Новости – Люди
Люди
«Если бы не эта справка, я бы до сих пор был врагом народа»
Фото: Николай Борисов
О политических репрессиях вспоминают воронежцы, которых они коснулись
30 июня, 2014 19:06
11 мин
Судьбы двоих пенсионеров — Валентины Борисовны Базилевской и Валерия Львовича Чекмарева — сложились по-разному. Валентина Борисовна долгие годы работала на филологическом факультете ВГУ и стала доцентом кафедры русского языка, а Валерий Львович 24 года отдал Юго-Восточной железной дороге.
Но этих непохожих людей объединяет одно: их обоих коснулись репрессии 30-х годов прошлого века. Отцу Валентины Борисовны дали 10 лет, он участвовал в строительстве Беломоро-Балтийского канала, потом — канала Москва-Волга. Отца Валерия Львовича расстреляли, а мать на 8 лет отправили в мордовские лагеря. Там он оказался вместе с ней — ему был всего месяц.
Впервые про 58 статью я услышала, когда мне было 9 лет. Мы жили в селе Семено-Александровке, что в Бобровском (тогда — Хреновском) районе Воронежской области. Моего папу — Бориса Павловича Базилевского — колхозники решили выдвинуть в депутаты. А на тот момент он был агрономом, заведующим сортоиспытательным участком. Папа был растерян, смущен и всячески отказывался. Мужики настаивали, и в конце концов, он сказал, что имеет судимость. Колхозники отреагировали спокойно: «Так с кем по молодости не бывает». Тогда папа пояснил, что осудили его по 58–й. Они замолчали. А потом поклонились и как-то задом, потоптавшись, так же молча вышли.
Этот эпизод меня заинтересовал. Но в те времена взрослым было не принято задавать вопросов. Я вспомнила, что папин отец был священником, так может из-за этого его и репрессировали? А потом, когда я уже училась в старших классах, папа рассказал, что проходил по делу Трудовой Крестьянской Партии. В СССР ее никогда не существовало, но в тогдашних учебниках истории упоминания о ней были. Аресты начались в 1930 году — 129 наших земляков обвинялись в том, что состояли в этой вымышленной партии. В феврале 1931 постановили расстрелять 18 из них, а остальных отправили в лагеря. Моему папе дали 10 лет.
Квартиру, а с ней вещи и документы, конфисковали. Моим маме и братьям пришлось скитаться. В первые дни жили в какой-то беседке. Маму хотели отправить в ссылку, а детей — забрать в детский дом. Но мама поехала в Москву, к жене Максима Горького (Екатерине Павловне Пешковой — прим. ред.), которая возглавляла организацию по защите родственников ссыльных («Помощь политическим заключенным» — РП). Благодаря стараниям членов этой организации, маму оставили в Воронеже, не стали отправлять в ссылку. По возвращении в город знакомые устроили ее в библиотеку.
А папу отправили на строительство Беломоро-Балтийского канала. Но, во-первых, у папы были проблемы со зрением, а во-вторых, не работала правая рука (в детстве он перенес серьезную болезнь). Физическим трудом он заниматься не мог, но лагерные начальники быстро нашли выход. В лагере было очень много заключенных-монахинь — в строительстве канала они не участвовали, а выращивали для заключенных овощи и зерновые. Мой отец окончил воронежский СХИ (Сельскохозяйственный институт — РП) и до ареста работал в сельскохозяйственном Облплане. Занимался экономикой, хотя вообще мечтал выращивать растения и выводить новые сорта. Вот и в лагере мой отец работал экономистом на этих «плантациях».
После Беломоро-Балтийского отца перевели на канал Москва-Волга, в Дмитров. Через какое-то время ему без документов разрешили съездить за семьей в Воронеж, и мама с моими братьями переселились в Дмитров. Мама даже имела возможность с ним видеться.
Освободили папу в 1937 году. Но это освобождение являлось чистой формальностью — в паспорте стояла отметка о 58 статье, поэтому на работу его никто не брал. А кормить жену и двоих сыновей надо, поэтому пришлось ему остаться на лагерных стройках. Затем отца снова перевели, на строительство Рыбинского водохранилища. Там — в Рыбинске — я и родилась в 1940 году.
Отец подавал заявление, чтобы его реабилитировали, но бесполезно. А уже после войны всюду печатали, что в Центрально-Черноземном районе требуются агрономы для восстановления сельского хозяйства. Ну и он с этими заметками обратился, и ему, наконец-то, разрешили уволиться. Мы переехали в Воронежскую область, к моему дяде. Папу всюду готовы были взять, пока не смотрели на отметку в паспорте: 58 статья. Огорчаются, но не берут. Боятся.
Тем не менее, его взяли в систему сортоиспытательных участков, в Богучарский район, а потом отправили в Хреновской. Мы приехали в Семено-Александровку. Постепенно папа все наладил, организовал великолепный сортоиспытательный участок, работники получали хорошие урожаи, а колхоз — премии, к папе все стали относиться очень хорошо. Там-то крестьяне и захотели его выбрать депутатом. Все у нас шло очень хорошо, папа очень много работал, в поле был с восхода до заката и, по-моему, он был доволен.
Потом мы по разным причинам много переезжали. Сначала папа перевелся в Костенки. Там его назначили уже не заведующим, а помощником. Потом мы опять: в Таловский район, село Гуляй-Поле, 40 домов, никакой школы, в школу — я тогда училась в 6 классе — ходила за 6 километров. Седьмой класс я уже заканчивала в Каменной Степи.
Когда Сталина не стало, 58 статья перестала считаться отрицательной характеристикой. Папу решили взять в институт имени Докучаева. Пока он работал, я заканчивала школу, претендовала на медаль. Помню, чья-то мамаша объявила, что я — дочь врага страны, но директора это не смутило, и я все-таки закончила школу с серебряной медалью.
В 1957 году папу реабилитировали. До этого его вызывали на допросы, но не говорили, что это кончится хорошо. Они с мамой очень переживали, и из-за этого начали серьезно болеть. Они всю жизнь ждали этой реабилитации, надеялись, что хоть тогда начнется нормальная жизнь. А когда она наступила, оказалось, что они уже старые — папе было 60 лет.
Когда я заканчивала университет, отцу как репрессированному, а потом реабилитированному, выдали квартиру. Располагалась она практически на том самом месте, где его арестовали: дом, откуда его забрали, а жену с детьми — выгнали, разрушили во время войны, а в 1962 на этом месте построили хрущевску.
Моего отца Льва Петровича Чекмарева расстреляли, когда мне был всего месяц. Помню я его только по рассказам мамы. Поздно ночью 27 апреля 1937 года в квартиру позвонили. Пришли трое. Перевернули все вверх дном, выбрасывая на пол вещи и книги, которых у родителей было много. Отца увели уже под утро, оставив за собой следы настоящего погрома. На следующий день маму со мной, грудным ребенком, выбросили из дома на улицу. Это было в Калуге, где мой отец работал на Московско-Киевской железной дороге.
Слава богу, хорошие люди встречались даже в то страшное время: семья знакомого машиниста предложила маме поселиться у них. Я только не могу сказать, за деньги это было, или нет. Мама не работала, какие у нее там деньги? Все имущество конфисковали, оставив ей только пеленки и бутылочки для кормления ребенка. Ну и какую-то свою одежду. Все!
Отцу предъявили обвинение: участие в троцкистско-диверсионной шпионской организации, работавшей на японскую разведку. Где ж они в Калуге японцев нашли? Собрали все, что только можно собрать. Отец сидел в калужской тюрьме вместе с двадцатью двумя товарищами, тоже работниками железной дороги. Список подписали лично Жданов, Молотов и Сталин. Пока они сидели в тюрьме, жены носили им передачи, приносили чистое белье, забирали грязное, чтобы постирать дома.
Маму тем временем вызывали на допросы как члена семьи изменника Родины. И вот на одном из допросов следователь, роясь в своих бумагах, вдруг негромко сказал: «Уезжайте». Оказывается, то ли из-за массовых арестов, то ли из-за общей тогда неразберихи отсутствующих членов семей, как правило, не искали. Таким образом, многие избегали своего ареста. Мама много думала об этом, но не могла оставить отца совсем одного, без поддержки. И кроме того, это было довольно трудно осуществить это с грудным ребенком на руках.
Потом арестованных перевели в Москву. Тогда их жены объединились: стали назначать дежурных, которые по очереди ездили в столицу и отвозили все передачки сразу. То же самое было и с бельем. Билет туда и обратно — вскладчину. Настоящий женский подвиг, как у Некрасова.
7 октября 1937 года Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила арестованных к расстрелу. Приговор привели в исполнение в тот же день. Однако кара была определена еще за 2 недели до суда, а само заседание длилось 20 минут. Знающие люди в «Мемориале» говорят, что моему отцу еще «повезло». Некоторые процессы в то время занимали всего семь минут.
19 ноября — хотя, наверно, и раньше — на маму завели дело. Вынесли решение — 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Ее преступление состояло только лишь в том, что она была женой осужденного по 58 статье. 3 января 1938 года маму вместе со мной забрали, посадили в поезд и отправили Мордовию, в Темниковские лагеря. И там было что-то типа интерната или детского дома. В этом бараке находились матери, в другом — работали на швейном производстве, а в этом — жили грудные дети. Мама сказала что, когда нас привезли сюда, было всего 19 детей, а когда она освобождалась — уже 109.
После ареста мужа у мамы пропало молоко, поэтому ей приходилось кормить меня «искусственно». Там, в лагере, у меня появилась «молочная» мать. Ее звали Хася, она была женой председателя таджикского ЦИКа (он, конечно, был расстрелян, но она об этом тоже не знала — переписки в первые годы вообще никакой не разрешалось). Хася сидела с сыном, у нее было очень много грудного молока, и она, накормив своего сына, сцеживала молоко и приносила маме, чтобы меня накормить.
В лагере я пробыл десять месяцев. Я там очень сильно заболел, как мне рассказывала мама, я был кожа и кости. Она, что называется, морально взбунтовалась и добилась моего освобождения оттуда. С Донбасса за мной приехала тетя по отцу. В конце 1938 привезли в Воронеж, к бабушке и родной сестре моей мамы, Ольге Александровне Волковицкой. Наш дом был во дворе теперешнего «Детского мира» на Плехановской. Мама Оля, как я ее называю, вместе с бабушкой воспитывала меня с конца 1938 года, вместе мы пережили войну.
Мама вернулась из заключения в феврале 1946 года. Реабилитировали ее только через восемь лет, а отца — в 1956. В справке было написано: «За отсутствием состава преступления». А я дождался реабилитации только в 1997 году. А вот если бы не эта справка, я бы до сих пор был врагом народа. Мамы не стало в 1994 году. Она пережила многое: экспроприацию имения, потерю мужа, потерю всяких прав, восемь лет лагерей, причем в годы войны. Несколько раз в своей жизни она теряла все. Но прожила 94 с половиной года. Похоронена на Шиловском кладбище.
А место захоронения отца я отыскал только в 2007 году. Оно находится на кладбище Донского монастыря в Москве. В одной могиле с ним были похоронены еще 5065 человек. Среди них были и известные фамилии: Тухачевский, Кольчугина-Блюхер, Бабель и даже Ежов. Жертвы и палачи в одной могиле.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
