, тексты давались ему легко. Но это не так – он писал трудно, тщательно шлифовал сюжет, слова. Иногда помногу, запоем, при отсутствии запоев, порой…
«Сегодня мой рабочий день начался в пять утра. Я проснулся, спустился на лестничную клетку, потому что дома курить не разрешали, придумал одно отточенное предложение. Я его записал, и мой рабочий закончился в шесть утра».
Но читателю - какая разница, как творец творил? Ему подавай книжку, которую он ждал. Чтобы взять ее в руки, как тарелку с лакомым блюдом, предвкушать, резво побежать по строчкам. Улыбнуться от удовольствия, потянуться…
Довлатов называл свою прозу «псевдодокументальной». Это – реализм, смешанный с выдумкой. Или - литературная живопись – неожиданная, гротескная, на полотне которой отражаются и смешные, и грустные реалии жизни. Вот пример.
У Довлатова был приятель Николай Шлиппенбах, который гордился, что его предки упоминаются в исторических документах. Он носил с собой поэму Пушкина «Полтава», в которой была закладка из конфетной обертки. На той странице были строки: «Пальбой отбитые дружины, / Мешаясь, катятся во прах. / Уходит Розен сквозь теснины, / Сдается пылкий Шлиппенбах…»
Современный Шлиппенбах был не пылким, а взбалмошным. Как-то пригласил Довлатова сняться в своем любительском фильме. Тот должен был изобразить Петра I, попавшего в город, который давным-давно основал. Фактура была подходящая – у Довлатова был рост 194 сантиметра.
По замыслу Шлиппенбаха, царь должен был окунуться в мрачную советскую действительность. И всему увиденному поражаться и гневаться. По сценарию, Петр I в зеленом камзоле, ботфортах, треуголке и при шпаге ранним летним утром подходил к пивному ларьку на углу улиц Белинского и Моховой. Шлиппенбах рассчитывал, что это вызовет фурор…
Из рассказа Довлатова «Шоферские перчатки»:
«Я присоединился к хвосту очереди. Двое или трое мужчин посмотрели на меня без всякого любопытства. Остальные меня просто не заметили.
Передо мной стоял человек кавказского типа в железнодорожной гимнастерке. Левее – оборванец в парусиновых тапках с развязанными шнурками. В двух шагах от меня, ломая спички, прикуривал интеллигент. Тощий портфель он затолкал между коленями.
Положение становилось все более нелепым. Все молчат, не удивляются. Вопросов мне не задают. Какие могут быть вопросы? У всех единственная проблема – опохмелиться…
Стою. Тихоньку двигаюсь к прилавку.
Слышу - железнодорожник кому-то объясняет:
- Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем…»
Когда подошла очередь Довлатова, он купил пиво для себя, Шлиппенбаха и его спутницы. Царь возвышался над людьми, но никто, по-прежнему, не удивлялся, ничего не спрашивал. Да и что тут удивительного? Ну, явился в свой родной город Петр I, который основал его 260 лет назад. И решил монарх пивка попить, «поправиться» после вчерашнего…
Довлатов был писателем, но никто его не печатал. Да и талант в нем разглядели немногие. Остальные считали этого огромного человека, похожего на выходца из южных республик, странным и взбалмошным типом. Он постоянно метался, что-то искал.
«Никогда не встречал человека, который бы каждую минуту был настолько несчастен, - писал о Довлатове его друг, писатель Самуил Лурье. – При этом неизменно остроумен и готов к веселью».
В том числе, к литературному. У Довлатова множество рассказов, где при чтении наползает улыбка, зовя за собой смех. Возможно, увиденные им сцены, были обыденными, житейскими, но писатель, окрасив их своим остроумием, превращал в литературный анекдот.
Три года Довлатов служил во внутренних войсках, охранял заключенных лагерей. Потом говорил, что именно тюрьма сделала его писателем, лагерь стал «хождением в народ»: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни… Я увидел свободу за решеткой. Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния…»
Довлатов говорил, что в любой ситуации необходима какая доля абсурда. Он следовал этому девизу и был неожиданным во всем. В отношениях с женщинами, в том числе. Как-то в Ленинграде познакомился с девушкой, жившей в Таллине. Приехал в столицу Эстонии и ночью позвонил ей: «Тамара, вы меня, наверное, помните. Я такой большой, черный, похожий на торговца урюком…»
Ему катастрофически не хватало денег, но надо было на что-то жить. И Довлатов стал журналистом. Сначала трудился в ленинградской многотиражке, писал о передовиках труда, коммунистах и комсомольцах. Потом каким-то образом попал в партийную газету «Советская Эстония». Ее главный редактор, Генрих Туронок ценил его талант, однажды доверил составить письмо доярки Линды Пейпс Леониду Брежневу. И диссидент Довлатов справился с этим заданием на отлично. Генсек «ему» ответил.
Однако редактор не без основания опасался довлатовских выходок, которых было немало. И шутником в редакции он слыл изрядным. На дверях одного из отделов Сергей вывесил листок с коротким двустишием: «Две удивительные дуры ведут у нас отдел культуры». Может, и верно было, но – грубо. Вообще-то Довлатов не очень стеснялся и с коллегами, и с друзьями. Об этом – чуть позже.
Он придумал рубрику в газете: «Гости Таллина». Сначала брал интервью у реальных персонажей, потом стал их придумывать. Например, у него появилась некто Альдона Ольман из Риги. Это была доберманша его приятеля Виктора Ольмана…
Прошло много лет. Довлатов описал Туронка в своей книге - насмешливо, жестоко. Тот прочитал и почернел лицом: «Ну, зачем ты так со мной, Сережа? Видит Бог, я не сделал тебе ничего дурного...»
Прошло несколько дней, Генрих Францевич заболел и умер. Многие считали, что из-за книги Довлатова.
Кстати, он жестоко-иронично расправлялся и с другими своими персонажами. Писатель Валерий Попов говорил: «Он из нас по живому кроил своих героев. Все его друзья вопиют. Не изрезанного друга у него не осталось ни одного, не говоря уже о подругах».
…Довлатов был несчастлив в СССР. Но эмиграция в Америку не принесла ему радости, хотя здесь стали выходить его книги. Он стремился к свободе, но оказалась с привкусом горечи. Довлатов говорил: «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов».
«Я помню Сережу угрюмым, мрачным, сосредоточенным на своем горе, которому не давал не то, что излиться, но даже выглянуть наружу, - вспоминала писатель Елена Клепикова. - Помню типично довлатовскую хмурую улыбку – в ответ на мои неуклюжие попытки его расшевелить. Особенно тяжко ему приходилось в тот год перед последним в его жизни 24 августа (Довлатов умер в тот день 1990 года – В.Б.).
Вернувшись из перестроечной Москвы с чудесными вестями, я первым делом отправилась к Сереже его обрадовать: в редакциях о нем спрашивают, хотят печатать, кто-то из маститых отозвался с восторгом, это настоящая слава. Сережа был безучастен. Радости не было. Его уже не радовали ни здешние, ни тамошние публикации, ни его регулярное авторство в «Нью-Йоркере», ни переводные издания его книг…»
Тяжелый творческий кризис опустился над ним. «Чемодан» с сюжетами, который он увез Ленинграда, опустел. Новые темы были мелкие, раздробленные, писатель не хотел за них браться. Нью-йоркский воздух был серый, тяжелый, не давал вздохнуть полной грудью.
Незадолго до смерти Довлатов рассказывал, что ему звонил один неожиданно тронувшийся умом знакомый. Его увезли в психиатрическую больницу, и оттуда он обзванивал приятелей, уверяя, что попал на тот свет. Довлатов не знал, как разговаривать с сумасшедшим и спросил, как там живется.
«Хорошо», - ответил знакомый. – Кстати, тут все про вас спрашивают…»
