Новости – Люди

Люди

«Мы понимаем свободу как слабость государства»

Владимир Хасин. Фото: Из личного архива.

Доцент СГУ Владимир Хасин — о либералах, внешних врагах и настоящей России

Артем Земцов

12 марта, 2015 08:16

14 мин

Нынешняя Россия не похожа на эпоху ни Петра I, ни Александра III, как любят сравнивать публицисты. Она хочет быть похожей на свои 1970-е годы, если эти времена вообще можно сравнивать. «Русская планета» публикует беседу с доцентом кафедры отечественной истории в новейшее время СГУ Владимиром Хасиным, в которой эксперт объясняет, где истоки нынешней ситуации в России, и предсказывает, что наша страна постоянно будет повторять прошлые ошибки.

– С каким временем можно сравнить современную историческую ситуацию?

– Очень сложно с чем-то сравнивать. В отечественном и зарубежном научном и беллетристическом сообществе озвучивается очень много разновекторных предположений. Как и в начале прошлого века, мир ожидает катастроф, а страхи, как показывает практика, могут материализовываться.

Существует мнение, что наше время в чем-то похоже на период стагнации 1970-х годов. Эта гипотеза базируется на ряде аналогий: серьезной роли сырьевых ресурсов в экономике, несменяемости элит, потребительского социального заказа. Но абсолютно похожих эпох не бывает. Ведь менталитет, социальная организация, инструменты политического саморегулирования не возникают из ниоткуда. Каждая эпоха вырастает на предыдущей. Она использует опыт прошлого как удобрение для роста.

Все, что происходит сегодня, было четко озвучено большей частью общества в начале нулевых. Патерналистское общество, не желавшее принимать самостоятельных решений и отвечать за них, хотело делегировать свои права государству в обмен на стабильность и потребительский рай. Социум был готов отказаться от непонятных ему западных идеалов, получив часть ресурсной ренты, ощущение геополитического реванша. Ностальгия по семидесятым стала причиной некого отклонения социальных стереотипов. Многие захотели в сталинизм, подразумевая под ним брежневскую эпоху стабильности. Брежневское руководство не репрессировало, а покупало лояльность общества, паразитируя на высоких ценах на сырье.

После ужасов «лихих» девяностых большинство людей хотели обратно в застой. Тот факт, что как раз девяностые стали следствием «сытого» застоя, полностью игнорировался. Конечно и сама власть вышла из той застойной системы, ей она хорошо понятна и для нее естественна.

В результате власть практически в полном объеме реализовала все потаенные фантазии общества потребления в нулевые годы. Хорошо это или плохо, но перед нами понятное большинству репродуцирование: многие осуждают власть, но власть всегда выстраивает свое поведение сообразно общественным запросам.

Власть — это не балаган. Мы изумляемся не власти, а нашему социальному заказу, нашему глубокому различию в восприятии мира среди разных страт одного народа. То есть друг другу, в первую очередь.

Конечно же, как и многие другие сравнения эпох, это тоже притянуто «за уши». Сегодня другие и система собственности, и состав элит. Сравнивать эпохи — дело занимательное, но неблагодарное.

– Кроме сравнения эпох, популярно теперь сравнивать и ментальности. В книге Крейна Брингтона «Истоки западного образа мысли» есть три условных кита, формирующие этот самый образ. Вот что, на его взгляд, сформулировало европейскую идентичность: римское право, античная философия, протестантизм. А что сформировало наш образ мысли? Или он такой же, как и западный?

– Эволюция и становление западного образа мысли — очень долгий и важный процесс. Это и институты римского права, и сложная борьба церковных институтов. Именно католицизм стал еще до Реформации одной из основ формирования европейского правового пространства. Влияние же идей Реформации сложно переоценить сегодня.

В Европе появился сложный, но очень эффективный принцип разграничения различных форм собственности. Важно отметить, что существование полисных отношений, структурирование урбанистического пространства — долгий эволюционный процесс. Именно город вырвал Европу из оков традиционализма, оформил вектор социальных и правовых отношений, технологического и гуманитарного развития. В России же города всегда играли роль военно-административных центров. Они были частью государственной централизованной системы, форпостами колонизации.

Кстати сказать, принцип европейских отношений сформировался еще до эпохи колониализма. В Европе экономическая база, сформировавшаяся в средние века, и в начале Нового времени не расширялась территориально, она оказалась способной черпать ресурсы из ограниченного пространства. В этом и отличается экономика интенсивная от экономики экстенсивной. Важным социальным и ментальным маркером типа экономики служит, как не странно, отношение к богатым.

– И у кого какое отношение?

– В интенсивно развивающихся государствах отношение к богатым положительное. Принцип интенсивной экономики: чем богаче вы, тем богаче все мы вместе. В аграрных экономиках, где ресурс земли или сырья ограничен, отношение отрицательное. Чем больше богатства у вас, тем меньше у меня.

Длительное время российская экономика относилась к числу аграрных, или сырьевых. Государственность в таких структурах построена на концентрации власти и собственности в одних руках или в руках очень узкой элиты. Власть здесь персонифицирована, а иногда и сакрализована. Как в любой ресурсной империи, государство построено на принципах горизонтального расширения, экстенсивного развития и очень жестких вертикальных связей. Они обеспечиваются за счет постоянной ротации кадров и бесперебойно работающих социальных лифтов. Основной ресурс государства — земля и прикрепленный к ней человек. Стимулирование труда происходит не за счет личной выгоды, а за счет административного гнета.

В таких системах очень низкий индекс трудовой заинтересованности. Чем больше эксплуатируете, тем более жизнеспособна система, но она не всегда стабильна. Власть находится в жестких рамках использования своей ресурсной базы. С одной стороны, если взять лишнее — люди начнут умирать, ресурс исчерпается. С другой стороны, если «недобрать», то невозможно будет содержать структуру управления и подавления — систему защиты вашего ресурса.

Неважно, какие внешние формы приобретает такая модель. Это может быть опричнина Ивана Грозного или формирование империи Петра I. Внешние атрибуты разные — суть одна. За Иваном пришла Смута, за Петром — длительный период дворцовых переворотов. На долгий период аграрных империй не хватает из-за крайней нагрузки на ресурс.

– Возвращаясь к формирующим факторам образа мысли. Современный социолог Джек Голдстоун приводит шесть причин, которые повлияли на развитие западной цивилизации: наука, великие открытия, терпимость и плюрализм, социальные связи предпринимателей и ученых. А эти факторы нас как-то коснулись?

– Факторы, конечно, отчасти коснулись, но заимствования были выборочными. Это привело к асинхронности развития. Заимствованные административные, электоральные элементы часто превращаются в квазиинституты. Они трансформируются в российских реалиях. Это касается в первую очередь социогуманитарной составляющей. У нас, например, гуманитарные науки как бы есть, но гуманитарные институты отсутствуют. Общество не привыкло критично анализировать пространство и себя. Ему проще ассоциировать себя с какой-нибудь конкретной идеей. Примером такого квазиинститута может служить русский либерализм.

– А как тогда мы понимаем либерализм, и как его понимают на Западе?

– В западном понимании либерал — это представитель среднего класса, предприниматель. Его индивидуализм стимулирует к активной позиции, правовому оформлению, неприкосновенности и закреплению частной собственности, независимости от государства. Российский бизнес во все времена очень зависел от перераспределения ренты. Поэтому для предпринимателей не всегда логично быть либералами.

В России либералами могут являться европеизированные университетские интеллектуалы, пытающиеся интегрировать в массовое сознание собственное видение идеального развития.

Западные свободы построены на очень жесткой институционально-правовой основе. Классические формы американского либерализма выросли снизу, в жесточайшей конкурентной борьбе за ресурсы. Абсолютная свобода выбора при абсолютной ответственности за нее. Вопрос: хочет ли большая часть нашего патерналистского общества делать такой выбор и отвечать за него?

Свобода в нашем понимании — это слабость государственных институтов в решении насущных вопросов. Это не общественное ограничение полномочий государства, а его неспособность осуществлять их. Либеральное государство в нашем понимании — это слабая, коррумпированная система, состоящая из национал-предателей, пляшущих под дудку иностранных спецслужб. Оно далеко от идей национального величия, от заботы об обществе.

Если в США «нанимают» на президентских выборах топ-менеджера, получающего зарплату от общества и полностью ему подконтрольного, то в России выбирают царя, делегируя ему на весь срок все свои права.

– Многие по-прежнему не отделяют наш образ мысли и нашу государственность от европейской. Но, тем не менее, если разбирать, киты у нас все же разные. Или одни и те же?

– Россия — это государство догоняющей модернизации. Всегда. Догоняющая модернизация — следствие внешних вызовов и угроз. Она стала причиной асинхронности развития всего государства. Наше население всегда жило в нескольких исторических эпохах, с разной скоростью течения исторического времени. «Европейская» история России XVIII–XIX веков была уделом лишь ничтожной части общества. Высшие слои жили вместе с Европой. Вместе с ней взрослели, впитывая в себя, иногда превратно интерпретируя всю гамму идей и веяний от колониализма до либерализма и этнического национализма. Все остальное население было оставлено в Средневековье.

Традиционное население маркировало социально-политическую действительность архаичными образами патриархальных институтов. В то же время европеизированная прослойка пыталась увидеть и преобразовать страну при помощи западного инструментария. Отсутствие диалога приводило к мифологизации образов друг друга.

Прозападные, зачастую вынужденные реформы намного опережали историческое время и систему ценностей большинства населения еще в большей степени, стимулируя развитие патерналистских, даже инфантильных тенденций развития. Это приводило к отторжению, непониманию реформ.

– Октябрьская революция как-то поменяла вектор развития российской государственности?

– Понятно, что общество не пришло к марксистскому социализму в 1917 году. Оно пришло в экономических и социокультурных отношениях к глубокому традиционализму. В 1917 году европеизированные скрепы ослабли, а давление традиционалистского общества усилилось, в результате вся проевропейская прослойка была сброшена, а остальное общество самоструктурировалось по понятным ему принципам. Часто произносимая мантра о том, какую Россию мы потеряли — не всегда уместна. Мы приобрели настоящую Россию. С традиционным, несамостоятельным, аграрным населением.

– Николай Бердяев писал, что русский народ не хочет быть самостоятельным, мужественным, его природа женственна. Он всегда ждет своего господина?

– Ну, это уже фрейдизм. Мы не будем его касаться.

Но патернализм в нашем обществе присутствует. А как без него? При такой концентрации собственности и монополии в принятии решений? Общество в этой иерархии выступает в роли «ведомых», по сути детей в большой семье. Патернализм в его крайних проявлениях может привести и к социальной инфантильности.

Для крестьянства форма аграрной империи была вполне естественной. И крестьяне экстраполировали собственную «большую семью» на всю систему.

– А откуда тогда традиционное для России чувство незащищенности, если твое государство — это твоя привычная семья?

– В духовном плане, во времена религиозной нетерпимости, начиная с XV века, Россия была единственным православным островом. Это тоже не могло не отложиться в менталитете. С другой стороны, внешний враг консолидирует общество вокруг элит, заставляет менее критично относиться к внутренним проблемам. Придуманные фобии становятся реальными в глазах генерировавших их элит и самого общества.

– То есть модели реальности заменяют саму реальность?

– Россия — это страна, где власть и население живут в некой ауре сочиненных мифов. В нашей стране придуманные миры и пространства — это, зачастую, проверенный и действенный способ развития. Мы всегда придумываем свою историю: иногда жуткую, трагичную, либо невероятно прекрасную, но — нереальную. Когда мифы о себе и окружающем мире входят в диссонанс с действительностью, общество старается объяснять это внешними факторами и конспирологией. Это значит, что свои ошибки мы будем по-прежнему повторять.

Способен ли миф об этнической и духовной консолидации, о едином соборном и дружном народе заменить атомизированное общество с радиусом доверия и отзывчивости, не превышающем границ собственной семьи? Может ли мифологизация и идеализация придуманного жизненного пространства заставить человека с зоной комфорта, ограниченной собственной квартирой, заметить запустение городов и захолустий? Не уверен.

– По поводу трагичной и жуткой истории. Некоторые ученые утверждают, что русские подвержены некоему культу постоянного расстраивания, точнее страдания, нравственного мазохизма.

– Я не вижу какого-то особого самобичевания сейчас. Съедите на окраину города, увидите, какое там самобичевание. Или еще лучше — в деревню.

Давайте попробуем разделить два понятия — рефлексии и самобичевания. Первое во многом очень положительно влияет на развитие социума. Второе же чувство построено на ковырянии в самых отвратительных девиациях, зачастую придуманных.

Состояние общественной депрессии не может продолжаться вечно, оно по принципу маятника сменяется идеализацией прошлого. Все это приводит к затушевыванию просчетов, игнорированию исторического опыта и повторению ошибок. По меткому замечанию советского философа Мамардашвили, «Россия — как старая цирковая лошадь, что ходит по кругу».

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе