«Как мы это вынесли? Рассказываю и сам себе не верю»

Участник ВОВ Александр Рубцов. Фото: Наталия Федорова/ «Русская планета»

Воспоминания ветерана Александра Рубцова

Наталия Федорова

6 мая, 2015 00:00

12 мин

— Я узнал о том, что началась война, когда возвращался с поля. В 1941 году мне было 16 лет, и я вместе с другими ребятами помогал в нашем колхозе. Тогда была пора межупарья — это недолгое затишье между весенними и летними полевыми работами, когда сев уже прошел и идут первые всходы. Поэтому нас, молодых, бросили на то, чтобы возить навоз с конного двора и удобрять им почву. Много подвод было. И вот навстречу нашей едет одна и с нее родственник, покойный уже, кричит: «Ребятишки, война началась!» Мы испугались, поговорили между собой, домой поехали. У здания сельсовета собрался народ, кто-то выступил: так, мол, и так, «Германия вероломно напала...».

Кружка, ложка и молитва

Меня забрали не сразу: 7 января 1943 года призвали в армию. Мне тогда исполнилось 17 лет. Мать собрала в котомочку сухарей, кружку, ложку и молитву «Живый в помощи вышняго» от руки на тетрадном листочке написала.

Меня определили на учебу в 362-й Краснознаменный запасной стрелковый полк, минометную роту. Оттуда направили в Ярославскую область, в школу младших командиров. По окончании училища присвоили звание младшего сержанта, и я продолжил службу уже в воздушно-десантных войсках — в 3-й гвардейской бригаде, стоявшей тогда в лесах Ивановской области. Здесь учили прыгать с парашютом, обучали рукопашному бою — хотели забросить нас с самолета в тыл врага. Я себя не помнил, когда нужно было прыгать с огромной высоты. Но этот навык нам привили напрасно, в тыл фашистам нас так и не отправили. А вот бригаду, которая обучалась до нас и в которую мы пришли на пополнение, в сентябре 1943 года выбросили в Киеве, где тогда шли жестокие бои. Их немцы засекли и почти всех подстрелили в воздухе, кто-то в Днепре утонул. Ушло 600 человек, целый батальон, а осталось в живых 14.

Впервые в боевых действиях я принял участие на 3-м Украинском фронте в составе гвардейского воздушно-десантного полка. Всю Венгрию от Будапешта я прошел с боями. Самой запоминающейся операцией стал разгром вражеской танковой группировки в марте 1945 года у озера Балатон, вблизи города с названием, которое трудно выговорить, — Секешфехервар. Озеро красивое, рядом виноградники и леса, но в ту пору все было покрыто грязным и пыльным снегом, а в окнах уцелевших домов были выбиты стекла. Немцы бросили на нас 11 танковых дивизий. Как потом оказалось, это была последняя крупная оборонительная операция Красной армии против немецких войск. Свою операцию немцы назвали «Весеннее пробуждение». На участке в 1 километр воевало 100 и более тяжелых немецких танков, бои не стихали круглые сутки. Много за те дни погибло людей. Десятки тысяч.

После победы у Балатона нам открылся путь до австро-венгерской границы. На границе форсировали быструю горную реку Раба, переплыли ее на бревнах и пошли по австрийской территории с боями. За успех в Венско-Балатонской операции нашей дивизии присвоили имя 103-я Гвардейская ордена Кутузова II степени Краснознаменная воздушно-десантная дивизия. А полк мой с тех пор назывался Гвардейский воздушно-десантный Александра Невского полк. Я же за то, что «огнем своего миномета уничтожил минометный расчет противника и два станковых пулемета», получил медаль «За отвагу». Должны были быть и другие награды. Я помню, запрыгнули к нам в окоп неизвестный младший лейтенант с солдатом и начали записывать, откуда родом, имена. Мне, как наводчику, офицер сказал: «Вы будете приставлены к ордену Славы». Ушли и с концами. Может быть, убили их. В общем, награды наши пропали.

Так мы дошли до Альп. Тогда в Вене были очень сильные бои. Помню, командир объяснял нам: нужно пройти горами, выйти на заданный рубеж и перерезать дорогу Вена–Берлин. Шел апрель 1945 года. Вековые сосны, ущелья, обросшие мхом каменные валуны высотой с дом... Снег с гор уже сошел, и только у одной, самой высокой горы (я потом узнал, что это Монблан, 4 тысячи метров над уровнем моря), была снежная шапка.

Вот недалеко от этой горы меня и ранило. Наш миномет стоял у валуна, рядом протекал ручеек, мы попали под сильный обстрел. Сначала мне выбило плечо, и мы с товарищем немного спустились с сопки под гору. Вторая мина разорвалась на дереве, и меня ударило в надплечье, где я до сих пор ношу осколок. Это было 12 апреля, примерно 7 часов вечера, еще засветло. Товарищ меня перевязал и ушел, обещал прислать санинструктора. Я много видел, как люди умирают, поэтому не тешил себя надеждой. Я лежал и думал, что все, останусь тут, умру. Вспоминал деревню, родню...

Ночью ко мне пришла девушка лет восемнадцати с громадной сумкой, пистолетом ТТ, финкой и гранатой на ремне. Одна, в горах, ночью. Она перевязала рану, а потом нашла повозку, на которой везли раненых, и меня отправили в госпиталь. 7,5 месяцев я лежал в госпиталях — сначала в Австрии, потом в Венгрии и Румынии.

«Рубцов, вперед!»

Всего я пробыл в армии четыре года. И за это время ни разу не погрелся на печке. У нас были ботинки, две пары портянок и обмотки до колен, шинель или бушлат. Я был минометчиком, командиром расчета, и мы перемещались в основном по оврагам. Ноги замерзали, не чуяли, что они есть. Кухня походная с кашей до нас добиралась крайне редко. Питались в основном сухим пайком: сухарями и консервами. Помню, как-то после того как в очередной раз разбомбили полевую кухню, мы даже ели молодые сосновые шишки, зеленую кашку. Когда ешь их — вроде бы хорошо, натолкаешь в живот, а потом идет отрыжка смолой.

Участник Великой Отечественной войны Александр Рубцов. Фото: Наталия Федорова/ «Русская планета»

Один раз в лесу нашли козу. Хотели ее зарезать и съесть. Но она была настолько дохлая, что мы ее отпустили с надписью: «Непригодна для службы в воздушно-десантных войсках».

Передвигались в основном ночью. Днем нельзя было: бомбили. Который раз и не знаешь, какой сегодня день. Спать почти не спали. Так, где-нибудь в окопе прижмемся двое-трое друг к другу, курнем часок. А часовой караулит. Но чтобы лечь, раздеться — такого у нас нигде не было, даже когда деревни брали. В бане по полгода не мылись. Завшивели.

Как мы это вынесли? Сейчас рассказываю и сам себе не верю, что можно было в таких условиях жить. Но надо было идти вперед и выполнять приказ командира. Верили, что надо сражаться. Если не верить — это пропащее дело. Верили до конца. И жили дружно. Кого только у меня во взводе не было: и русские, и татары, и армяне, и азербайджанцы. Все жили ближе, чем братья. Там иначе нельзя было. Последний кусок делили, папироску свернем и впятером курим ее.

Помню, был такой случай. Брали город Варпалота на западе Венгрии. Мы подошли к нему утром и залегли в сараях кирпичного завода на окраине. Впереди, метрах в ста, был крутой овраг, а за оврагом — кирпичная стена и город. В кирпичной стене — пробитое снарядом отверстие, через которое мы должны были проникнуть. Но немцы про нас уже знали, и два пулемета справа от нас периодически строчили. Как только мы предпринимаем попытки сделать перебежку до оврага, так кого-то из нас то ранят, то убьют.

Командир взвода, лейтенант Широких из Кировской области, лежал рядом со мной. Долго мы лежали. Потом мне командир говорит: «Рубцов, вперед». Я говорю: «Товарищ лейтенант, невозможно ведь, смотрите». Он помолчал маленько, опять говорит: «Рубцов, вперед». Я ничего не отвечаю. А он снова: «Рубцов, я приказываю, вперед». И полез за пистолетом. Думаю: может пристрелить меня. Все равно выполнять приказ надо. Ну и пришлось в три перебежки, то и дело падая на живот, бежать. Прыгнул в овраг — все руки и ноги ободрал. Потом вылезли на ту сторону, поставили миномет и к вечеру город освободили.

Война, война... Каждую минуту жизнь висела на волоске. Помню, мы освободили одну деревню. Было затишье, и наши командиры надумали побриться в подвале одного дома. Я и еще один паренек, Вася Исаев, сторожили у дверей: Вася к одному косяку прислонился, а я к другому. Слышим — взрыв и фыр-фыр-фыр... Что такое? И тут друг мой повалился. Осколок от разорвавшейся недалеко мины попал ему в грудь и прошел навылет. Минутное дело.

Как меня Господь сберег? Я все говорю, что мать покойная, которая очень набожная была, видимо, много стояла под образами и молилась обо мне. У нас ведь в деревне у всех, хотя и запрещали, дома иконостасы были. А молитву, от руки матерью написанную, я все время носил с собой — в потайном кармане в шапке за околышем. Некоторым товарищам показывал ее, а некоторым нельзя было, времена такие были. Потом я этот листочек потерял, но в уме постоянно молился: «Господи, спаси, сохрани меня».

День Победы и встреча с Жуковым

Я помню тот день, когда война закончилась. Вспоминать об этом труднее всего. Я тогда лежал в госпитале в городе Бадене. На рассвете слышим — сильная стрельба за окнами. Забегают две медсестры в палату, плачут и кричат: «Ребятишки, война кончилась!» Я тогда не мог двигаться, постельный режим. Но радости нашей не описать словами, все плакали, смеялись, обнимались — говорили, что пришел конец нашим мучениям, что скоро мы отправимся домой.

Но домой я вернулся не скоро. Меня выписали из госпиталя в Румынии и направили на запад СССР: города Бендеры, Кишинев, Одесса... Там из нас, выздоравливающих бойцов (кто хромой, кто слепой...), сформировали 36-й ордена Красного знамени батальон управления военно-полевого строительства. Я подвизался столярничать.

А в то время командующим Одесским военным округом был маршал Георгий Константинович Жуков. В казарме у нас разные люди были, кто-то, видно, с умом, и они Жукову посылали разные записочки с жалобами и просьбами. И он однажды заявился к нам в казарму со своей свитой. Я видел его в метре от себя. Коренастый, солидный мужчина. Мы его окружили, стали говорить, спрашивать, почему нас, раненых, не отпускают домой? Он спокойно выслушал. А потом отдал приказ направить нас на гарнизонную комиссию, откуда меня и комиссовали. Шел февраль 1947 года.

Мне и еще двум бойцам выписали билеты до Москвы. Один был из Литвы, другой москвич, а мне надо было в Татарию. В Москве я уже на свои деньги купил билет до Казани, а из Казани пешком пошел в деревню — это 100 километров по сильному морозу, но после военных дорог путь показался легким.

Встречали отец с матерью и бабушка Прасковья, плакали, обнимались, стол собрали, родные пришли. Рассказали, как жили в годы войны. Татария находилась в тылу, боевых действий на ее территории не было, но жили очень-очень плохо. Много деревенских от голоду пухли и помирали, хлеба не было совсем. Холода завернули страшные, дров нет, топили хворостом, который надо было каждый день привозить из лугов на салазках. Ладно, корова у родителей была, молоком питались, а брат, когда время находил, рыбачил.

Как я вернулся, пошел работать в колхоз. Трудно после войны жили. Хлеба не было, в колхозе ставили «палочки» (трудодни) и ничего не платили. В 1948 году я женился, построил дом. Проработал комбайнером-механизатором 22 года. А также и плотничал, и в рыбацкой артели состоял. Надо было жить.

Когда Советского Союза не стало (я тогда был уже на пенсии), колхоз стал разваливаться на глазах. А ведь чего только не было у нас в деревне: комбайны, трактора, двор механизации, сколько людей работали... Сегодня на околице ничего не осталось. И ладно бы на пользу это все пошло — нет, просто развалилось. Я, когда воевал, много стран прошел. В Европе мы видели, что, по крайней мере, до немецкой оккупации люди жили хорошо. Мы удивились, увидев, как ведут хозяйство в Венгрии. В деревнях порядок, чистота. У нас другие люди. У нас привыкли друг на друга надеяться. Посмотрите на нашу деревню: все заросло, никому ничего не нужно. Разве там бы такое допустили?

Болею сейчас сильно, голова и сердце, на неделе два раза вызывал скорую. Это естественно в моем возрасте, мне 25 августа 90 лет исполнится. Я только думаю, когда смотрю новости про войну на Украине: спаси Ты, Господи, не дай Бог никому перенести то, что мы пережили.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе