«Живым не сдамся»

Василий Карбов. Фото: Сергей Селеев / «Русская планета»

Ульяновские ветераны рассказали, как им удалось пройти войну

Сергей Селеев

7 мая, 2015 00:00

14 мин

В преддверии и в сам праздник День Победы в каждом регионе России устраивают торжества для ветеранов, награждают всех, кто прошел войну. Но, к сожалению, в нашей стране число фронтовиков неуклонно сокращается. Вот и при подготовке материала корреспонденту РП часто приходилось слышать фразу: «Вот пришли бы вы хотя бы месяца три назад, теперь уже поздно». Ко многим опоздали, не успели. И тем ценнее эти монологи ветеранов о своем военном пути, о своих чувствах на войне и радости Победы.

«Почему он меня не застрелил, я не знаю…»

Василий Андреевич Карбов, 88 лет, десантник

— Нас было в семье четыре брата и сестра — пять человек. Три брата были на фронте. Все трое остались живы. В армию меня взяли в 1943 году. В октябре мне исполнилось 17 лет, а в ноябре уже забрали. Направили в 17-й учебный полк. Это было в городе Покров. Мы были в полевом лагере, рядом с нами в землянках жили польские солдаты. Там мы проучились до июля 1944 года, когда всю часть отправили на фронт. А я не попал. А вот после боев на Свири, в Карелии в лагеря приехали «покупатели», и я попал на доукомплектование в парашютно-десантную бригаду. Нас погрузили на пароход, по Оке отправили в Москву, а оттуда в Калинин. Там прыгали, тренировались — у меня около 30 прыжков, точно не помню. Нам давали справку, когда демобилизовались, но где ее найдешь. Я и медали-то потерял: орден Красной звезды, медаль «За взятие Вены», «За Победу над Германией».

Сначала мы прыгали с аэростата. Он поднимался на 400 метров. Первый раз и не помню, как прыгнул. Может быть, и вытолкнули. В корзине было четыре человека и «вышибала». Если не прыгнешь — он вытолкнет. Парашют открылся, тогда я и очнулся. Потом начали с самолета прыгать, с оружием, без оружия. Один раз пришлось на лес приземляться. Нас предупреждали, как на деревья, дома садиться. Так что нормально приземлился.

После обучения нас через Украину, Болгарию направили в Венгрию. Два месяца, с марта, я был на передовой. Мы шли к Балатону, нас туда направили, но, пока шли, бои закончились. Первый бой хорошо помню. Мы шли всю ночь, утром на рассвете вышли к городу Зерец. Там были немецкие окопы, минное поле. Сидим в окопе, подъехал танк, вышел танкист: «Чего вы тут сидите, давайте вперед!» Бежим, «мессершмитта» три штуки прилетели, начали стрелять из пулемета. Мы свернули к роще, которая была слева. Нас обстреливали шрапнелью. Пробежали, заняли окраину города. Вошли во двор одного здания, посовещались с ребятами и решили уходить дальше. Только отбежали на несколько метров, в это место как раз ударили из миномета. Город прошли, вышли в поле. Там был стог сена, за который мы спрятались. Потом думаем, надо бежать, наступление идет. Только убежали, в этот стог опять мина. Ну, и утром, на рассвете, нас сменила в наступлении другая часть. Мы же стали окапываться, а там одни камни. Уснул я, ничего не помню — всю ночь шли, напряжение было сильное, не ели. Пока мы были во втором эшелоне, наш комбат заболел, дали другого. Когда начали очередное наступление, он сел на лошадь и стал геройствовать. Ну, его «смазали» с лошади-то.

Там же, в наступлении, командир роты дал задание мне и еще одному сходить в штаб батальона. Нам сказали, как идти, показали, куда идти. А темно уже, ночь, не видно ничего. Автомат у меня наготове, гранаты. Сам себе думаю: «Живым не сдамся». Дошли до штаба, темно, не видно ничего. Речь слышим, а какая — непонятно. Подошли ближе, кашлянули. Часовой: «Стой! Кто идет?» Командир батальона накормил нас кое-как чем-то типа блинов и сказал: «Сейчас пойдете обратно». Эх ты! Как не хочется обратно-то! Но нам придали минометный взвод, стало полегче. Пришли в свою роту.

Затем подошли к Дунаю, встали в оборону и нас направили на баркасике, я сейчас уже не помню, форсировать Дунай. Заняли город какой-то, и пошли на Вену. Вечером, уже темно было, когда окраину заняли. С одним пулеметчиком в окопе сели, смотрим, впереди здания горят, люди бегают, а чьи — не знаем. Потом слышим метрах в тридцати немецкая речь. Поняли, что остались одни, решили уходить. В итоге, откуда наступали, туда и вернулись. Наша рота уже туда отступила, подсчитывают потери — нас уже записали. Перегруппировались, и обратно пошли в наступление. Вот в этом городишке, когда мы отступили, а потом опять пошли в наступление, я наткнулся на немца в окопе. Почему он меня не застрелил, я не знаю… Или он меня испугался, задремал? Я на него сразу крикнул: «Хенде хох!» Тут же наши ребята подошли. Его в штаб отвели, а мы дальше пошли в наступление.

В конце апреля, после взятия Вены, мы были в Альпах, на высоте 1307 м. Зашли на высоту, перестрелка началась с немцами. Принято было решение отступить, спустились, перегруппировались и обратно пошли на эту высоту. Там держали оборону, а 29 апреля нас сменила другая часть. Мы пошли на отдых, должны были 8 мая идти в наступление. Сказали, что рано утром разбудят. Приходит старшина и кричит: «Война кончилась!» Радость была большая, конечно, но до обеда мы готовились и почти сразу отправились в Чехословакию, в город Тын. Там остановились и никуда больше не наступали. Некоторое время там побыли и вернулись в Венгрию. Мне было тогда 18 лет…

«Минька, может быть, вернешься. Молиться за тебя буду»

Михаил Иванович Вишнев, 94 года, минометчик

Михаил Вишнев

Михаил Вишнев. Фото: Инара Никишина / «Русская планета»

— Я родился в Ульяновской области в 1921 году. Моя жизнь началась с репрессий. В 1929 году отец построил в период НЭПа ветряную мельницу. Он поехал в Китай, в Харбин, зарабатывал там деньги. Купил здесь лес, набрал рабочих, за три года построил. Завистники стали показывать пальцем. Его раскулачили и выслали в Орск. Там был спецпоселок, начали строить мясокомбинат. Потом и нас с мамой перевели. С этого спецпоселка тех, кто язычком чего-нибудь скажет, забирали дальше.

До войны меня не брали в армию. А как началась война, меня призвали. На Калининский фронт. Я был в стройбате, поскольку не очень мне доверяли, так как я был из семьи репрессированных. Там мы копали противотанковые рвы, окопы. Потом наступление под Москвой, под Волоколамском — там меня ранило. Направили в госпиталь, после которого отправили в Уфу, в танковое училище. А когда под Сталинградом была тяжелая обстановка, из училища направили туда. Наше училище расформировали, присвоили мне звание старшего сержанта, определили командиром минометного расчета. И отправили на Юго-Западный фронт.

На Сталинградском направлении нашу дивизию немцы завели в котел. Немцы оставили целый эшелон с продуктами у станции Миллерово. Там были и сыры, и выпивка, и овощи с фруктами. Солдатам запретили прикасаться к припасам. Но солдата разве удержишь? Открыли вагоны, напились. И попали в котел. Танками давили, самолетами расстреливали — все на свете. От нашей дивизии ничего не осталось. Мне очень трудно говорить… Танки давили — такой хруст стоял. Со мной рядом танк проехал, раздавил солдата…. Из окружения выходили по ночам. Не знаю, как выжил. Может быть крестик помог. Мама повесила мне его на шею: «Минька, может быть, вернешься. Молиться за тебя буду».

Я полтора года побывал всего на фронте. Уже после, в 1943 году собрали нашу разбитую 44-ю дивизию. Объявили, что кто хочет, может поступить в летное или танковое училище. Мой дружок был из Сибири, из Ишима, а его направили в Оренбург, в летное училище, а меня — в Сибирь, в танковое. Хотя я сам из Оренбурга фактически. Пошли, попросились, чтобы нас поменяли местами. Вот в летном отучился до конца войны, с 1943 по 1945 год.

Последний месяц войны я встретил в училище. Мы уже начали летать и, как раз в первые дни мая, у нас были запланированы полеты. Вот и проходили они по плану до 9 мая. А в этот день, конечно, никаких полетов не было. Утром в казарму ворвался дежурный и закричал, что война закончилась. Так это радостно было, светло. Почти сразу же можно было писать рапорт, переводиться в другие училища. А у меня папа с мамой жили в Орске, там наводнения часто случались — Урал сильно разливался. Узнал, что снесло их «землянушку». В конце мая 1945 года отпустили меня, вручили документы. Пришел в то место, где домик стоял — там четыре столба и папа мой, крючком согнутый, возле столба. А мама блины печет в огороде на самодельной печке. Я подошел, она закричала: «Ваня, Минька пришел!» Вот, жив остался… Нехорошая у меня биография. Послушаешь по радио — такие все достойные, до генералов дослужились, до полковников.

«…как так, война кончится, а мы не повоевали?»

Федор Афиногентьевич Балакин, 90 лет, пулеметчик

Федор Балакин

Федор Балакин. Фото: Сергей Селеев / «Русская планета»

— Я родился в 1925 году, в Удмуртии, недалеко от Сарапула. Сначала была Свердловская область, потом Удмуртская АССР. Было у меня две сестры, мать. Отец умер, когда я был маленький. Получилось так, что у нас в деревне было два Федора Балакиных. А тогда был такой указ, что отменили отчества. В общем, сидит призывная комиссия, НКВДшник на проводе из района, а тут девочка из ЗАГСа сидит, которая трясется от его голоса.

Спрашивает он ее по списку: «Балакин Федор». Она смотрит, да с 1923 года. В общем, два года мне прибавили, а когда, после всей подготовки, стали отправлять куда кого, попался умный лейтенант. Перед мной шел односельчанин, высокий дядька, так вот лейтенант сказал ему: «Налево!». А мне — направо. Мы возмутились, сказали, что поклялись вместе пойти, не хотели расставаться. Но лейтенант сказал: «Вот это было там, в мирной жизни. А сейчас война, приказ». И отправил меня в Японию. Ехали туда больше месяца, потому что оттуда пропускали на Запад, на фронт.

На Дальнем Востоке я пожил год на границе с Японией. В 1944 году меня перевели на Запад. Получилось так, что утром встали — японцев нет. Стали писать рапорты, чтобы отправили на фронт — как так, война кончится, а мы не повоевали?

В Ленинград я попал 2 февраля 1944 года, в свой день рождения. И как только выскочил из вагона, сразу попал в лужу, в грязь. Подумал: «Вот дурак Петр I, в какие болота залез». А потом увидел город — красивый. Я не люблю свой день рождения. Поэтому отмечаю прорыв блокады Ленинграда. Оттуда нас уже направили в Восточную Пруссию, на Кёнигсберг. Брестскую крепость взяли и пошли на Польшу.

Где-то это было уже в Латвии или Белоруссии, сейчас уже не помню. Сидели в окопе, немцы постреляют, я дам очередь. Им не нужно было наступать, они просто не давали жить спокойно. Стрелял-стрелял, патроны кончились. Послал второго номера за лентами, а тот ушел и пропал. То ли погиб, то ли попал к немцам. Остался один, чего делать? Вытащил замок у пулемета, сам пулемет бросил и пополз к своим. Вдруг, наша артиллерия стала «долбить» передний край. Я успел плюхнуться в воронку, в лужу. Но уже осколок попал в голову, за ухо. Перевязаться не могу, но как-то замотал рану, надел ушанку потуже. Надо выбираться оттуда. В общем, выполз из воронки и под бугорок. Приполз к заливу. А время такое, что лед не растаял, но ходить по нему уже опасно. От берега до плотного льда — вода. Глубоко или нет, не знаю. Ну, взял две доски — одну брошу, ползу по ней, вторую проталкиваю. Перебрался через залив и повезло, что наткнулся на своего батальонного командира. Тот меня спрашивает: «Где остальные?» А я откуда же знаю. Показал замок, сказал, что пулемет оставил. А оказалось, что еще и радист бросил рацию. Может, убили его, может, ушел просто, кто ж знает. Командир сказал, что надо за рацией вернуться. А я знал, где она осталась. Так и пошли вместе с ним. Нашли, принесли рацию. Меня перевязали, в госпиталь отправили. Там уже осколок достали. Повезло, еще сантиметр и задело бы среднюю мозговую артерию. Тогда бы моментально погиб от сильнейшего кровотечения.

В госпитале вышел посидеть на скамеечке. Со мной ротный командир, тоже садится. Тишина, покой. А там пришел «покупатель», пулеметчиков набирать. Тоже вышел из соседнего дома. И оказывается, что они с командиром учились вместе. Командир мой меня ему посоветовал. «Покупатель» сказал: «Завтра как команду дам выйти вперед, выйдешь». Так я и команды не дождался, сразу вышел. Дали мне пулемет, а он уже был новой конструкции. Между прочим, с завода имени Володарского, ульяновский. Дали каждому по пулемету. Ни у кого не стреляет. Жмут на гашетку, а он не стреляет. А я-то дотошный, смотрю, боек не доходит до капсюля. Ну и отпилил эту шишку, которая мешала. Нажал на спусковой крючок да как дал очередь. А уже на завод дали телеграмму, чтобы приехал представитель. Оказывается, у них была заглушка, чтобы во время транспортировки не повредились.

В последний месяц, мы понимали, что война скоро кончится, но как бы этого ни ожидали, когда она наступила, была эйфория. Все обнимались, целовались, стреляли в воздух. Видел американцев, англичан. Победу я встретил на Эльбе. Кстати, в трамвае, когда русского солдата пытались усаживать, он не садился, отнекивался. Американец — сам приказывал освободить ему место, бывало, и за шкирку поднимал. А англичане на местном транспорте не ездили, только на машинах.

После войны работал в колхозе, был бригадиром. Меня судить пытались за то, что, когда зерно на элеватор отправлял, в какой-нибудь мешок случайно насыпался мусор. На элеваторе смотрели и отправляли всю партию обратно. Это зерно мукой колхозникам раздавали. Хотели сделать выездной суд, приехали в деревню. Сбежались все и начали на судей орать. «Мы хоть немножко хлеб увидели, всю войну траву ели». Хлеб же тогда государству сдавали. Но ничего не дали, никакого срока. Эх, с памятью у меня проблемы. Но, думаю, что не за счет возраста. Думаю, что больше всего ранение повлияло.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе