«Реализм — это операция на сердце»

Айдар Сахибзадинов родился и вырос в Казани. Здесь же опубликовал свои первые рассказы и повести. Его называют татарским прозаиком, хотя он пишет на русском языке. В этом году Айдар Сахибзадинов стал лауреатом литературной премии имени Гавриила Державина.

– Кто-то сказал, что постмодернистская литература пишется литературоведами для литературоведов, чтобы посмеяться над литературоведами. Для меня постмодернизм — прежде всего, техника, стиль. Методами постмодернизма трудно что-то исследовать, глобально, всесторонне. Как невозможно с помощью загнутого скальпеля сделать операцию на сердце. А реализм делает эту операцию. Можно в стиле постмодернизма написать рассказ, поэму. Но это всего лишь будут ассоциативные взбросы.

Стиль постмодернизма увлекает, подвигает к новаторству. Полная свобода, и вместе с тем ты связан — ты должен выдавать через определенные куски метафору за метафорой, коверкать предложения, чтобы удивить, придумать фразу в надежде, что она станет крылатой.

А литература советской эпохи — это все-таки реализм, унаследованный от классиков XIX века. Тут масса художественных инструментов. Если цель реализма показать жизнь, то цель постмодернизма — удивить художественным приемом. Люди поняли, что лучше, чем романтики реализма, создать ничего не смогут, и начали скоморошничать.

– Мы были и остаемся самой читающей страной. Но есть и такой довод: мол, в СССР печаталось много ненужной литературы, например, производственных романов, где сидят двое влюбленных под луной и думают, как бы им завтра повысить производительность труда на родном заводе. Такие книги по прошествии времени шли «под нож». Мол, вот отсюда, из количества выпущенных книг, при Советах и делали подсчет «читающих». Отсюда и «самая читающая страна». Но сейчас книг издается не меньше. Много коммерческих изданий. Авторы издаются за свой счет. Миллионы людей читают литературу в Интернете. В советское время ездили в транспорте, уткнувшись в печатный продукт, сейчас — в смартфоны, планшеты. Вопрос лишь в том, что они читают.

У нас менталитет другой. Философский. Вот о советском человеке говорят «совок». Нет! Возьмем крестьянина, колхозника — он более духовен, интеллигентен, чем бюргер, несмотря на то, что вор и сморкается наотмашь. Он сидит у сельмага и скорбит не о пропитой фуфайке, а о потерянной Аляске. Он лежит, смотрит на звезды. На востоке такое состояние называют сатори. У нас — предзапойный синдром. Он сжигает себя на костре мазохизма. И чтоб прилюдно: «Пусть знают!», подразумевается все человечество. Он опять заботится о человечестве!

Потому что знал, что социально защищен, он верил, что ожоги ему вылечат, да еще больничные выплатят. Сейчас такого быть не может, сейчас крестьянин думает о себе.

– Есть два героя. Один мечтает разбогатеть, другой — это богатство у него отнять. Общество сейчас классовое, эти классы делятся еще на подклассы, и так далее. Во времена Лермонтова жила кучка людей, называемых дворянами, их принимали во внимание, а выходцев из других слоев за людей не считали — ни мещан, ни крестьян, ни духовенство. А ведь у них свои герои. Печорин — не герой своего времени, это всего лишь тип. Красивый, богатый, удачливый. А почему не герой доктор Вернер, порядочный и умный человек, почему не Максим Максимыч? Ведь о них можно так же, как о Печорине, написать роман!

В наше время существуют предприниматели, честные или вороватые, целый клан жуликов–чиновников, еще другой клан порядочных чиновников, страдающих за Россию. Есть олигархи, их дети — их миллионы, одни хотят работать в России, другие прожигать свои дни в салонах Парижа. И все они герои своего, нашего времени. Так что считаю, что общего символа нет.

– Сегодня немало молодых писателей, которые не могут опубликоваться нигде, кроме ЖЖ…

– Пусть радуются, что есть ЖЖ! А также «Проза.Ру» и другие ресурсы. Что они имеют возможность публиковаться наравне с известными там авторами, имеют шанс стать «Народным писателем», этот статус присуждается путем голосования. А вот у нашего поколения таких возможностей не было. Напечататься было очень трудно.

– Писатель должен всегда находиться в оппозиции. Ибо государство — аппарат насилия, а писатель всегда гуманист. Но тот, кто кричит об этом на митингах, ходит с флагами — это не художник, это уже политик.

– Скорее всего, его просто не заметят, как не заметили роман Юрия Бондарева о 1991 годе. Сейчас осмыслению фактов тем или иным автором предпочитают документы. О 1991 годе я много читал свидетельств, у меня свой взгляд на те события. Лет через 100, может, эта книга станет кому–то интересна.

–Тема войны для меня священна — у меня воевал отец, у него погибли два старших брата, мои дяди. В 90–х я работал в журнале «Казань», собирал материалы о войне, встречался с еще живыми тогда фронтовиками, они были в те годы в унынии. Не могли выйти на улицу с орденами, а некоторые отморозки в парке Горького били фронтовиков, крича при этом «В плену бы лучше жили!»

Фронтовики как-то робко отдавали мне свои рукописи. Тогда мне и попались свидетельства об Амире Утяшеве. Он раненый попал в плен, бежал и стал героем французского Сопротивления. Оказалось, Амир Утяшев жив, я нашел его, мы долго беседовали. Я написал документальную повесть «Красные маки». Это человек необычайной судьбы. На Курской дуге немецкий танк переехал ему ногу, Утяшев попал в плен, в госпитале у него начался тиф, немцы отнесли его в морг. Врач-грузин, зная, что он коммунист, поместил его на койку умершего рядового чуваша Александра Николаева. Новоиспеченный Николаев вступил в легион и бежал из него в горы французской Луары, воевал с фашистами, у него два ордена Почетного легиона, немцы за его голову обещали крупную сумму. В 45–м он возвращается в СССР, его пытали, осудили на двадцать пять лет, вышел он по амнистии через восемь лет. В 90–м Утяшева приглашают во Францию, ему рукоплещет Луара, о нем пишут парижские газеты. Французы назначают ему пенсию, дарят автомобиль.

Но на родине, в СССР он ничего не получил, не получил и при властях РФ. Он даже не успел прочитать повесть о себе — умер за неделю до ее выхода. Вот такая судьба.

– Случалось. В Москве, в столовой Литинститута, какой-то парень из Набережных Челнов, первокурсник, сказал вскользь, что, мол, некоторые татары пишут на русском лишь потому, чтобы иметь широкую аудиторию, выйти на столицу, вообще на российского читателя. В Казани я такого не слышал. Человек пишет на том языке, в среде которого он вырос. И все казанские писатели–татары пишут на русском, потому что учились в русской школе, говорили со сверстниками на русском. Я неплохо знаю бытовой татарский, но читаю по-татарски медленно, и тут еще одна беда — татарский язык искажает кириллица, и написанные слова выглядят ужасно. Поэтому иногда смотришь на слово и не понимаешь его, подставлены чуждые ему буквы, которые не соответствуют истинному звучанию.

Перспективы литераторов зависят не от языка, на котором они пишут, а от таланта, от удачи и продвижения. Помню, была статья с приведенными фактами, что члены одного высокопоставленного жюри в Москве, все десять человек, стали лауреатами их Премии. А председатель жюри получил ее первым. Большие деньги и слава. Мне один известный поэт говорил, что через три года он получит такую-то премию. А сначала, говорит, «должен получить тот–то и тот–то, а потом — я».

Если премии престижные, их лауреатов пиарят. А раз пиарят, интересуются люди, потом эти произведения идут за границу, как отмеченные народом, там читают и чешут в затылке: и это лучшее в России?

– В советское время за публикацию рассказа я получил 135 рублей, это месячная зарплата инженера. За «Первую книгу писателя», был такой бренд, мне выписали 2 тысячи рублей. Правда, они начали «гореть» в инфляции, но я успел эти «пылающие» купюры сунуть в окошечко и в обмен получить супермодный турецкий свитер, зеленый такой, с желтым орлом на груди, и японский магнитофон, который на поверку оказался китайской дешевкой.

Члены СП в советское время были обеспеченными людьми, получали госдачи, покупали на гонорары автомобили, ездили за границу, которая для других была закрыта. Рустем Кутуй как-то сказал мне, что во время денежных реформ 90–х у него сгорело 49 тысяч рублей.

Сейчас, понятное дело, рынок. Средний тираж книг — тысяча экземпляров. А то и меньше. И даже это трудно продать. Друг из Тамани, сокурсник по Литинституту Сергей Ворона пишет мне: «Наконец-то у меня вышла книга в Москве! И ты прав, надо было заказывать меньший тираж. Я не могу ее продать. Даже бесплатно не берут». Хотя он замечательный писатель, поразительно чувствует слово, пишет о земле, о труде, о растоптанной справедливости в его краю.

– Безусловно, такие клубы нужны. И занятия в них должны вести талантливые люди, такие, например, как Марк Зарецкий. Его до сих пор помнят и обожают. Он знал наизусть тысячи стихов, у него была великолепная дикция, с каждым начинающим поэтом, будь то юноша или пенсионер, он мог заниматься, не замечая времени, до голодного обморока. Это очень важно: увидеть дарование и не дать ему завянуть, по возможности помочь. А главное, вселить веру в себя.

– Да пусть пишут! По крайней мере, это лучше, чем бегать по улице с битами или пьянствовать. И потом, мне кажется, что некоторые гении — это дети графоманов.

Я как-то посчитал в «Прозе.ру» количество авторов, это очень большой процент от населения, так что мы не только самая читающая страна, но еще и самая пишущая. В восьмидесятых годах, когда меня начали печатать, три человека на моей маленькой улице с деревянными домишками, где всю жизнь пили и дрались, где не было ни одной интеллигентной семьи, признались мне, что сочиняют. Пишут в стол. И это простые рабочие, дядьки, которые были чуть младше моего отца. Они признались мне как малые дети, тайно, в надежде, что не предам. Это меня поразило.