Новости – Люди
Люди
«Мне пришлось немножко больше пострадать»
Фото: из архивов Татьяны Емелиной
«Русская планета» встретилась с военно-полевым хирургом, ветераном Великой Отечественной войны Татьяной Емелиной
10 марта, 2015 07:40
18 мин
Татьяна Андреевна Емелина встречает меня в прихожей своей квартиры. Высокая, сухопарая и строгая, она представляет мне свою младшую сестру Анну — круглолицую и улыбчивую пожилую женщину.
– Она двенадцатая, а я пятая в семье, — говорит Татьяна Андреевна и медленно ведет меня по коридору. — Еще до войны наши сестры-братья умерли от детских инфекций в возрасте четырех-шести лет. Взрослыми нас осталось четверо, а теперь вот только двое. Обе врачи. Анна плохо слышит, я ей с русского на русский перевожу. Хотя и сама стала плохо слышать, 93 года же недавно исполнилось.
Квартира сестер обставлена старомодно, в ней немного сумрачно от приспущенных штор, тихо и чисто: ковры, старый, но крепкий диван, кружевная салфетка на тумбочке. Советская мебельная стенка напоминает стену памяти: она заставлена книгами, сувенирами и фотографиями Татьяны Андреевны с мэром Казани, премьер-министром республики. Но прежде всего притягивает внимание старинная черно-белая фотография, на которой запечатлена молодая Татьяна Емелина: простой, немного наивный взгляд, широкое русское лицо.
«Хоть одному да спаси жизнь»
– Родилась я в 1921 году в семье крестьянина в Высокогорском районе, тогда это была Калининская волость, село Чепчуги, — неторопливо начинает свой рассказ Татьяна Андреевна. — Папа был секретарем сельсовета, и его из зависти оклеветали: мол, он поджег колхозный хлеб. По 58 статье, как врага народа, посадили в тюрьму. Благо, тогда шел еще 1931 год, режим был помягче, да и следователь попался хороший: выехал на место, свидетелей не нашел, и папу через 10 месяцев реабилитировали. В тюрьме с ним сидело много политических заключенных, и они ему посоветовали: «В деревню не возвращайся, потому что тот, кто оклеветал, будет искать новый повод».
И папа поступил на пороховой завод в Казани стрелочником. Но все эти переживания в тюрьме не прошли мимо. Он рано умер, на 42 году жизни. Тогда я училась в 10 классе и собиралась поступать в химико-технологический институт. Папе было так плохо перед смертью, что он подозвал меня и сказал: «Очень тебя прошу, пойди в медицинский и хоть одному да спаси жизнь». И я выполнила завет отца, стала врачом.
Татьяна поступила в Казанский медицинский институт в 1938 году. На ее попечении были мать с больным сердцем, бабушка и две сестры 5 и 14 лет. 21 июня 1941 года она вместе с другими студентами после сдачи экзамена отдыхала на острове Маркиз рядом с Казанью. Когда возвращались, бодрые, веселые и шумные, встречная женщина сказала, что началась война.
В первый год войны Татьяна училась и работала на двух-трех ставках. Домой приходила через двое-трое суток и успевала только переодеться. Каникул не было. В институте читались только лекции, а вечером все студенты дежурили в госпиталях, принимали раненых и эвакуированных из Ленинграда в речном порту и на железнодорожном вокзале.
Октябрь 1942 года. В шесть утра выпускникам ускоренного выпуска казанского медицинского института вручили повестки о мобилизации. В 9 утра они сдали государственный экзамен, а в 11 их уже погрузили в телячьи, пульмановские, вагоны и отправили в Москву, в главное санитарное управление.
– У нас было два часа на сборы. Профессор Иван Владимирович Домрачев, вручая нам дипломы на крыльце первого здания института, пожелал одного — вернуться живыми, — вспоминает Татьяна Андреевна. — Железная дорога была перегружена. На запад нескончаемым потоком шли поезда с военной техникой, солдатами, а на восток — с ранеными и эвакуированными. Ехали несколько суток.
В Москве о том, что прибыла группа выпускников из Казани, узнал академик Александр Вишневский, который сам учился и работал в Казани. И после того, как выпускников пропустили через экзамены по топографической анатомии, открыл курсы военно-полевой хирургии. Окончившим эти курсы присвоили звание «военврач третьего ранга». Татьяна после выпуска с них была отправлена на Волховский фронт, где ее зачислили в хирургический полевой подвижный госпиталь 52-й армии № 756.
– Госпиталь необычный, уже прославленный. Три месяца он находился в окружении в Мясном бору вместе со 2-й ударной армией. За три месяца фельдшера и медсестры по ночам вместе с боевыми частями вывели из госпиталя 1,5 тысячи раненых, которые могли передвигаться под бомбежкой и обстрелом. Шесть человек-сотрудников госпиталя были ранены, в том числе хирург, вместо которого я и была направлена, — говорит Емелина.
Своей славой госпиталь заслужил отправку на передовую. По плану он был рассчитан на прием 240 человек в сутки, но обычно принимал по 2 тыс. человек в день. А на передовой нормой для него стало 3–5 тыс. человек в сутки. Дважды — в Миргородской и Ясско-Кишиневской операциях — за сутки в госпиталь поступило по 10 тыс. раненых.
– Лекарств, крови для переливания нам хватало. Ну а если не хватало, мы все были донорами. У меня брали кровь дважды. Но это легко сказать: «брали»... На один стол клали раненого, на другой — меня, соединяли нас трубками, и сколько из тебя к нему крови перельется — один Бог знает. Правда, вскоре ведущим хирургом армии был издан запрет – кровь у хирургов не брать, потому что им потом надо еще работать. В госпитале по штату было четыре хирурга. Пятый — начальник госпиталя. Шестой — терапевт. Как только мы переходили две-три тысячи раненых, нам посылали группу усиления: окулистов, хирургов, лоров, и они немного нам помогали с легкоранеными.
«Впечатления вынесла самые ужасные»
По военным дорогам Татьяна прошла путь от реки Волхов до реки Одер. Участвовала в снятии блокады с Ленинграда, в боях на Курской дуге, в форсировании Днепра, Ясско-Кишиневской операции (Румыния), на реке Прут (Украина) и на Сандомирском плацдарме (Польша), в операциях в Германии.
– Впечатления вынесла самые ужасные. После снятия блокады с Ленинграда раненые поступали очень истощенные, и пайка, который мы им давали, не хватало, они еще какое-то время ели траву. На Курской дуге люди имели не только ранения, но и сильные ожоги. В основном это были танкисты из сгоревших танков, — вспоминает хирург.
– Могу рассказать несколько особенно потрясших меня случаев. Правильно Роберт Рождественский сказал: «Видно, много белой краски у войны». Вот когда начинается бой, а мы на передовой, то, вы знаете, это настоящий ад. С обеих сторон стреляют, все горит, и если это населенный пункт, то обезумевший скот мечется, все в дыму. Земля дрожала, как живая. Черный густой дым заволакивал небо, кругом слышались стоны и крики раненых о помощи.
Раненых к нам приносили с передовой на плащ-палатках, на шинелях. И вот два солдата несколько раз уже принесли нам раненых, идут в третий раз и несут... обезглавленный труп: пока они несли раненого, ему осколком снаряда отсекло голову, а они этого не заметили. Это был их командир, и они просили нас: «Он такой хороший, справедливый, добрый, окажите ему помощь сейчас». Мы посмотрели, что он без головы, но, видя их состояние, сказали: «Хорошо, хорошо, окажем, оставьте его». Нет, говорят, мы не уйдем, пока вы ему не начнете помогать. И пришлось нам показать им, что они принесли обезглавленный труп.
Так один из них — жгучий брюнет, молодой парень — увидев это, на наших глазах за какие-то секунды стал седым как лунь.
Шапка из Казани
– О какой бытовой жизни можно было тогда говорить? В лучшем случае, когда мы приедем на место и раненых еще нет, то санитары, фельдшера могут нарубить ветки, положить лапник на снег, натянуть палатку. На лапник ложишься, закутываешься в шинель, ушанку затягиваешь потуже. Пока спишь, один бок растает и примерзнет, встанешь, перевернешься и другим боком ложишься. Вот и все бытовые условия. Иногда везло, и операционная и перевязочная располагались в разрушенных домах. Один раз даже использовали конюшню — все, что можно было, помыли, обтянули простынями, и развернули там работу, — рассказывает Татьяна Андреевна. — Если была операция, то ни о каких водных процедурах разговора не было. Но если армию вывели из строя, то на время до формирования армии мы могли устроить в палатке баню. Все это примитивно. Однажды нас отругали. Было затишье, и мы вышли из палатки и начали на улице мыть головы, вдруг нас засекли и начали бомбить.
Редко выдавался день, особенно в Ясско-Кишиневской операции, чтобы нас не бомбили. Однажды мы расположились примерно в километре от границы, у реки Прут, и нашли разрушенную больницу на горе. Слава Богу, хоть стены остались. Вывесили, как положено по Женевской конвенции, белый флаг с красным крестом. Немцы тогда отправляли самолеты бомбить нашу армию, но узнав о том, что силы не равны, разворачивались от границы и сбрасывали свои бомбы прямо на госпиталь. Так нам советские разведчики посоветовали убрать флаг.
Так как поступали тысячи раненых, сотрудники госпиталя работали по трое-четверо суток без сна. Причем, в первые трое суток им еще разрешалось присесть и отдохнуть, но уже после трех суток без сна медики не имели права сесть — иначе сразу засыпали и уже ничем не разбудить. Ноги от такой работы отекали так, что Татьяне дважды разрезали сапоги, чтобы снять их.
– Такой был случай в 1945 году. Обслуживали раненых в голову, захожу на обход, вдруг мне с порога говорят: «Тише! Тише!» Оказывается, Маша Анашкина залезла под кровать, чтобы вытереть там пыль, легла на эту мокрую тряпку и заснула. И раненые охраняли ее покой.
Был и другой случай. Ее с операционной сестрой Мотей Юрковой отправили после четырех дней бодрствования отдыхать в палатку. Сколько проспали — никто не знает. Но когда их пришли менять, они узнали, что за это время был очень сильный налет, бомбежка и обстрелы. Кто куда мог прятались. «А вы куда убегали?», — спрашивали их. А они ничего не слышали, спали. Но когда сняли ушанки, то и у той, и у другой нашли в шапках около десяти мелких осколочков от снаряда.
Но благодаря этому случаю Татьяна получила весть с родины. Когда она взяла новую шапку в руки, то на донышке увидела клеймо: «Третья меховая фабрика. г. Казань». Радости ее не было предела: она ее обнимала, пела и плясала в ней.
– Как мы все это вынесли? Сама себе удивляюсь. Наверное, благодаря молодости. Никто не думал о себе. И, не поверите, никто не сомневался в победе. Все верили, что враг будет разбит. Я, например, дважды за работу видела такое. Лежат раненные в голову, прошла операция, у них должен быть постельный режим минимум 21 день. Но ночью, среди сна, один соскочил и кричит: «За Родину, за Сталина, вперед!» И все раненые встали.
Причем не было никакого деления на национальности — и украинцы, и татары, и узбеки были едины. Мне присылали письма после войны солдаты из разных уголков Союза. Узбек Мурадов называл меня своей родной сестренкой. Саша Литвиненко писал, как после лечения вернулся на родину: хата сожжена, ничего не может найти, и вдруг из землянки выходит его кошка, а потом и мать. Письма были разные: не только благодарили, но и описывали, что увидели, вернувшись инвалидами домой.
«Цвели вишни и абрикосы»
День Победы госпиталь встретил в Германии, в Кольфурте. Был яркий солнечный день. Цвели вишни, сливы, абрикосы.
– Хотелось громко кричать, чтобы услышал весь мир, что мы победили и остались живы! Мы вернулись с войны живыми, кто плакал, кто целовал землю, кто прыгал, кто песни пел, кто смеялся безудержно, истерически, — вспоминает тот день Татьяна Андреевна.
Но и после окончания войны служба продолжалась. Госпиталь стал санитарным заслоном на пути возвращающихся в страну репатриированных пленных.
– Кончилась война, наш госпиталь погрузили в эшелоны и хотели отправить на войну с Японией. Но доехали мы до Польши, а война с Японией кончилась. И нас загнали в тупик в пяти километрах от Освенцима.
Затем Татьяну хотели направить в Ленинградскую академию для продолжения учебы. Но во Львове она на почте нашла две телеграммы, заверенные Татвоенкоматом, где сообщалось, что мама в тяжелом состоянии. И, упросив начальство, демобилизовалась в Казань.
В родном городе она заведовала детской консультацией, детским отделением, была главным врачом городской детской больницы. Когда проходила в Минздраве аттестацию, ее заметили и утвердили на должность главного педиатра Минздрава ТАССР. Через четыре года она стала заместителем министра по охране здоровья женщин и детей и проработала в этой должности больше семи лет. Жила она тогда со своими родными, сестрой и мамой, очень скромно: в частном доме с одной комнатой, комнату в коммунальной квартире с удобствами ей дали намного позже.
Когда из-за болезни ног врачи запретили ей командировки, она решила, что работать, не зная, что делается на местах, — не работа. И ушла из министерства в 15 горбольницу, где заведовала детским отделением до пенсии, до 1976 года.
Голос у Емелиной прерывается, когда она вспоминает о войне. Влияют не только воспоминания, но и последствия контузии.
– Я за нее боюсь в каком плане, — говорит сестра Анна Андреевна. — Она вам все рассказывает, заново переживает, и в итоге бессонная ночь получается...
– По-другому нельзя сейчас, нас осталось мало. Хочется правду о войне рассказать, а не то, что сейчас выдумывают, — прерывает ее Татьяна Андреевна.
– Вам приходилось лечить немецких военнопленных?
– В армии приказ есть приказ. В Румынии у нас были пленные немцы, и нас обязали их обслуживать в течение трех недель. Там были инфекционные больные, дизентерия и тиф. раненые. Но там я убедилась воочию, что наша военная медицина была намного сильнее, чем у немцев. Мы среди них выявили средних медработников и отдали им легкораненых пленных, а тяжело раненных взяли на себя. Среди больных был профессор из Кембриджского института с ранением в верхнюю треть плеча. Мы при таких ранениях накладываем гипс-самолет. А немецкие врачи привязали ему руку к животу. Боль была у него адская, ночи не спал, раны не заживали. Мы ему наложили гипс, он у нас воскрес и на коленях нас благодарил.
Второй случай: для пленных медиков мы накрыли стерильный стол, разложили стерильные инструменты и ушли, дали им возможность обслуживать. Через некоторое время приходим и в ужасе видим: на этом стерильном столе стоит грязная нога и медик ее обрабатывает. Мы никогда так не делали. Асептику и антисептику мы соблюдали в тысячу раз лучше.
И еще немцы раненых не берегли. Если на истории болезни стоит буква «Л» (летальный исход), надо больного или расстрелять, или уморить, чтобы он не жил. Мы же такого не делали, боролись за каждого раненого.
Помню, когда мы переезжали из Румынии в Польшу, то на одном из полустанков на Украине встретились с пленными ранеными, которых мы лечили — их отправляли в Советский Союз. Так они бегом бежали к нашему составу, к вагонам: обнимали, руки жали, на колени вставали, благодарили. Население местное поначалу было возмущено: как это мы с ними братаемся? Мы потом им объяснили, что к чему.
– Какие проблемы были после войны в медицине?
– Я работала в Минздраве с 1954 по 1966 гг. — это самые трудные, потому что послевоенные, годы. Самой большой проблемой в то время была высокая материнская и детская смертность. Я в марте стала замминистра, а где-то в июле меня пригласили на коллегию в Минздрав по материнской смертности. Врачей после войны недоставало, не все районы были укомплектованы педиатрами, не было детских больниц в районах. Одна из причин материнской смертности была связана с тяжелыми условиями труда на заводах. Известно, что во время войны на заводы пришло большое количество женщин. Особенно плачевная ситуация была на Нижнекамскнефтехиме в те годы. И конечно, после войны женщины истощены, девочки, которые подросли, рождены были в войну, состояние здоровья женщин было намного хуже, чем сейчас.
Тогда я изучила всю информацию, и мы приняли ряд мер, благодаря которым детская смертность сократилась более чем в два раза. Усилили контроль в районах, расширили курсы для педиатров, акушеров, декадники и семинары проводили, чтобы повысить квалификацию медработников. Кроме того, мы выезжали в командировки в каждое село и доезжали вплоть до фельдшерского пункта, собирали всех врачей, указывали на ошибки. Вся эта работа пошла на пользу.
– Как изменился образ врача?
– У врача меньше стало, на мой взгляд, личного общения с больным. Врач заносит данные в компьютер, а мы больше расспрашивали, мыслили на основании анамнеза. И важно отметить, что нам пациенты верили. Бывали случаи, что мы, участковые врачи, бывали и на свадьбах своих пациентов, и на днях рождения. И до сих пор звонят — уже внуки пациентов. Теперь же у врачей нет такого контакта с больными. Дело тут еще в том, что пациенты раньше верили врачам и следовали их указаниям. Теперь телевизор и интернет портят пациентов. Они приходят уже с требованиями, здоровье обсуждают все, хотя и не врачи, и все знают, как лечить, что принимать. В наше время этого не было.
– Я по Колхозному рынку недавно шла, и бабуля продавала какую-то травку. И я только услышала: «Не слушай своего профессора! Вот пей эту травку, все пройдет!» Она, видимо, академик, выше профессора, — вставляет Анна Андреевна.
Жизнь у Татьяны Андреевны и сегодня бурная. Ее имя занесено в энциклопедию «Лучшие люди России» и в Книгу почета Казани. Она продолжает заниматься общественной работой, входит в актив городского Совета ветеранов. Ее очень часто, до десяти раз в месяц, приглашают выступить в школы, вузы, на радио. И всюду она завершает свои выступления чтением стихотворений, которые знает наизусть. Она уже 27 лет — председатель городского Клуба книголюбов.
– Жизнь трудная у всех. Мне пришлось, может быть, немножко больше пострадать. Ничего страшного. Коли живу и радуюсь, — говорит Татьяна Андреевна. — Хочется молодым людям сказать одно: чтобы никогда они не встречались на военных тропах, а встречались только на туристических. И чтобы над головой у них всегда было голубое мирное небо. Пожалуйста, берегите мир. Он такой хрупкий. И малейшее изменение может привести к катастрофе. Хочется сказать: пожалуйста, будьте добрыми друг к другу, цените труд и трудитесь сами. Идите в медицину с желанием помочь, с любовью к людям.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
