«У вас позвоночник не перебит, мы еще с вами свадьбу сыграем»

Евгений Гусев. Служба в Германии. 1955 год. Фото из личного архива Евгения Гусева

Ветеран Евгений Гусев рассказал РП о немецких листовках, ночевках в еловых шалашах и о том, как вещмешок с консервами спас ему жизнь

Екатерина Жмырова

20 апреля, 2015 16:17

14 мин

Ветеран Великой Отечественной войны Евгений Алексеевич Гусев родился в городе Гжатске Смоленской области, который теперь носит имя Юрия Гагарина. С первым космонавтом жил по соседству и был знаком лично. В Тамбов переехал уже после войны и службы в Германии. После демобилизации много занимался общественной работой, встречался со школьниками и студентами. Теперь почти все время проводит дома один, все чаще вспоминая не кровопролитные бои, о которых рассказывал на митингах, а свою молодость, которая хоть и пришлась на военные годы, но была по-своему светлой.

22 июня 1941 года я был в деревне, — рассказывает Евгений Алексеевич — было воскресенье. Мы с ребятами лежали за сараем, играли в шахматы. Вдруг к нам подъезжает велосипедист и кричит: «Товарищи, только что объявили по радио, что Германия напала на Советский Союз». Через несколько дней я пришел в военкомат, чтобы записаться добровольцем. Но меня не взяли, так как мне не было еще 18 лет. Недели через две я вторично пошел в военкомат просить, чтобы меня взяли в порядке исключения. И вот нас мобилизовали копать противотанковые рвы под Вязьму.

До осени фашисты надеялись захватить Советский Союз. Но этот план «Барбаросса», который они разработали, был плохо просчитан. Они плохо одеты были, шинели — слабенькие, сапоги холодные, носки вместо портянок. Если немцы занимали какую-то деревню, то первым делом начинали шарить по домам, искать себе теплые кофты и пиджаки.

Мы копали траншеи, наблюдательные пункты, пулеметные гнезда. Мы — мальчишки-комсомольцы и женщины — тысячи разноцветных платков до горизонта. Спали в сараях в близлежащих деревнях. Кто с кем познакомился — держались за ручку. Рука была горячая-горячая, сердце трепетало, но больше ничего не было.

А немцы, как известно, были мастера агитации и пропаганды. Они сбрасывали нам с самолетов листовки с надписью: «Дамочки, не копайте ваши ямочки, пройдут наши таночки, зароют ваши ямочки». Еще помню, когда уже под Ленинградом воевал, недалеко от железнодорожной станции Мга, другими листовками нас запугивали: «Мга будет ваша, но из вас будет каша». Под Варшавой бросали листовки, на которых была изображена паутина, натянутая через реку Висла, на ней сидит жук, а немецкий меч со свастикой обрубает этому жуку лапы. Намекали на войска Жукова, на Первый Белорусский фронт.

Призвали меня в январе 1942 года. Я увидел повестку, с радостью пришел в военкомат. У меня спрашивают: «В каких войсках желаете служить?» Я говорю: «В артиллерии желаю». И меня послали учиться в Симферопольское минометное училище, которое в то время находилось в эвакуации. Выпустили меня в ноябре в звании младшего лейтенанта. Нас, молодых офицеров, в два парохода загрузили. Один пошел под Сталинград, второй — под Ленинград. Я попал на второй.

Мы остановились в городе Вольске. Там недели две формировались: получали технику, лошадей, вооружение, продовольствие. Но по сравнению с училищем нас там хотя бы кормили более или менее нормально. На завтрак — каша овсяная, на обед — суп овсяный, каша овсяная, на ужин — каша овсяная. Нашу дивизию прозвали лошадиной. На рынок пойдешь что-нибудь купить — немного денег у нас было, все-таки офицеры — а там, кроме тыквенных семечек ничего не продается.

Потом нас посадили в эшелон и повезли под Ленинград. Вот там уже кормили хорошо: суп со свиной тушенкой, на второе каша гречневая, боевые 100 граммов начали давать. Но жить там, где мы стояли, было невозможно. Спать было негде — снег по пояс, лопатой копнешь, и вода выступает. Петр Первый же город на болотах построил. И вот мы стали строить еловые шалаши, наподобие юрт. Жерди устанавливали, накрывали их еловыми ветками и маленький костер разжигали посередине. Вокруг костра солдаты спали, а старикашку какого-нибудь назначали дневальным.

Я был командиром взвода, мне выделили лучшее место. Я спиной к костру повернулся и уснул. А дневальный тоже уснул. Костер разгорелся, и на мне шинель начала гореть. И снится мне сон, что попал я в плен к немцам, они меня пытают и хотят вырезать на спине пятиконечную звезду. Я как закричу. От шинели дым идет, на спине ожог. А старикашка-дневальный сидя спит. На второй день я прихожу к старшине. Говорю: «Товарищ старший лейтенант, такой вот случай произошел. У меня шинель прогорела насквозь». А он отвечает: «Товарищ лейтенант, что же вы не бережете социалистическое имущество?» И долго он на меня губу дул, но потом все-таки дал новую шинель.

12 января 1943 года мы начали прорывать блокаду Ленинграда. На каждый квадратный метр падало два-три снаряда или мины. Я кричу: «Прицел такой-то, угломер такой-то, беглый огонь!» И настолько охрип, что вообще не мог уже ничего говорить. Завывание такое стояло, что не слышно было команд, которые мы солдатам давали. А 18 января войска Ленинградского и Волховского фронта соединились. Мы друг друга хватали в охапку, плакали от радости, падали в снег. Бойцы Ленинградского фронта изможденные были, все худые. Два-три шага пробегут по снегу и падают. А мы были крепкие ребята. Операция называлась «Искра». За нее Георгию Константиновичу Жукову присвоили звание маршала Советского Союза.

В Ленинград сразу огромные автомобильные колонны пошли. Повезли им туда хлеб, мясо, муку, медикаменты. А мы после этой операции там топтались еще год. На территории трех областей — Ленинградской, Псковской и Новгородской. В болотах этих. Там все это время шли бои местного значения. До ноября 1944 года под Ленинградом толкли грязь. Машины по этой грязи не могли проехать. Минометы на лошадях вывозили. Животные тоже гибли, попадали под обстрелы. У нас монгольские лошади были: низенькие, грива длинная, дикие, все равно что собаки. Как начнет подбрасывать задние лапы, солдат с нее падает. Лошадей отлавливали в степях и специально отбирали колхозников, чтобы они их обучали. Но уж если обучил эту дикую лошадь, она тебе черта из грязи вывезет. Американская техника буксовала, а лошади эти идут, губой почти до грязи достают и тянут-тянут. Очень выносливые были.

Лейтенант Евгений Гусев. 1943 год. Фото из личного архива Евгения Гусева.

Потом нашу дивизию снова посадили в эшелон — и под Минск. Лето 1944 года. Жарища стояла. Мы шли по направлению к Варшаве. Часто встречали пленных власовцев. Их целыми колоннами мимо вели — пилоточки такие с кокардой, брюки с напуском, пиджак с ремнем, на ремне — бляха. Они головы всегда вниз опускали, стыдно было на нас смотреть. До самого Берлина мы с пленными встречались.

Варшава вся разбитая была, но население нас прекрасно принимало. Кормили хорошо, когда полк останавливался на ночевку. У нас на пятках мозоли были страшные. Потому что впереди шли танки, и нам надо было очень быстро идти, чтобы за ними успевать. Польшу прошли за 21 день. Так называемая Висло-Одерская операция. И началось наступление на территорию Германии. Видим, стоит большой такой транспарант «Воин, перед тобой логово фашистского зверя. Добей же фашистского зверя в его собственной берлоге!» И у солдат такое уже состояние было, что начали крошить просто все подряд — свиней, коров убивать, мебель обстреливать. Немцы все в погребе сидели. Гитлер их напугал, что русские будут им руки-ноги отрезать. И дошло все это до товарища Сталина. После чего вышел приказ Главнокомандующего — ни в коем случае не допускать мародерства, нужно убивать вооруженного немца, а не расстреливать коров да мебель. Даже были суды военного трибунала. Некоторых наших солдат судили, дали по несколько лет.

18 апреля мы уже подошли к окраинам Берлина, и начались тяжелые уличные бои. 42 тысячи стволов и минометов было под Берлином. Батарею расположить было негде, цели не видно, только дым сплошной. Мы не видели, куда ложатся наши мины, где рвутся. Первый и Второй Белорусские фронты растворились в улицах и кварталах. Невозможно было понять, где какие полки и дивизии воюют. Потому что в условиях города очень трудно воевать. Сопротивлялись немцы до последнего. Были случаи, когда наши никак не могли взять дом — все окна забиты немецкими пулеметами, и пехоте через площадь не удается пробежать. И вот выходит «Катюша» на прямую наводку, как даст! И дом рушится. Вот таким методами, иначе не возьмешь. Каждый дом в Берлине представлял из себя крепость.

А 2-го мая во всех окнах появились — где простынь, где полотенце, где белая рубаха, где флаг. Немцы начали сдаваться. Но война на этом не закончилась. В Праге еще немецкая армия находилась. Наша танковая армия Второго украинского фронта быстро туда дошла и разгромила немцев. Видели бы вы, как наши войска местные жители по дороге встречали — радовались освободителям, цветами забрасывали.

И вот кончилась война — стало тихо-тихо. Даже ушам как-то нехорошо от этой тишины. Но это уже потом, а сначала, конечно, эмоциональное состояние невероятное было — кричали «ура!», стреляли из автоматов и пушек, фуражки в воздух подбрасывали, обнимались. В основном, конечно, все радовались, что живы остались.

А потом мы шли до Эльбы на встречу с союзниками. 11 мая приплыли к нам американцы на резиновых лодках с подвесным мотором. Приехали в гости с подарками и начали обниматься: «О, камерад! Руссишь!». Мы по-немецки плохо говорим и они тоже плохо. Начали обмениваться сувенирами. Я одному негру дал фотоаппарат, а он мне наручные часы. Я говорю: «Камерад, в чем дело? Стекло-то на часах все потресканное». А он отвечает: «Это мы были в Северной Африке и гоняли там немецкого генерала Роммеля с его дивизией. Там очень сильная жара была и от этой жары все стекла полопались». Я говорю: «Швиндель!» А «швиндель» по-немецки — это врешь. Он — ха-ха-ха. В общем, обнимались, по 100 граммов выпивали, очень хорошо встретились с американцами.

А потом вроде уже и делать нечего. То нужно было все время куда-то ехать, готовиться к стрельбе, а теперь война кончилась. Разместили всех по казармам, и начали мы заниматься строевой подготовкой. Кормили нас в столовой хорошо, шнапс давали — желтый такой, как наш коньяк. Командиру полка разрешалось 100 граммов в обед. А в свободное время офицерам разрешали ходить на танцы. У немцев были так называемые арбайтсклубы. Девушки приходили туда со своими мамами. Мы надевали ордена, танцевали в сапогах со шпорами — малиновый звон на весь зал шел.

Был у них так называемый «Лунный вальс». В рабочем клубе как правило располагалась сцена. По краям ее — портьеры. И вот из-за одной портьеры выплывает луна и идет-идет до другого конца сцены. Аккордеонист играет, все танцуют, поют и целуются. Особенно если еще и темно. Еще фокстрот «Роземунде» помню. Его до сих пор в Германии танцуют. У каждого немецкого солдата была губная гармошка. И они очень любили эту «Роземунде» играть прямо в окопах. От их траншеи до нашей траншеи было метров 500. И если ветер в нашу сторону, слышно было, как они наигрывали эту «Роземунде».

В казарме мы уже в то время не жили, на квартиру сразу встали к одним старикашкам. Они нам комнату отвели нетопленную, у них, оказывается, такие есть. И вот на одну перину ложишься, второй периной укрываешься. И пока не согреешься, зуб на зуб не попадает. Старикашки хорошие были. У них сын погиб под Сталинградом. Мы частенько разговаривали сидели. У нас тогда получше с продовольствием было, чем у них. Мы им из столовой приносили мясное какое-нибудь блюдо или печеньице. Подкармливали, в общем, немцев. Старенькие они такие были.

В первую очередь из армии начали демобилизовывать старослужащих. Это уже был сентябрь 1945 года. Они все с усами, с бородками. Каждому солдату, из тех, что первыми уезжали, давали музыкальный инструмент — аккордеон, баян или скрипку, а еще велосипед и 10 килограммов пшеничной муки. А я попал в команду сопровождения. И вот мы всех развезли и решили съездить домой. Приехал, а мать не узнать: волос нет, на теле чирьи. Они тогда в землянке жили — мать, две сестры и брат. Почти два года рядом с ними передовая была — немецкая зенитная батарея стояла неподалеку. И Юрка, мой брат, пойдет, тропинку польет водой, чтобы лед замерз, немецкий солдат упал и провизию свою уронил. Они его паек подберут и съедят.

Мать увидела меня, заплакала: «Женюшка, тебя же ранили, мы думали ты погиб, а ты остался жив!» У меня до сих пор осколок под легкими. Это еще под Ленинградом было. У меня на спине вещмешок был. В нем — сапоги хромовые и консервы лосось замерзшие. Этот вещмешок меня и спас. Осколок от мины попал в него, пробил подметки сапог, банку лосося и засел у меня под легким. Я упал, кричу: «Товарищ капитан, помогите!» А он как дал деру! Все мои товарищи разбежались. Подбегает ко мне девочка. На ней карабин, противогаз, санитарная сумка. Я говорю: «Доченька, меня ранило, сейчас умру». Она отвечает: «Ну-ка, встаньте на четвереньки». Я встаю — позвоночник не провисает, значит, не перебит. Она говорит: «Миленький, у вас позвоночник не перебит, мы еще с вами свадьбу сыграем. Я из Ярославля, звать меня Тоня, будем переписываться». Вокруг пули свистят, а девочки эти, медсестрички, не обращают на них внимания — убьет-не убьет. Таскают здоровых мужиков по снегу на лодках-«волокушах».

Меня иногда спрашивают, обращался ли я к Богу во время войны. Так вот, к Богу я не обращался, но какую-то металлическую штучку мне мать в нательную рубаху вшила, и когда сильная стрельба была, я зажимал ее между пальцев, и как-то отходило все в сторону. Так до сих пор и не знаю, что это было, наверное, крестик.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе