Новости – Люди
Люди
Война, Африка и любовь
Омский профессор Иван Матусов. Фото: Наталья Яковлева // «Русская планета»
Омский профессор Иван Матусов рассказал «Русской планете» о своих открытиях в медицине и жизни в Новой Гвинее
25 мая, 2015 13:04
17 мин
Доцент Иван Ефимович Матусов в свои 86 лет продолжает преподавать студентам-медикам и работать над очередной монографией. Он кандидат медицинских наук, профессор Российской Академии Естествознания, «Заслуженный работник Омской государственной медицинской академии», награжден медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и «Непокоренные», по решению Российского союза бывших малолетних узников фашистских лагерей.
Квартира Ивана Ефимовича похожа на библиотечный склад: книги, газеты, рукописи – на полках, окнах, столах, на полу…
– Проходите вот тут, по тропинке между книгами, — усаживая меня на стул, заваленный газетами, говорит Иван Ефимович. — Это я все еще должен прочитать. А то, что на столе — написать. Я же профессор... Читать люблю. А жена меня всегда ограничивала — очень была мудрая и экономная женщина. Семь лет назад умерла, с тех пор 600 книг купил. Вижу отлично — у меня своя методика лечения зрения. Изобрел себе лекарство, прокапал недели две. Вы этот шрифт разобрать можете? Нет? А я запросто.
С детства читаю все подряд. Хотя, что там у нас было, в нашей сельской библиотеке? Дома книг не было — жили бедненько, хоть отец и ветеринаром работал. Только три тома Горького — папу в конце 30-х премировали за ударный труд. Я их почти наизусть выучил.
Родился под Курском, за 20 км от знаменитой Прохоровки, где состоялась Курская Дуга. Отца забрали в начале 1941 года, мы остались — я старший, двое младших братьев, мама в колхозе работала.
Меня в 15 лет вместе с ней мобилизовали копать противотанковые рвы — Гитлер собирался выставить 1,5 тыс. «тигров» и 500 самолетов. Хотел взять реванш за Сталинград. И вот на протяжении 70 м через каждые 20 мы должны были построить укрепления. Противотанковый ров — три метра в ширину, столько же в длину и в высоту. На каждый давалось по три дня. А копали-то кто — мужиков-то уже всех на фронт забрали, остались бабы, пацаны, да старики. Когда начинаешь, еще ничего, землю вбок отбрасываешь. Но ров-то все глубже, эту землю надо в мешок складывать, и наверх вытаскивать. А глубина уже под три метра!
Копаем, а над нами тихо «рама» с фашистскими крестами пролетает. Мы, такие смелые, давай в нее землей кидаться! А через час — «Мессершмитт» пулеметным огнем начал ров поливать! Двое моих двоюродных братьев погибли, а мы с мамой в конце рва были, успели спрятаться. И так каждый день, но мы уж знали, куда прятаться и когда.
А когда немцы пришли, меня к себе староста деревни вызвал, назначенный фашистами. Говорит про меня: «Это комсомолец, окопы противотанковые рыл». На самом деле в комсомол вступить я не успел, станция Горшечная на Московско-Донбасской железной дороге стояла, и бомбили нас нещадно. Школу первой разнесли. Но немецкого офицера мои политические взгляды не интересовали, он спрашивал все больше про здоровье и наследственность. Потом вывел меня во двор, там машина стояла с брезентовым верхом, показал — полезай, мол. Куда, зачем? Я в сандалиях, шортах — лето же. В кузове еще двое таких же парнишек было уже. Сверху нас упаковали этим брезентом так, что изнутри не выберешься. И поехали, останавливались иногда, еще парней набирали, 6 человек нас оказалось. В Белоруссии уже не тормозили — там они, видать, всех здоровых уже выбрали.
До польской границы добрались, и тут нас обстреляли — пули брезент пробивают, по кузову скачут. Хорошо, борты железные, мы к ним прижались. Открыли нас, смотрю — люди в немецкой форме. Все, думаю, конец. А они кричат — мы партизаны, от концлагеря вас спасли, но с собой взять не можем, у нас другое задание, сами до дома добирайтесь.
Шли мы три месяца. В основном, ночами. К концу пути я один остался — остальные по дороге родственников нашли. А я — до дома. Колхозники нас хоть и боялись — мы то ли беглые, то ли партизаны — но кормили. Кто стакан молока, кто кусок хлеба вынесет, скажут: «Уходите только скорее, пока немцы не узнали». Один раз мне сырой картошки в рубаху насыпали. Так я не обиделся. Где ночью воду-то найдешь? А так сосал сырую картошку до полного истаивания, и ничего — выжил.
Пришел босой, весь ободранный, мама меня уж было похоронила. Обрадовалась. Дома нашего не нашел только — разбомбили. Отец, хоть и мирный человек был, а догадался перед уходом на фронт семью обезопасить — за 20 метров от избы вырыл окоп буквой «Г». Там мои и жили. А за мной тотчас же секретарь старосты прибежала — вызывает опять: откуда пришел, не должен был вернуться. Маме моей сказал: «Ваньку спрячьте, а я скажу, что его уже нет». И я, пока наши оборону не прорвали, в кустах за огородом, в развалинах куреня прятался, мама меня ночами кормила.
Наши пришли — меня опять вызывают, теперь в особый отдел: куда ездил, как вернулся, а у меня до сих пор царапины с ног не сошли, так что поверили в мою благонадежность. В школу я пошел за 12 км от станции — там она сохранилась, деревня на отшибе ни немцам, ни нашим не нужна была. За год 5–6 класс закончил. А через год уже в нашем селе школу в уцелевшем доме устроили, из седьмого класса я выпустился с похвальной грамотой. Хорошо учился, не то, что мой младший брат Николай, хотя в конце концов и он стал заслуженным ветеринаром России. Взяли меня после седьмого класса в медицинский техникум в Старом Осколе без экзаменов. А пацаны говорят — ты что, тут рядом геологоразведочный, учиться не три, а четыре года, и стипендия в несколько раз выше. Я туда рванул, а мама плачет — у нее родственника на Донбассе в шахте завалило, мы и не знали толком, чем геологи занимаются. Иди, говорит, обратно в медицинский, целее будешь. Пошел обратно, правда, пришлось уже экзамены сдавать. А тогда это не шутка была. Мы даже Конституцию СССР наизусть знать должны были. Поступил! Сразу в профсоюз вступил, потом в комсомол приняли, секретарем курса стал.
Распределили весь наш курс — 50 человек — в Крым, пообещали сразу дом для житья, помещение для здравпункта, даже санитара в помощь. Только подсказали нам умные люди: дома-то не для нас строили, чужие они — татар репрессировали, а если они через год вернутся? И родилась у нас идея — всем курсом в Сибирь махнуть. Горком комсомола идею одобрил. Назначили нас в Тюмень. Подъемные такие дали, которых даже мой отец никогда не видел за всю жизнь. На вокзале нас весь облздрав встречал с аплодисментами.
Повесили нам в облздраве огромную карту региона — выбирайте и поезжайте, куда хотите. Можно было и в городе остаться, а я, тупой, выбрал поселок Нижняя Тавда — 78 км от города, железная дорога к нему ведет. Пошли с товарищем на вокзал. Когда, говорим, поезд на Нижнюю Тавду? Кассирша пожилая посмотрела на нас с сочувствием: «Мальчики, вы откуда?» За железную дорогу я принял реку. Нормальное транспортное сообщение с Тюменью там только зимой! Но, оказывается, и летом проехать можно.15–20 км вдоль реки по песку, а дальше — болота. Топь непролазная. Но сибиряки придумали лежневку — дорогу из бревен. Стволы кедра по три метра длиной вбили в болото стоймя. Правда, однопутка, но через каждые 800 метров — карман, чтоб разъехались машины. Узенькая. Где ехали, а где шли: ошибись водитель на 10 см — и мы в болоте.
Взяли меня в Центральную районную больницу дежурным, а поскольку я после медтехникума еще и звание младшего лейтенанта получил, то принимал допризывников, как врач. Тем более что из 18-ти ставок только семь были заняты.
Принимал по 20–30 человек в сутки. Однажды ночью привезли молодого еще мужика-лесоруба. Ступня на две части разваливается, кровища хлещет — маханул топором неудачно. А ботинок не снимается, за ним все мышцы тянутся. Кое-как мы этот ботинок разрезали. Медсестра пол-литра крови своей отдала. Советует мне — зашивай сверху. А я-то сообразил: если так поступлю, внутри как попало срастется и ходить человек не сможет. Надо половинки разрубленных мышц сначала друг с другом соединить. И с трех ночи до девяти утра я эту ступню складывал. Пришел утром Сан Саныч — он считался лучшим хирургом Тюменской области — пальцы потыкал иголочкой. Есть чувствительность! Похвалил меня, и мой авторитет вознесся выше сосен. Но эту ночь я считал самой страшной в моей жизни…
Я решил учиться дальше. Отправил документы в Ленинградскую военно-медицинскую академию, там ответили, что диплом мой ничего не значит, нужен аттестат зрелости. Пошел к директору школы, собрал группу — между прочим, третий секретарь райкома партии тоже был без среднего образования — и мы ударными темпами за несколько месяцев окончили вечернюю школу. Причем, третий секретарь экзамены завалил.
В Ленинград не поехал — не успевал уже. Прибыл в Омск, в военно-медицинское училище имени Щорса. Экзамены я сдал. Сочинение по Горькому писал. Приняли. Учиться стал от души! Секретарем комитета комсомола факультета выбрали, комнатку дали. Не только ради знаний старался — женился я в Нижней Тавде.
Пришел как-то в райком комсомола, меня к третьему секретарю отправили. Захожу — там девушка с волосами, как у голубя черного. Но строгая! Ругала меня за то, что неважно работу комсомольской ячейки в больнице организовал. Потом устала, я и говорю: «Пошли вечером на танцы». Засмущалась. Имя у нее было необычное — Идея, а до 16 лет, пока паспортистка не сжалилась, вообще Идеей Социализма была. Отец у нее революционер со стажем был, прокурор, в строгости держал.
Когда комнату дали мне в общаге, как секретарю, она ко мне переехала. Из мебели — стол и односпалка с матрасом, который, наверное, уже раза три выкидывали. Но что нам, молодым и влюбленным, эти мелочи! После института меня на научной работе оставили, на кафедре экспериментальной медицины. Быстро стал кандидатом наук. Диссертация у меня была по крови — сравнивал ее у больных туберкулезом, раком желудка и лейкозом. Как-то раньше считали, что по крови диагноз нельзя поставить. А я определил, что это возможно. Методику эту многие клиницисты приняли.
В 45 лет за докторскую взялся. Как раз в Омске стали Нефтезавод открывать. Частями — наберут один цех, люди полгода отработают, и у всех 500 — малокровие. Особенно у женщин. Начальство завода пожаловалось своему министру, а тот велел дать задание медикам: пусть, мол, докажут, что эти сотрудники и до прихода на работу уже были нездоровы. Ну, что нам их задание — мы честно работали. 300 крыс затравили. Группа у нас собралась из 15-ти ученых, кто сердце, кто легкие, кто печень взял. Я вот — кровь. 5 тыс. мазков набрал. Нужно взять анализ, когда человек только пришел работать, потом через месяц, через три… И так до тех пор, пока первые признаки заболевания не появятся. И все исследовать на молекулярном уровне! Не просто лейкоциты-эритроциты, а что там в них происходит.
В министерстве здравоохранения СССР к нашему ректору Викентию Говорову подошел представитель. Спросил, нет ли у него человека, который может организовать учебный процесс в вузе с нуля. Викентий Павлович отвечает — есть декан лечебно-профилактического факультета Матусов, но занят докторской, а это дело государственное.
В Гвинейской демократической республике Советский Союз построил университет. Здание прекрасное, оборудование тоже, некоторые факультеты уже работают — педагогический, технический, а с медицинским никак. Врачей и без того мало, взяли двоих, но они практики, как студентов учить, не знают. Дайте, говорит, человека, престиж Союза страдает!
Через месяц меня прямо с лекций вызывают в ректорат. Захожу — там все деканы, проректоры, ректор. И холеный человек в японском костюме, а главное — в пенсне. Мы-то, хоть и ученые, а в ширпотребе, пенсне только на картинках видели. Стал меня этот товарищ — замминистра оказался — уговаривать поехать в Новую Гвинею.
«Не могу, — говорю, — докторская».
«Поможем — отвечает он мне, — людей в помощь дадим».
А мне самому надо — там такие нюансы, не могу никому доверить. Но и не откажешься — престиж СССР на кону. Но сговорились, что дают мне на обработку мазков полгода вместо двух лет. А через полтора месяца — правительственная телеграмма с красной полосой: «Срочно командировать Матусова в распоряжении министерств здравоохранения и высшего образования». Ректор развел руками: «Ну, с правительством я спорить не могу».
Посоветовались с женой. Ехать в Африку — значит, на верную смерть. У них стопроцентная глистная инвазия, у некоторых по три вида, малярия сплошная с тяжелейшими последствиями. Детская смертность — 70%, правда, рожают много, так что не особенно замечают, кто жив, кто умер. Тем не менее, решили взять с собой нашего 7-летнего сына Славу. Идея не могла оставить сына, но и не могла отправить меня одного — она работала в нашей вузовской библиотеке, прекрасно знала английский, в отличие от меня. Для нее — служение Родине было главным делом. Пришлось мне учить французский.
Квартиру нам дали в центре Конакри, столицы Новой Гвинеи. Огромную — сын на велосипеде катался. В качестве обслуги — два боя. Один — уборщик, другой — повар. Когда Идея первый раз села за стол, не смогла проглотить и ложку поданного нам непонятного блюда. Пока я отвлекал слугу, выплюнула в вырез кофточки. Я сумел сжевать две ложки. В общем, от обоих помощников мы отказались, жена справлялась со всем сама.
Мы жили в цивилизованном районе. Чуть отойдешь за его пределы — лачуги, хибары. Туалеты в Новой Гвинее строить не принято. Сезона здесь два — сухой, когда ветер разносит все это по округе, и сырой, когда дождь стоит стеной, за полчаса заливая землю. Местные не сеют, не пашут. Сидит отец семейства на циновке под пальмой, кинул камушек вверх, сбил банан, пообедал. Рядом — семейство: куча полуодетых детей, занятых примерно тем же.
Хуже всего, что через неделю после нашего приезда в Гвинее началась война — появились наемники-португальцы. Разбили основную часть, правда, быстро, но остались отдельные отряды. Президент Новой Гвинеи, не надеясь на солдат, обратился к студентам — людям наиболее просвещенным, чтобы помогли победить оставшихся врагов. Так что ребята на занятиях сидели в военной форме и с «Калашниковыми» за спиной. И танки наши стояли неподалеку.
Я стал не только деканом лечебного факультета, но и советником ректора университета по методической работе. Внедрял советскую систему образования: посоветовал, например, набирать ребят из провинции — там врачи нужны были больше всего. Организовал практические занятия в госпитале. Предложил трехступенчатую систему обучения. Учишься на «отлично» — будешь руководителем, «хорошо» — практикующим врачом, «средне» — кем-то вроде фельдшера. Я потом в Минздраве СССР такую систему предлагал, тогда не послушали, а сейчас примерно так и есть в наших вузах.
Во время приезда Фиделя Кастро, которого гвинейские студенты носили на руках, познакомился с представителем Минобороны СССР, бывшим земляком. Он часто ездил в Союз, привозил нам черный хлеб, картошку. А со Славкой подружился профессор из Канады, биохимик. Его поразило, что наш мальчик лучше родителей говорил по-английски и по-французски. Славка, когда уже учился в Омском мединституте, начал на него работать.
Я сделал много хорошего в Африке — написал на французском языке для гвинейских медиков учебник, 25 статей, посвященным методологическим вопросам учебного процесса, выпустил 100 студентов. Вернулся только через 7 лет — все растягивали нашу командировку. Потом уж взмолился — отпустите! Хотя, если б там остался, был бы сейчас миллионером. Но я хотел на Родину, в свой институт. Докторскую уже не стал восстанавливать, звание членкора, профессора Российской Академии Естествознания мне присвоили за работу и в Гвинее, и дома. У меня 315 научных статей, 89 из которых посвящены патологии крови. Я и сейчас монографию пишу. Правда, работаю в основном сейчас дома, в вузе бываю раз в неделю.
На старости лет осваиваю новые науки. Например, научился варить суп. Я никогда хозяйством не занимался. Пришлось, когда остался один. Сначала уехал Славка — в Канаду, его тот профессор пригласил руководить лабораторией биохимии. Идея была против, считала, что он предает не только ее, но и родину. Сказала: «Уедешь — вычеркну из жизни». И вычеркнула — не отвечала на звонки, письма, отсылала переводы обратно. Семь лет назад она умерла от рака. Я общаюсь с сыном, но редко — Идея просила меня перед смертью не предавать ее. Она по-прежнему помогает мне жить: я развешал на кухне, в комнатах, при выходе десять ее фотографий с советами, которыми она меня снабдила, умирая — «имей запас чая и кофе», «не забудь телефон и кошелек», «посуда должна быть чистой»….
Иван Матусов читает записки от своей жены. Фото: Наталья Яковлева/ «Русская планета»
Иван Матусов читает записки от своей жены. Фото: Наталья Яковлева/ «Русская планета»
Надеюсь, что кто-то скажет спасибо за то, что я был. Вспомнил смешной случай: Николай Беляков, доктор медицинских наук, профессор, академик РАМН, ректор Санкт-Петербургской медицинской академии последипломного образования, был когда-то моим студентом. Подрался с соседями, студентами из автодорожного института, девчонок наших защищал. Правда, мебель поломал. Исключать собирались, а я взял его на поруки. Закончил институт с отличием!
Впрочем, умирать я еще не собираюсь. Многого еще не написал, не рассказал, не прочитал, не изучил. И мир посмотреть хочу — Грецию, Индию.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
