Новости – Люди
Люди
Судьба разведчика
Жительницы освобожденного украинского села общаются с советскими солдатами. Фото: http://waralbum.ru/237682/
Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны из Омска Василия Минаевича Кондрашова
9 мая, 2015 11:05
11 мин
– Гляди-ка, вспомнили обо мне, — встречает меня ветеран. — Видать, праздник скоро. Вчера медаль принесли, сегодня гости пожаловали. А то одна Наталья, социальный работник, и прибегает. Раньше школьники регулярно навещали, по хозяйству помогали, теперь нет, все больше один. Да что там, так, кряхчу по-стариковски, каждому свое: молодым-молодое, а нам уж…Сын, правда, каждое утро звонит — в Оренбурге живет, один он у меня остался, второй, тот, что в Тольятти жил, умер, уже два года пролетело.
Василий Минаевич смахивает накатившую слезу. С трудом передвигаясь на костылях, достает парадный пиджак, поправляет скатерть на столе.
– Повестку 17 января 1943 года привез мне конный, черным по белому написано: гражданину Кондрашову немедленно явиться в военкомат. Знамо дело, зачем — война-то два года как шла. Как был в рабочем: к тому времени уже года три работал на тракторе, вот и в тот день возил зерно — так и пошел в Тавричанку, она от деревни, где жили с матерью, не так далече была — всего 30 км.
Отца уже не было. Его в 1937 году репрессировали, тогда же расстреляли, как врага народа. Грамотный он был или нет — не скажу, а три книжки пуще глаз хранил: Библию, Евангелие и песенник церковный. За них и расстреляли.
В третьем классе я тогда учился, с вечера спать легли, а утром мать говорит: больше отца не увидим. Сама вся трясется, плачет, дома все перевернуто, доски, нижний ряд, где теленок стоял, оторван — видно, чего-то искали. Детей отца и маминых старших всего 12 душ — родители оба по второму разу женатые были — родственники по себе разобрали. Как же в семье врага народа жить! А мы втроем остались. Я, старший, и две сестры. Мать работала, мы перебивались, как могли: где кто хлеба кусок даст, где зернышек посыпят. Школу бросил — ботинки порвались, других не было.
Явился я, значит, на призывной пункт, а там много таких оказалось. Собрали, пересчитали, накормили и отправили в Омск. Там уже в эшелон, да в Еланск Красноярского края на танкового пулеметчика учиться, потом на разведчика, снайпера. В общем, призвали зимой, в бой пошел летом.
Что чувствовал? Да ничего. В первые сутки так и не понял: живой или нет. Одно тебе скажу: помощь была, взаимовыручка. Ты пришел, а ума-то еще нет, мужики, уже битые-перебитые, подсказывают, как закапываться надо, как голову прятать. Конечно, этому и сам в первом бою научишься, если жив останешься, но с подсказками — вернее.
К войне тоже прицелиться надо. Есть молодые — сами пулю ищут. А есть, кто головой думает. Летит снаряд, гудит как трактор — даже не пригибайся, мимо, а уж если свистит, как комар — нудно так, только громче в сто раз, вот тут падай скорей, да голову прячь. Помню, Кёнигсберг — Калининград, значит — взяли. А там портовый берег: по улицам не пролезть — люди живые, убитые, скотина. До города не дошли — авиация, обстрел. Лесок сосновый рядом, я в него бегу, парнишка рядом, ору ему: «Вглубь не лезь, в середку фашист бомбить станет, давай к краю ближе». Да разве послушался! Страх все. Ты думаешь, на войне не страшно? Еще как! Только перебарывать себя надо.
Уже ближе к концу войны на польской границе бандеровцы нас врасплох застали. Да еще как. Мылись-то нечасто, где была баня, где нет. Одним словом, как пришлось, а вши да коросты — все наши были. Тут денек выдался тихий такой, спокойный. Ну, командир дал приказ: банно-прачечный день. Как раз речушка рядом. Дозор, понятно, выставили. Намылись. Шмотки перестирали да в прожарку отдали — специально выкапывали яму вещи пропаривать. Сами ходим, в чем мать родила. Вдруг тревога. Ребята давай одежду вытаскивать, не разбирая, где чье, лишь бы наготу прикрыть. Замешкались. Слышим, чуть вдалеке крики — наших бьют. Старшина Костюченко первый погиб: усовестить бандитов пытался — все же не фашисты. Командира взвода убили, полковых разведчиков сколько сгубили. Я как был, автомат в руки и на них — очередью. Слышу, еще рядом кто-то бьет, оглядываюсь — мои ребята тоже одеться забыли. Так сохранили жизни себе, ребятам, но, видишь, не всем. Старшину до сих пор не забываю — душа-человек был.
Фашист не дурак, не такой, как в кино показывают: сидит боец в чистом поле и по немцам из танкового пулемета бьет, а они сами под прицел бегут. Да коли так бы было… Брехня все. Не усидел бы тот боец и минуты.
Пришел к сестре однажды, ее ребятишки сидят, кино про войну смотрят. Выключил. Сестра говорит: «Не тронь! Это воспитательная работа». Какая воспитательная, на лжи, что ли, воспитывать? Ребятишки знать должны, что война — это страх, самый большой, какой бывает, а не то, что герои непобедимые на ней сражаются.
Первое, что бойцу сделать надо, коли жить хочешь — обкопаться, орудие обкопать, а там уже как выйдет — где поближе подпустить, а где прицел подальше навести. Много я повидал, с кем только не воевал. Немцы днем сильны. Ночью, бывает, стреляют, но в наступление не идут. А уж с рассветом — артподготовка, поднимаются и в атаку. Финны — ночью воюют, по две-три контратаки за ночь отбивать приходилось. Палят так, что светло вокруг, как днем. Орудия наши отдыхать не успевают, нагреваются — по своим бить начинают. Но мы выход нашли: штаны ватные мочили и на ствол одевали.
– Правда, что в атаку шли с именем Сталина?
– Тьфу ты, грех. Это ты в кино видала? Заорали, встали, побежали. Не верь, не было такого. Может, кто там чего и орал, только сам своего голоса не слышал. Если артподготовка: снаряды бьют, пули свистят, грохот такой, что уши береги. Нет — пулемет строчит, снаряды рвутся. Умереть тихо, и то не получится.
А страшно было. В восточной Пруссии под Пелькалиным по мертвым ползли — как живой остался, и не знаю. Никак город взять не могли. Два эшелона положили, третьим только прорвались. Танки на подмогу пришли. Фашист по ним бьет, а болванки пробить не может, пули от него отскакивают в разные стороны. Взяли бы, конечно, раньше, если бы не Власов — сдал он немцам все наши рубежи.
Может, везучий я? Столько прошел, а все живой. Минометчиком служил, в наступление шли. Командир приказ дал: расчет ставить в огневую точку. Немцы бомбят. Прямо в бруствер мне мина воткнулась. Не взорвалась. Мы втроем ближе всех к ней были, командир с нами. «Не судьба, — говорит, — знать, погибнуть нам на войне. Потому бить надо гада, себя не жалея». А взорвись она, воронка с дом была бы!
А орден славы, знаешь, за что мне дали? Языков взял. Дело было на Украине. Пошли в разведку. Дали мне два человека, до рассвета мы должны были выяснить расположение врага. Фоном смотрю — оборона немецкая, аж черно все. Танки на подкрепление идут без счета. Чуть поодаль — домик, около него человек, по всему видать, местный, не очень по-русски понимал. Свистнул его. Спрашиваю: «Камрад?» Товарищ, значит. Головой кивает. Спрашиваю: «Где командиры всей этой бражки?». Показывает на сарай — мол, там, отдыхают. Ну, метров 8–10. Подползли. Глядь, сидят фашисты на сене нашем, луговом, пахучем, завтракают. Парни по сторонам, я дверь открыл рывком, заскочил: «Хенде хох!». Пленных у нас двое оказалось, результат хороший дали.
Сейчас бы ни за что так не смог. Взял бы тот камрад, да сдал нас. Места бы живого не осталось. На нас троих — батальон. Но всему свое время. Тогда в стороне сидеть, за кочку прятаться не мог. Я же разведчик — душа горела. Всем известно, разведчики долго не живут, сами на смерть идут. Да, на войне смерть везде. А я рисковый был.
Сытые мы шибко не были — котелок на двоих, да и то: все больше баланда. Под Винтербергом стояли. Между боями затишье — притомился, видать, фашист, силы последние берег. На нейтральной полосе склад стоит, знаем, что там картошка. Думаю, дай схожу. Палить начнут, вернусь. Вещмешок на плечи и подался. Они меня туда пропустили: повезло, думаю. Нагреб и обратно, а они по мне огонь открыли. Упал, ползу, а они знай шмалят. До сих пор не по себе! Дополз, в траншею прыгнул, мужики мешок сняли, картошку достают — а она вся в дырах от пуль. Но все равно съели.
А может, не так везучий я, как отмоленный у бога, сестра потом рассказывала — мать день и ночь молилась, чтоб живой вернулся. Контуженный был не раз, а вот ранения избежал.
Победа, говоришь? А сколько их было? Первая в Восточной Пруссии меня застала, в Кенигсберге, на Берлин шли, не девятого, а раньше. Сосновый бор был на пути. И сосны такие высокие, прямо в небо упираются, а дух от них какой, тишина, будто и нет войны. И вдруг стрельба. Слышим, не как настоящая — какая-то другая. А тут и сообщение подоспело — конец войне. Кто кричал, кто прыгал, я на землю упал и только в небо смотрел — вот оно, счастье настоящее, вымученное. Никогда я не верил в бога — не знаю я его, не встречал, а тут прямо поверил, ведь говорила мне мать: не тереби его, пока силы есть. А мы не могли больше — израненные, искалеченные, голодные. Но это только казалось.
В составе 39 армии отправились на Дальний Восток с Японией воевать. Наш батальон механизации шел пешком, если всех сосчитать, ну может полк наберется, а их армия — велика. Одним словом, на смерть мы шли. Вооружение у них, конечно, плохонькое было — пушки на колесах, конница. Морфлот, правда, сильный. Короче, окружила нас Квантунская армия. Трое суток в окружении без пищи и питья, то травинку какую сорвешь, пожуешь, то арбуз на полях найдешь зеленый. Из последних сил пошли в контрнаступление. Тут подмога подоспела, сдались японцы. Колодец нашли, напились. Уже на пятый день бараниной разжились, бульона наварили: густой, жирный, пахучий, только нам голодным и есть. Животы, к пище человеческой неприученные, так скрутило, что в уборную уже и не бегали, так голыми задами в речке и сидели. Вот же смех и грех, сроду не забуду. Ну и японцы, поди, нас долго не забывали — загадили речку-то.
Дальше в Монголию подались. Места там какие — одни пески. Сразу, как перебросили нас туда, всем по куску хлеба выдали, крепко солью посыпанному, потом воды дали вдоволь напиться. И пошли мы. А путь не близкий, пить хотелось нестерпимо. Парни песок рыли, чтоб землю найти да в рот ее положить. Оттуда — на Китай. Оккупирован он был Японией. С той стороны американцы, с другой мы — на захват. Помотало, в общем, меня. Уже после войны таскал пушки в Корее, в Маньчжурии занимался переброской дальнобойных пушек.
Все было, но мы не унывали. При первой возможности — гармошка, частушки. Старшина Кириченко, по нашим тогдашним меркам, старик — лет пятьдесят было, как затянет песню: где уши вянут, а где смеемся, как припадочные. Скажи, что война — не поверят. Может, потому и выжили, что духом не падали. Войну нельзя допускать, ты там напиши в своей газете. Кровь лить не за что: земля наша, а об остальном договаривайтесь, коли голова на плечах есть.
Домой возвращался уже в 1948 году. Тяжело. Идешь по улице, а навстречу — люди, плачут, на шею кидаются. Пока до матери дошел, столько горя навиделся. Много его на земле в то время было. Почитай, в каждом доме. Домой пришел, мать так и села. Часа два молчала, думали, онемела. Только слезы бегут, да по голове гладит…
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
