«Реализм — это операция на сердце»

Фото: Юлия Хузина

Писатель Айдар Сахибзадинов — о том, нужны ли Казани литературные легенды и кем сегодня востребовано писательское ремесло

Юлия Хузина

22 сентября, 2014 15:33

11 мин

Айдар Сахибзадинов родился и вырос в Казани. Здесь же опубликовал свои первые рассказы и повести. Его называют татарским прозаиком, хотя он пишет на русском языке. В этом году Айдар Сахибзадинов стал лауреатом литературной премии имени Гавриила Державина.

– Вы из послевоенного поколения и воспитывались на примерах советской литературы. Сейчас она отрицается в лучшем случае, в худшем — высмеивается. Что ей может противопоставить постмодернизм?

– Кто-то сказал, что постмодернистская литература пишется литературоведами для литературоведов, чтобы посмеяться над литературоведами. Для меня постмодернизм — прежде всего, техника, стиль. Методами постмодернизма трудно что-то исследовать, глобально, всесторонне. Как невозможно с помощью загнутого скальпеля сделать операцию на сердце. А реализм делает эту операцию. Можно в стиле постмодернизма написать рассказ, поэму. Но это всего лишь будут ассоциативные взбросы.

Стиль постмодернизма увлекает, подвигает к новаторству. Полная свобода, и вместе с тем ты связан — ты должен выдавать через определенные куски метафору за метафорой, коверкать предложения, чтобы удивить, придумать фразу в надежде, что она станет крылатой.

А литература советской эпохи — это все-таки реализм, унаследованный от классиков XIX века. Тут масса художественных инструментов. Если цель реализма показать жизнь, то цель постмодернизма — удивить художественным приемом. Люди поняли, что лучше, чем романтики реализма, создать ничего не смогут, и начали скоморошничать.

– Кто он — современный читатель?

– Мы были и остаемся самой читающей страной. Но есть и такой довод: мол, в СССР печаталось много ненужной литературы, например, производственных романов, где сидят двое влюбленных под луной и думают, как бы им завтра повысить производительность труда на родном заводе. Такие книги по прошествии времени шли «под нож». Мол, вот отсюда, из количества выпущенных книг, при Советах и делали подсчет «читающих». Отсюда и «самая читающая страна». Но сейчас книг издается не меньше. Много коммерческих изданий. Авторы издаются за свой счет. Миллионы людей читают литературу в Интернете. В советское время ездили в транспорте, уткнувшись в печатный продукт, сейчас — в смартфоны, планшеты. Вопрос лишь в том, что они читают.

У нас менталитет другой. Философский. Вот о советском человеке говорят «совок». Нет! Возьмем крестьянина, колхозника — он более духовен, интеллигентен, чем бюргер, несмотря на то, что вор и сморкается наотмашь. Он сидит у сельмага и скорбит не о пропитой фуфайке, а о потерянной Аляске. Он лежит, смотрит на звезды. На востоке такое состояние называют сатори. У нас — предзапойный синдром. Он сжигает себя на костре мазохизма. И чтоб прилюдно: «Пусть знают!», подразумевается все человечество. Он опять заботится о человечестве!

Потому что знал, что социально защищен, он верил, что ожоги ему вылечат, да еще больничные выплатят. Сейчас такого быть не может, сейчас крестьянин думает о себе.

– Герой нашего времени — кто он для вас? Каким вы его видите как писатель?

– Есть два героя. Один мечтает разбогатеть, другой — это богатство у него отнять. Общество сейчас классовое, эти классы делятся еще на подклассы, и так далее. Во времена Лермонтова жила кучка людей, называемых дворянами, их принимали во внимание, а выходцев из других слоев за людей не считали — ни мещан, ни крестьян, ни духовенство. А ведь у них свои герои. Печорин — не герой своего времени, это всего лишь тип. Красивый, богатый, удачливый. А почему не герой доктор Вернер, порядочный и умный человек, почему не Максим Максимыч? Ведь о них можно так же, как о Печорине, написать роман!

В наше время существуют предприниматели, честные или вороватые, целый клан жуликов–чиновников, еще другой клан порядочных чиновников, страдающих за Россию. Есть олигархи, их дети — их миллионы, одни хотят работать в России, другие прожигать свои дни в салонах Парижа. И все они герои своего, нашего времени. Так что считаю, что общего символа нет.

– Сегодня немало молодых писателей, которые не могут опубликоваться нигде, кроме ЖЖ…

– Пусть радуются, что есть ЖЖ! А также «Проза.Ру» и другие ресурсы. Что они имеют возможность публиковаться наравне с известными там авторами, имеют шанс стать «Народным писателем», этот статус присуждается путем голосования. А вот у нашего поколения таких возможностей не было. Напечататься было очень трудно.

– Должен ли писатель находиться в оппозиции, как это принято в литературной среде сегодня?

– Писатель должен всегда находиться в оппозиции. Ибо государство — аппарат насилия, а писатель всегда гуманист. Но тот, кто кричит об этом на митингах, ходит с флагами — это не художник, это уже политик.

– Можем ли мы в ближайшее время ожидать какого-то эпохального литературного явления, осмысливающего все, что произошло с Россией? Ждем ли нового литературного гения?

– Скорее всего, его просто не заметят, как не заметили роман Юрия Бондарева о 1991 годе. Сейчас осмыслению фактов тем или иным автором предпочитают документы. О 1991 годе я много читал свидетельств, у меня свой взгляд на те события. Лет через 100, может, эта книга станет кому–то интересна.

– Вы много пишете об отечественной войне, о ее героях, в частности, почти документально исследуете судьбу соратников Мусы Джалиля, героев Сопротивления.

–Тема войны для меня священна — у меня воевал отец, у него погибли два старших брата, мои дяди. В 90–х я работал в журнале «Казань», собирал материалы о войне, встречался с еще живыми тогда фронтовиками, они были в те годы в унынии. Не могли выйти на улицу с орденами, а некоторые отморозки в парке Горького били фронтовиков, крича при этом «В плену бы лучше жили!»

Фронтовики как-то робко отдавали мне свои рукописи. Тогда мне и попались свидетельства об Амире Утяшеве. Он раненый попал в плен, бежал и стал героем французского Сопротивления. Оказалось, Амир Утяшев жив, я нашел его, мы долго беседовали. Я написал документальную повесть «Красные маки». Это человек необычайной судьбы. На Курской дуге немецкий танк переехал ему ногу, Утяшев попал в плен, в госпитале у него начался тиф, немцы отнесли его в морг. Врач-грузин, зная, что он коммунист, поместил его на койку умершего рядового чуваша Александра Николаева. Новоиспеченный Николаев вступил в легион и бежал из него в горы французской Луары, воевал с фашистами, у него два ордена Почетного легиона, немцы за его голову обещали крупную сумму. В 45–м он возвращается в СССР, его пытали, осудили на двадцать пять лет, вышел он по амнистии через восемь лет. В 90–м Утяшева приглашают во Францию, ему рукоплещет Луара, о нем пишут парижские газеты. Французы назначают ему пенсию, дарят автомобиль.

Но на родине, в СССР он ничего не получил, не получил и при властях РФ. Он даже не успел прочитать повесть о себе — умер за неделю до ее выхода. Вот такая судьба.

– Случалось ли вам слышать упреки в свой адрес за то, что вы пишите на русском, а не на татарском языке?

– Случалось. В Москве, в столовой Литинститута, какой-то парень из Набережных Челнов, первокурсник, сказал вскользь, что, мол, некоторые татары пишут на русском лишь потому, чтобы иметь широкую аудиторию, выйти на столицу, вообще на российского читателя. В Казани я такого не слышал. Человек пишет на том языке, в среде которого он вырос. И все казанские писатели–татары пишут на русском, потому что учились в русской школе, говорили со сверстниками на русском. Я неплохо знаю бытовой татарский, но читаю по-татарски медленно, и тут еще одна беда — татарский язык искажает кириллица, и написанные слова выглядят ужасно. Поэтому иногда смотришь на слово и не понимаешь его, подставлены чуждые ему буквы, которые не соответствуют истинному звучанию.

Перспективы литераторов зависят не от языка, на котором они пишут, а от таланта, от удачи и продвижения. Помню, была статья с приведенными фактами, что члены одного высокопоставленного жюри в Москве, все десять человек, стали лауреатами их Премии. А председатель жюри получил ее первым. Большие деньги и слава. Мне один известный поэт говорил, что через три года он получит такую-то премию. А сначала, говорит, «должен получить тот–то и тот–то, а потом — я».

Если премии престижные, их лауреатов пиарят. А раз пиарят, интересуются люди, потом эти произведения идут за границу, как отмеченные народом, там читают и чешут в затылке: и это лучшее в России?

– Как оценивается труд литератора сегодня?

– В советское время за публикацию рассказа я получил 135 рублей, это месячная зарплата инженера. За «Первую книгу писателя», был такой бренд, мне выписали 2 тысячи рублей. Правда, они начали «гореть» в инфляции, но я успел эти «пылающие» купюры сунуть в окошечко и в обмен получить супермодный турецкий свитер, зеленый такой, с желтым орлом на груди, и японский магнитофон, который на поверку оказался китайской дешевкой.

Члены СП в советское время были обеспеченными людьми, получали госдачи, покупали на гонорары автомобили, ездили за границу, которая для других была закрыта. Рустем Кутуй как-то сказал мне, что во время денежных реформ 90–х у него сгорело 49 тысяч рублей.

Сейчас, понятное дело, рынок. Средний тираж книг — тысяча экземпляров. А то и меньше. И даже это трудно продать. Друг из Тамани, сокурсник по Литинституту Сергей Ворона пишет мне: «Наконец-то у меня вышла книга в Москве! И ты прав, надо было заказывать меньший тираж. Я не могу ее продать. Даже бесплатно не берут». Хотя он замечательный писатель, поразительно чувствует слово, пишет о земле, о труде, о растоптанной справедливости в его краю.

– В Казани существуют литературные кружки, где вырастали будущие светила. Например, литературное объединение при музее Горького, теперь оно названо именем Марка Зарецкого, там выросли Рустем Кутуй, Равиль Бухараев, Геннадий Капранов. Или объединение «Белая ворона», где начинали творческий путь Василий Аксенов и Вероника Тушнова. Нужны ли такие клубы сегодня?

– Безусловно, такие клубы нужны. И занятия в них должны вести талантливые люди, такие, например, как Марк Зарецкий. Его до сих пор помнят и обожают. Он знал наизусть тысячи стихов, у него была великолепная дикция, с каждым начинающим поэтом, будь то юноша или пенсионер, он мог заниматься, не замечая времени, до голодного обморока. Это очень важно: увидеть дарование и не дать ему завянуть, по возможности помочь. А главное, вселить веру в себя.

– Многие люди уверены, что умеют хорошо писать. Об этом свидетельствует обширная почта редакций и издательств. Где грань между графоманией и истинной потребностью писать?

– Да пусть пишут! По крайней мере, это лучше, чем бегать по улице с битами или пьянствовать. И потом, мне кажется, что некоторые гении — это дети графоманов.

Я как-то посчитал в «Прозе.ру» количество авторов, это очень большой процент от населения, так что мы не только самая читающая страна, но еще и самая пишущая. В восьмидесятых годах, когда меня начали печатать, три человека на моей маленькой улице с деревянными домишками, где всю жизнь пили и дрались, где не было ни одной интеллигентной семьи, признались мне, что сочиняют. Пишут в стол. И это простые рабочие, дядьки, которые были чуть младше моего отца. Они признались мне как малые дети, тайно, в надежде, что не предам. Это меня поразило.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе