Новости – Общество
Общество
«Нас с другом хотел съесть учитель»
Рязанцы-жители блокадного Ленинграда. Фото: Екатерина Вулих
Пережившие блокаду Ленинграда рязанцы — о коте-няньке, педагоге-людоеде и запрете на воспоминания
29 октября, 2014 14:58
15 мин
Рязанская организация «Жители блокадного Ленинграда» была создана спонтанно в 2004 году. До этого блокадники просто не были знакомы друг с другом. На 300-летие Ленинграда всех рязанцев, переживших блокаду, пригласили в МКЦ для получения юбилейных медалей. Там они и познакомились, и никак не могли наговориться. Собрали нужные документы, походили по инстанциям и зарегистрировали общество. Как говорят сами блокадники, чтобы поддерживать друг друга, решать проблемы, а также успеть рассказать рязанским школьникам, как существовали и выживали в оккупированном немцами Ленинграде.
В 2004 году в Рязанской области проживало 458 участников обороны Ленинграда, в 2014 году — 50 участников. В 2004 году в регионе было зарегистрировано 356 жителей блокадного Ленинграда, в 2014 году — чуть больше 200 человек, из них «ходячих», относительно здоровых — 50 человек.
Место встречи — историческое здание на улице Введенской. Красивый деревянный дом с резными наличниками. Общество «Жители блокадного Ленинграда» делит его еще с несколькими общественными организациями. Напротив высятся разноцветные многоэтажные «свечки», и этот дом посреди новоделов выглядит раритетом.
На крыльце меня встречает мужчина. Костюм стального цвета с этаким проблеском — под цвет глаз. Ясных, спокойных и доброжелательных.
– Вы звонили? А я — Геннадий Николаевич Соколов, председатель. Нас сегодня только трое собралось. Но я могу в другое время еще людей позвать, сегодня многие не смогли. Мы вчера собирались, день рождения товарища отмечали.
Кабинет небольшой, но интересный: стены обвешены фотографиями встреч, совместных поездок в Ленинград, плакатами. Холодно.
Лариса Степановна Юрьева — единственная женщина среди пришедших. Сама она о блокаде ничего не помнит, потому что родилась в апреле 1943 года в Кронштадтском госпитале.
– Мне был 1 день от роду, когда бомба упала неподалеку от госпиталя. Часть стены отвалилась и придавила всех младенцев. А мою больничную люльку отбросило так, что она зацепилась за арматуру и повисла на упавшей стене. Так и болталась в воздухе долгое время. Молодые мамы стояли в образовавшемся проеме, и каждая надеялась на то, что это ее ребенок остался в живых. Но уцелела лишь я — по бирочке на руке поняли. Папа, в мирное время работавший учителем, но с началом войны призванный служить в морском флоте, назвал меня Ларисой — тогда почти всех девочек в Кронштадте звали Ларисами. Это в переводе означает «морская чайка».
Лариса Степановна выглядит отлично. Энергичная, улыбчивая, с озорной искринкой в глазах. Говорит, что воспитывал ее, успокаивал и согревал в первые месяцы жизни… корабельный кот.
– Папу раз в 2 недели отпускали на берег на несколько часов, и однажды он принес корабельного кота. К тому времени в Кронштадте уже и крыс всех поели, а на корабле все же сохранили кота. И вот, когда мама уходила в госпиталь, меня укладывали в корзинку, укрывали платками и теплыми вещами, задвигали под кровать вместе с котом и обкладывали со всех сторон чемоданами. Это чтобы кот не убежал и чтобы меня никто не заметил. По домам ходили людоеды, искали таких вот детей, оставленных без присмотра. И вот, как мне потом рассказывала мама, кот этот меня облизывал и грел, когда я начинала пищать.
Ларисин отец в увольнении приносил солдатскую фляжку, наполненную разной едой — это на корабле собирали для молодой мамы. Кусочки пищи распределялись между мамой, соседкой (которая также присматривала за младенцем) и котом. Когда малышке исполнилось 4 месяца, мама стала брать ее с собой на работу в госпиталь. Родители очень боялись другой соседки по коммунальной квартире — та сошла с ума.
– У женщины было две дочери, одна — трехгодовалая, вторая моя ровесница. Младшая девочка умерла почти сразу от голода. Соседка положила ее тело на окно, между рамами, на мороз. И отрезала постепенно небольшие куски, чтобы сварить и накормить старшую. Она периодически заходила в нашу комнату и спрашивала: «Где тут моя Лариса, где моя дочка?». Родители испугались, мама стала брать меня с собой. И, по ее рассказам, больные просто воспряли духом. Начали улыбаться, у них мобилизовались все силы организма — солдаты вспоминали, что и у них есть дети, и они ждут своих отцов. Давали мне хлеб, завернутый в марлечку, сахарку. А один раненый, который долгое время лежал без движения, вдруг протянул руки и попросил подержать меня. Всех морально поддерживало мое присутствие. Вот, примерно так — и раненых много излечилось, и я выжила. Кстати, кот тоже жил с нами до последнего, его никто не посмел съесть.
О послевоенной жизни Лариса Степановна может рассказывать долго. По окончании Японской войны папу отправили служить военным атташе в Китай — семья перебралась вместе с ним. Потом вернулись в СССР, Лариса поступила учиться в Воронежский лесотехнический институт и по распределению попала в Рязань.
– Еду я с чемоданами, в белой куртке, в троллейбусе маршрута № 5. А он битком. Рядом стоят какие-то парни, смеются, толкаются. Мою белую куртку испачкали своей грязной рабочей одеждой. Я им говорю: «Вы не могли бы аккуратнее, смотрите, рукав испачкали». А они хохочут в ответ: «Если ты такая вся в белом, езжай на такси!». Я вышла, села на лавочку и заплакала. Мимо шел мужчина и поинтересовался, что случилось. Я рассказала. Оказалось, что он из дорожного управления. «Да тебе к нам, пошли со мной».
Дальше собеседница не может сдерживать смеха. Привели ее в управление, посмотрели на распределительные документы, и некий гражданин из руководства предложил отправить ее в рязанскую отдаленную деревню — там специалист ее профиля нужен. Но ее «спаситель», рассмеявшись, уточнил: «Это в белой куртке-то? Так она там будет рыдать, не прекращая, раз от наших троллейбусов так расстроилась». И Лариса Степановна осталась в Рязани. «Приложила руку» ко многим строительно-архитектурным проектам. Будучи в 60-летнем возрасте, узнала о существовании в Рязани таких же блокадников, как и она сама.
– Я тогда сидела на собрании в честь 300-летия Ленинграда и по привычке кое-что записывала, как на планерке. Люди это заметили и тут же решили: «Вот, она и будет секретарем в нашем обществе». С тех пор так и записываю, записываю. Планы посещений школ, воспоминания блокадников. А в общем, я довольна, что жизнь сложилась именно так.
– Что в послевоенной разрухе помогало жить и работать? Вера в Бога, в коммунистическое будущее?
– И то, и то. В светлое будущее верили свято, без смеха, в Бога. Бог есть, как его ни назови. Только перед вами приходила блокадница, Дункан Антонина Васильевна. Я записала некоторые ее воспоминания. Ее отец воевал во время Первой мировой, был атеистом. Но однажды, во время сильной бомбежки, он вышел из блиндажа, поднял голову в задымленное небо и взмолился: «Господи, если ты есть, лучше забери у меня одну ногу, только оставь мне жизнь, ведь у меня двое детей, они не выживут без меня». Тут же рядом разорвался снаряд, отец вернулся домой без ноги, но живой. Вот так и я верила и в Бога, и в коммунизм. Ведь тогда старались попасть на работу в самые отдаленные места — чтоб помочь, скорей построить города и дороги. Когда мне было 17, я работала на строительстве дороги «Ташкент – Чимкент». Очень трудно было, особенно сердилась на местных рабочих, которые почти каждый час бросали работу, расстилали коврики и начинали молиться. Я не понимала, как так можно: наши мужики продолжают под палящим солнцем им дорогу строить, а они на коленях стоят? В общем, пересчитала я все время «молельное», вычла его из рабочего времени, они и получили зарплату гораздо меньше. И больше никаких молений в рабочее время не было.
– А нам ведь после войны никто уже молиться и не запрещал, — вступает в разговор Павел Васильевич Макеев, который встретил войну уже в сознательном возрасте, 14-летним подростком. — Но и никто этого не выпячивал.
Павел Васильевич — потомок дворянина Ивана Васильевича Макеева (заведующего царской канцелярией в Царском селе) и дочери крупного купца. Иван Васильевич сумел вовремя свести знакомство с Дзержинским и занялся беспризорниками. Второй дед до 1941 года не дожил — его расстреляли вместе с царской семьей, так как он служил в охране.
– Мы жили на окраине Ленинграда, в селе Пулково. На огороде заранее была вырыта добротная землянка, покрыта толстыми бревнами. Люди предполагали, что будет война, готовились к ней, это витало в воздухе. Было солнечное воскресенье 22 июня, к нам приехали гости, мы сидели в саду. Вдруг Молотов по радио сказал, что началась война. Потом помню, в начале сентября горело все Пулково, горели Бадаевские сахарные склады. Это потом я пробирался на пепелище и скреб мерзлую сладкую землю — варили ее. А пока мы все укрылись в землянке, рядом прогремел взрыв, нас засыпало. Солдаты откопали, и мы отправились в Ленинград. С собой удалось захватить корову, но в середине октября мяса уже не было — много раздавали родственникам и соседям.
14-летний Павел старался поддерживать маму и бабушку — ходил по разрушенным домам и собирал дрова, излишки дров менял на что-то съестное. Так что они, по его словам, жили более-менее сносно.
– Потом, уже в марте, у меня все же началась дистрофия. А власти уже поняли, что надо спасать генофонд, поэтому меня определили в ремесленное училище на Выборгской стороне — обогреться, подкормиться. Я там оклемался немного, начал учиться, параллельно мы изготавливали ящики для снарядов. И лучших учеников отобрали работать — вырезать приклады для оружия. Вот за это, за участие в обороне Ленинграда, я и получил первую медаль, — Павел Васильевич показывает награду на пиджаке.
В один из дней за Павлом пришел один из учителей и сказал, что отпускает его на несколько дней домой — помочь маме, потому что она слегла. В тот момент Макеев и его товарищ разговаривали с преподавателем столярного дела Иваном Ивановичем — учитель пригласил ребят домой, якобы подарить им по новой фуражке. Павел побежал к маме, а друг отправился с учителем, в его коммуналку.
– Маму удалось спасти, а когда я вернулся в училище, увидел, что у товарища моего (память подводить стала — не помню его имени) голова вся забинтована. Оказалось, когда они пришли с Иван Иванычем к нему домой, тот закрыл дверь на цепочку, отлучился в другую комнату, а когда вернулся — в одной руке держал новую фуражку, в другой — топор. Друг оглянулся — а у него в комнате кастрюля с вываренными костями… Бросился к окну — четвертый этаж, высоко. Он снова посмотрел на учителя, а у того глаза кровью налиты, взмахнул он топором и ударил по голове. Вскользь попал. У того глаза кровью заливает, но он смог между ног у Иван Иваныча проскочить и к двери. Приоткрыл дверь на ширину цепочки — и давай кричать на весь подъезд. Спасли его. А учителя… ну, таких в то время без суда и следствия в первой подворотне расстреливали.
Меня вовремя предупреждают: рассказ Павла Васильевича о войне может растянуться на двое суток. Собеседник при этом начинает волноваться, перескакивать с одного на другое — очень боится не успеть рассказать самое главное. А самым главным кажется все.
– Потом я отучился на электрика — многих ребят старались на электрика выучить, чтобы города восстанавливать — и отправили восстанавливать электростанцию на Донбассе. И мы, подростки, ее восстанавливали вместе с пленными немцами. Местных не видели — не знаю, почему. А когда пришел День Победы — пленные радовались вместе с нами, поздравляли: «Вы победили!», обнимали нас.
После войны молодой человек закончил 7 класс, отучился в авиационно-строительном техникуме. Когда призывали в армию, хотели отправить служить в Германию, но Макеев рассказал командованию, что он — из блокадного Ленинграда.
– Сказал, что не смогу там, рядом с немцами, слишком тяжело. И меня поняли. Потом оказалось, что в Десантном училище в Алматы недобор, и я попал туда. Потом оказался в Рязанском десантном училище, жил в одном общежитии с будущим губернатором Рязанской области Георгием Шпаком. На одном из приемов встретились, он очень удивился: «Так ты тоже блокадник? Почему никогда не рассказывал?». А я ему: «Кому это было интересно?»
– Интересно, может, и было, но до конца 80-х годов о блокадниках не очень-то говорили — боялись. Дело в том, что с 1943 по 1953 год в Ленинграде был музей блокады, а после смерти Сталина его закрыли. Приехали проверяющие и ужаснулись: как это — в музее отражена только жизнь и борьба с фашистами простых жителей, а где же роль Сталина? Что ж это — вы без вождя все такие герои? И с тех пор люди старались не говорить о блокаде, — поясняет Геннадий Соколов.
О себе Геннадий Соколов говорит, что помнит блокадное время отрывками, яркими пятнами всплывают в памяти лишь некоторые картины. Например, как приходилось перешагивать через трупы соседей в подъезде их дома. Или как бомбой разрушило стену соседнего общежития, и весь нехитрый скраб жильцов оказался на виду у прохожих.
– Я родился в Ленинграде в 1937, но начало войны семья встретила в Таллине — там служил папа, военный моряк. В тот день, 22 июня 1941 года, у меня родилась сестренка Алевтина. Врачи в роддоме, как объявили о войне, тут же перестали разговаривать на русском языке — мол, они к русским никакого отношения не имеют. Мама объявила из-за этого голодовку — ее выставили за дверь с новорожденным ребенком. Папу отпустили попрощаться с семьей — тогда он увидел свою дочь в первый и последний раз: нас перевезли в Ленинград к деду, а папа пропал без вести 28 августа 1941 года. Я даже не простился с ним: заснул к его приезду, а будить меня не стали, потому что никто не думал, что война будет настолько затяжной и страшной.
Дети и внуки Геннадия Николаевича до сих пор не теряют надежды разыскать следы пропавшего на войне предка — посылают по Интернету запросы в Финляндию, Германию. Старший Соколов пока только осваивается в интернет-пространстве.
На его глазах умер от истощения дед, умер сосед по коммуналке — слезно умолял дать ему поесть, а когда мама дала ему кусочек хлеба, проглотил и умер. В яслях умерла сестренка. В июле семью эвакуировали на катерах через Ладожское озеро, День победы Соколовы встретили в Красноярске. А потом маму отправили по распределению в Рязань. С тех пор Геннадий Николаевич ездит в Санкт-Петербург только по делам и на встречи с такими же детьми блокады. Одним из нужных дел, сделанных рязанским обществом «Жители блокадного Ленинграда», Соколов считает установку мемориальной плиты на Пискаревском кладбище Санкт-Петербурга.
– Мы долго добивались, чтобы плита в память рязанцев, погибших при обороне Ленинграда, была установлена на Пискаревском кладбище — там похоронено 280 из 12 тысяч рязанцев, погибших при обороне города.
За воспоминаниями пролетело уже несколько часов. Павел Васильевич, кажется, даже расстроился, что не успел рассказать все подробности своей жизни. Бодро, хоть и немного сгорбившись, вышел из кабинета и в сердцах высказался напоследок:
– Те, кто и сейчас собирается нажиться на крови людской — безумцы! Их не должно быть в нашей жизни.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
