«Мы достаточно терпеливый народ»

Фото: из архива Вячеслава Ракова

Историк Вячеслав Раков — о православии, упреках Звягинцева и закате Европы

Анастасия Зырянова

18 февраля, 2015 16:08

16 мин

В 1918 году вышел в свет первый том «Заката Европы» Освальда Шпенглера. Книга анонсировала упадок западного мира, на смену которому неизбежно должна прийти новая цивилизация — русско-сибирская. Прошло почти сто лет, и в России на государственном уровне зазвучали похожие утверждения. О том, сбудется ли пророчество немецкого философа, корреспонденту «Русской планеты» рассказал историк, преподаватель кафедры теологии Пермского университета Вячеслав Раков.

– Первый вопрос вам хотелось бы задать как преподавателю кафедры теологии. Сейчас в России усиливается роль православия, во многом благодаря власти. Многие это критикуют, появляются даже такие термины как «православный талибан». Не переусердствовало ли государство в дружбе с церковью?

– С одной стороны, движение государства в сторону церкви — естественное движение, поскольку Россия, как никогда, нуждается в укреплении моральных оснований социальной жизни, и государство ищет что-то, на что мы все вместе могли бы опереться. Церковь и вера — один из наших «спасательных кругов». Власть нуждается в церкви также потому, что ей самой также необходима моральная легитимация. С другой стороны, церковь должна оставаться церковью, а государство должно оставаться государством. Не должно быть слияния. Да, церковь должна выходить за пределы церковной ограды, у нее должны быть собственные социальные практики, например, в области филантропии или духовного просвещения. Церковь должна высказываться по общественным и культурным проблемам — это нормально. Но церковь не должна политизироваться, иначе она теряет себя. Если говорить языком христианства, церковь — это Богочеловеческий организм, это мистическое Тело Христово, и потому глубинное существо церкви не в это мире. Церковь не должна жертвовать своим кровным, своим внутренним. Ни в коем случае она не должна быть «овнешнена». Религиозность не должна быть только формальной, она должна идти вглубь. Но точной формулы соотношения церкви и общества нет, потому что жизнь подвижна и формулы за ней не успевают.

– Но в последнее время начинают появляться православные радикалы. Откуда они берутся? Не из этого ли союза церкви и государства?

– Сама культурная почва, социальное неблагополучие, кризис — все это вызывает их к жизни. С одной стороны, их появление связано с сиеминутными вещами — в условиях кризиса психика становится нестабильной. С другой стороны, есть фундаментальные структуры, лежащие в основе нашего менталитета. Мы — страна, где нет культурной и психологической середины. Об этом пишут еще с конца XIX века. На Западе есть так называемая средняя культура — там полюса в ходе истории все более отодвигаются на периферию, поэтому середина постепенно заволакивает все. Нельзя сказать, что это только позитивный процесс. У нас же напротив — середины мало или даже вообще нет. Мы не умеем жить в среднем состоянии: политкорректность, формальная вежливость, правила хорошего тона — это не для нас. Мы не будем улыбаться, если нам не хочется. Нам бы немного здравомыслия к нашим крайностям. Крайности, кстати сказать, — это не всегда плохо, благодаря близости к ним мы все еще остаемся интересным народом, но нам нужна еще и середина. Отсутствие такой середины — одна из причин, почему у нас появляются православные радикалы. Пока, на мой взгляд, эти люди не дестабилизируют социальную ситуацию. Православный радикализм не является заметным течением внутри церкви. Например, у нас пока нет современного аналога Черной сотни.

– А современное казачество, Антимайдан, НОД, хоругвеносцы?

– При желании их можно связать с традицией Черной сотни, но пока, как мне кажется, их деятельность не выходит за рамки своего рода шоу. В серьезную политическую жизнь они все же не вошли. Черная сотня — это уже серьезно, это не шоу, это кровь, это срыв. В данный момент я не вижу этого срыва. Мы достаточно терпеливый и терпимый народ. Это еще одна особенность нашей цивилизации, до известной степени сдерживающая нас от очередного впадения в крайность. Мы, например, гораздо терпеливее мусульман. Чтобы вывести нас из себя, надо постараться.

– А как же ужесточение законодательства в сфере защиты чувств верующих? Это не показатель того, что православные выходят из себя? Не проявление клерикализма?

– Пока, мне кажется, некорректно говорить о клерикализации общественной жизни и тем более общественного сознания. Мы все еще располагаем, так сказать, некоторым запасом спокойствия, к которому в последние годы добавилось откровенное равнодушие в отношении нашей внутриполитической и идеологической жизни. Мы сейчас заняты вполне тривиальными вопросами: ценами на гречку, курсом рубля. Все это достает нас гораздо больше. Радикально-либеральное неприятие церкви пока явно неадекватно нашей ситуации. Оно идет не столько от реальности, сколько от некой эмоционально насыщенной презумпции и догматического априори: «Да может ли идти от церкви что-нибудь доброе!?» При этом теоретически я не могу исключить, что в случае снижения духовной требовательности к себе среди православных христиан всех званий и уровней церковь может столкнуться с упреками, сходными с теми, что были художественно высказаны в фильме Андрея Звягинцева «Левиафан».

- Кстати, о «Левиафане». Не могу не спросить, как вам фильм.

- Фильм Звягинцева оставил во мне двойственное чувство. Во-первых, я воспринял его как крик, и даже как вопль предостережения: если мы будем продолжать жить столь же тупо, пьяно и инертно, как мы живем сейчас, то у нас нет будущего. В фильме показана страна без солнца и без неба — «Россия во мгле», «Апокалипсис сегодня». Этот крик дошел до меня и задел меня.

Вместе с тем фильм показался мне скорее публицистическим текстом, чем живописным полотном. Эстетически я на него никак не откликнулся. Все сложности, присущие жизни, в нем тщательно срезаны и отретушированы. Перед нами скорее формула, чем процесс.

– Вы сказали о цивилизационных различиях России и Европы. То есть вы не считаете нашу страну частью европейского мира?

– Это сложный вопрос. Если с 1989-1991 годов мы в очередной раз пытаемся стать частью большой Европы, простершейся от Лиссабона до Владивостока, то в связи с украинскими событиями Россия резко «втягивается в себя» и начинается активная рефлексия по поводу российской идентичности. В результате большинство из нас перестали быть приверженцами «европейского выбора», рассматривая Россию как особую цивилизацию. Не стал исключением и ваш покорный слуга: на мой взгляд, Россия слишком велика в пространственном смысле, чтобы стать частью Европы. Хотя, если вспомнить наше прошлое, начиная с XVI, а то и с конца XV века, с момента, когда к нам приезжает Аристотель Фиораванти и строит Успенский собор в Кремле, начинается наш диалог с Европой. При Петре Великом он усиливается. В XIX веке мы европейская держава. Даже если у нас есть особый путь, европейская цивилизация нам гораздо ближе, чем любая другая. Мы воспитаны на европейской литературе, мы слушали и слушаем европейскую классическую музыку. В известном смысле Европа стала частью нас. Но если брать структуры коллективного бессознательного, мы видим, что европеец и русский — это разные люди. У европейцев есть внутренняя форма, то есть внутренняя дисциплина и склонность к порядку во всем, а у нас нет. Вместо этого у нас — широта души, которую один из героев Достоевского хотел бы сузить: «Широк человек! Я б сузил!». Да ничего из этого не вышло, однако.

– Обычно, когда говорят про Европу, принято иметь в виду ее западную часть, а ведь есть еще и восточная.

– Граница между Европой и Россией подвижна. Как писал Сэмюэл Хангтингтон, граница Европы кончается там, где заканчивается западное христианство, а дальше начинается Россия. То есть Польша, Чехия, Прибалтика — это Европа. А Балканы — это особый случай. Возможно, Запад переварит и балканское православие.

– Западный мир сейчас на официальном уровне принято обвинять в распущенности и отсутствии духовности. Действительно ли Европа такая аморальная?

– Если говорить о моральном состоянии Европы и сравнивать его с тем, что сейчас происходит у нас, то это, как говорится, две большие разницы. Европа гораздо более благополучна и стабильна, она не переживает морального кризиса, в отличие от России. Мы больше других пьем, наша страна занимает первое в мире место по употреблению героина, по абортам… Мы действительно переживаем жестокий моральный кризис, и не ясно, сможем ли мы из него выбраться. Мы ожесточены, мы не доверяем друг другу (и правильно, кстати, делаем, потому что доверять сейчас нельзя никому). Мы достигли края, если не дна. А в Европе все нормально. Ну да, там есть гомосексуальные браки, но пока показатели моральности европейцев совсем другие, чем в России. Вот когда мы «станем хорошими», тогда и получим полное право на моральную критику Запада. Пока же мы это делаем в контексте информационной войны. Нам нужно показать себе, что мы не хуже, чем другие. И это вполне понятно.

Впрочем, повод для критики Европы все же есть: европейцы лишены высокой мотивации. Они живут за счет того, что «проедают» старый моральный капитал. Давайте вспомним Европу XIX века — серьезную, строгую, с жесткими условностями — и нынешнюю Европу. Нельзя бесконечно снижать ценностно-мотивационную напряженность культуры, как это делает Европа последних десятилетий. Это слишком рискованно. Результатом может быть декаданс. Другое дело американцы. У них есть национальный миф, они свято верят в то что, что они — богоизбранный народ. Они считают себя коллективным мессией современного человечества. Это, однако, приводит к тому, что США всюду видят сферу своих непосредственных интересов и хотят оставаться бессменным дирижером глобального оркестра. Понятно, что у большинства россиян (и не только россиян) это вызывает не самые приятные чувства.

– Европу хоронят уже довольно давно, но каждый раз она и не думают умирать. Или это просто такой длительный процесс «загнивания»?

– Первый том «Заката Европы» Шпенглера вышел в 1918 году, потом появилось понятие «еврокризис», потом «евросклероз». Тем не менее, Европа смогла доказать, что она умеет меняться. Есть такое выражение: «Европа — это не структура, а процесс». Во второй половине ХХ века европейская историческая интрига продолжилась. Немцы и французы смогли преодолеть свои противоречия, появилось европейское сообщество, потом заключаются Маастрихские договоренности 1992 года (договор, положивший начало ЕС), а в первом десятилетии нового века в Европейский Союз вошло большинство стран региона. Главное, чтобы это не привело к инфляции европейского духа. Когда в насыщенный раствор наливают воду, он становится все более разбавленным и пресным.

– То есть «Заката Европы» не будет?

– Я думаю, у Европы еще есть время — в том числе на то, чтобы скорректировать негативные моменты своего исторического сценария. История Европы продолжается.

– И на смену европейской цивилизации не придет «русско-сибирская», как предрекал Шпенглер?

– Что касается будущего российской цивилизации, мне кажется, что мы живем от импульса до импульса. Предпоследний импульс был на рубеже 80-90-х годов. Несколько лет он держал страну в напряжении. Мы вновь уверовали в «общечеловеческие ценности», поверили, что мы можем стать «нормальной» страной. Но уже с середины 90-х импульс явственно гаснет. С этого времени мы живем достаточно скучной жизнью, по инерции. А Россия, как писал Бердяев, это самая антибуржуазная страна в мире. Мы вполне становимся собой только тогда, когда в нас включается мотор сверхмотивации. Не мотивации, а именно сверхмотивации. Прошедший год дал нам импульс, который может привести к всплеску ценностного напряжения в обществе. Если мы выйдем из морального кризиса — у нас появляются шансы на будущее. Одним из ключевых моментов, условий оздоровления русской общественной жизни может стать рецепция традиции, ее новое открытие. Мы должны нащупать собственную почву под ногами. Другое условие — мы должны освоить мировой цивилизационный опыт. Мы должны уметь делать все, что умеют делать другие. При этом, мы должны уметь делать то, что никто кроме нас делать не умеет. Мы должны осуществить синтез своего и чужого. Это и есть полная формула модернизации. Пока, надо признать, мы далеки от ее осуществления.

– А было ли такое золотое время, когда Россия отвечала этим двум условиям?

– Да. Я думаю, это была вторая половина XIX — начало XX века. Это время, когда мы становились европейской страной, оставаясь при этом собой. У нас была своя основа, в частности, православие, но кроме того, мы активно усваивали и осваивали европейский цивилизационный опыт. В ходе александровских реформ у нас появился современный суд, современная система образования, местное самоуправление. В начале XX века Россия стала конституционной монархией и получила, наконец, парламент и прообраз конституции. Мы становились современной страной. Если бы не 1914-й год, если бы Россия не дала втянуть себя в Первую Мировую войну, если бы она проскочила эту развилку (оказавшуюся фатальной), тогда модернизация пошла бы вглубь, охватив еще и крестьянскую Россию. 1917 год я воспринимаю как трагический срыв российской модернизации и исторический срыв в целом. Этот срыв предопределил наш трагический XX век, который, по словам А. Солженицына, мы проиграли. За советский цивилизационный эксперимент мы заплатили несоразмерно большую цену — прежде всего жизнями миллионов людей.

Ровно через сто лет мы оказались перед подобной же развилкой. Если мы уйдем в глухую оборону и станем второй Северной Кореей, мы проиграем. Быть изолированной страной в ХХI веке — означает поражение. Я за то, чтобы мы пытались сочетать свой дух, свои традиции и современные цивилизационные институты и технологии в новой российской модернизации. Я за то, чтобы мы оставались собой, будучи современной страной. Для этого нам нужна сверхмотивация. Но где ее взять?

– Считается, что ХХ век начался в 1914 году. Можно ли сказать, что XXI век начался в 2014-м?

– Есть много мнений о том, когда кончился ХХ век. Большинство считает, что на рубеже 80-90-х годов, когда происходит мировая либеральная революция и мир становится «плоским». Это было время эйфории, когда все были уверены, что под XX столетием подведена черта, что «история закончилась», по выражению Френсиса Фукуямы. А вопрос о том, когда начался XXI век — это сложнее. Мне кажется, он начинается не с определенного события, а с нескольких. Они связываются в определенную траекторию, выводящую нас из безмятежного глобализма 90-х в рискованный и неравновесный глобализм XXI века. Первый звонок прозвучал 11 сентября 2001 года, когда стало понятно, что мир совсем не плоский и совсем не розовый. Второй звонок — это признание Ангелы Меркель в 2010 году в том, что политика мультикультурализма рухнула. Арабы никогда не станут французами, а турки — немцами. Третий звонок пришелся на 2014 год. Возникает второй цивилизационный разлом (Запад — Россия) в дополнение к первому (Запад — ислам) и оказывается, что мир живет не по Фукуяме, а по Хантингтону (см. его книгу «Столкновение цивилизаций») и что история совсем не закончилась. Она продолжается во всей своей суровой наготе. Оказалось, что мир становится миром цивилизаций, между которыми есть различия. Прежде всего — различия в ценностях. И за эти ценности могут вестись войны. Так что третий звонок прозвенел, занавес открывается, но что мы увидим на сцене — пока не ясно. Нельзя исключить и того, что за занавесом может открыться и глобальная трагедия.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе