Новости – Общество

Общество

«Стать новым русским или буржуем у меня так и не получилось»

Фото из личного архива Олега Иванца

Самарский активист Олег Иванец рассказал РП, как учил рабочих анархизму и почему не удалось увлечь бандитов левыми идеями

Иван Мартов

15 ноября, 2014 16:41

43 мин

Самарский анархист, член Конфедерации анархо-сидикалистов Олег Иванец обратился к политическому активизму в конце 1980-х годов. В начале 90-х он принимал активное участие в политической жизни, был создателем первого в городе полноценного профсоюза. Сегодня Иванец известен узкому кругу читателей благодаря текстам о «лихих девяностых». В конце 2014 года в издательстве «Сommon place» выйдет его книга «Анархия и хаос», посвященная тому, что сам автор называет криминальной революцией в России. Иванец рассказал «Русской планете» о своем жизненном пути и развитии демократического движения в Самаре.

Детство

Я родился в 1969 году в городе Куйбышеве. Мама моя работала на местном телевидении: снимала фильмы, участвовала в конгрессах, в общем, была местной интеллигенцией. Отец, насколько мне известно, сейчас является председателем Союза кинематографистов Казахстана. Он, как и мама, по национальности украинец, но в годы Советского Союза, когда создавалось алма-атинское телевидение, его отправили работать в Казахстан, и он так там и остался. Поэтому отца я совершенно не помню, контактов мы не поддерживаем. Маму я видел редко из-за ее бесконечных командировок, жил с бабушкой и дедушкой.

Учился в обычной средней школе очень плохо. Был отстающим, за что меня неоднократно пытались выгнать. У меня было свое отношение к образованию. Например, по английскому у меня было что-то среднее между двойкой и тройкой. Я приходил в школу, даже не зная, что накануне задавали, с меня требовали какие-то правила, которые я никогда не учил и не знаю до сих пор. Но при этом дома я читал английские книги, переписывался со школьниками из других стран, например из Африки. И потом, позднее, когда я поступал в высшее учебное заведение, меня взяли только из-за того, что я свободно владел английским.

Город Куйбышев, 1983 год. Фото: Юрий Белозеров / ТАСС

Если говорить о воспитании, то главным моим учителем, конечно, была улица. Бабушка моя была почти полностью парализована, дедушка все время проводил на работе, заниматься мной они не могли физически. Я восхищался дедом — здоровый был мужик, прошел войну, работал даже на пенсии, но он быстро умер. Остались только улица и книги. Я приходил в два часа ночи домой, весь побитый, в синяках, порезанный, — и читал до утра.

В Куйбышеве драки района на район были обычным делом, существовали свои группировки: фураги, быки. Быки — это молодежь из новостроек, они одевались в джинсовые костюмы, делали модные прически (кажется, это примерно то, что в Москве называлось стиляги), а фураги — пролетарское движение из таких районов, как Толевый, Безымянка, я сам как раз оттуда родом. Фураги ходили в рабочей одежде: фуфайки, белые шарфы, значок с Лениным на груди. Во время драк с каждой из сторон собиралось до трех-четырех сотен человек с цепями, палками. Сейчас, наверное, это звучит смешно, но тогда реально считалось, что есть только одно движение — за пролетариат, за Ленина (хотя на самом деле, разумеется, никто об этом ничего не знал, просто были ребята из рабочих семей, у которых не было возможности купить джинсы), а быки считались мажорами — новые многоэтажные дома, машины у родителей, поездки за рубеж, высшее образование.

Все мои друзья того времени, разумеется, тоже были из пролетарских семей, но не могу сказать, что мы проводили время как-то совсем уж глупо. Например, в середине 80-х собирались у кого-нибудь дома и проводили викторину «Что? Где? Когда?», заранее готовили друг другу вопросы. Правда, из всех этих людей впоследствии я дружил только с одним, мы даже вместе увлекались идеями анархизма.

Что касается чтения, то основные тексты русской классической литературы я прочел, когда уже сидел в лагерях. Достать во времена моей молодости самиздат было невозможно, читал то, что мог купить, в основном книги по политике и истории. Это сейчас много книг и нет денег на них, а раньше было наоборот: ты приезжал в магазин и не мог выбрать ничего подходящего. Приходилось изучать довольно странные вещи. Например, подшивка журнала «Азия и Африка сегодня» прочитывалась от корки до корки. Я был в курсе всех событий, связанных с национально-освободительными движениями, разбирался в экономических вопросах.

Университет

После школы я пытался поступить сразу в несколько московских вузов — Университет Патриса Лумумбы, МГИМО — но выяснилось, что везде требовалась столичная прописка. Поэтому в результате я поступил в КГУ (Куйбышевский государственный университет), на исторический факультет. Вместе со мной на курс поступили и учились в основном мажоры. Почти все они на данный момент — депутаты, олигархи, политики. Разумеется, у них были соответствующие родители: председатели горкомов, обкомов, райкомов, директора заводов и магазинов. Для меня в 1986 году было странно видеть студента, который ездит на собственной машине, но почти все мое окружение было именно таким.

Я сразу начал заниматься революционным движением — за меня зацепился один из преподавателей и «вел» меня. Почему так получилось? Упомянутые мажоры обычно заучивали лекции наизусть, и было мало тех, кто пытался думать самостоятельно, кому было интересно все это. Удивительно, но несколько моих однокурсников стали потом доцентами на факультете и преподают: как раз те, кто во время обучения никогда не пытался думать или делать выводы самостоятельно. Казалось бы, двадцать лет как не существует СССР, а формат мышления у людей абсолютно не изменился. Помню, что один из старших преподавателей во время моего обучения занимался исследованием какой-то самарской спичечной фабрики, защитил по этой теме диссертацию, написал кучу других работ. Мы над этим смеялись, но видеть подобное сейчас совсем странно.

Я же занимался революционным движением: читал книги, критиковал их, ставил все под вопрос. Мне нравились неформальное общение и споры с преподавателями. В результате один из них взял меня под свою опеку. Довести до конца меня не получилось, потому что в студенческие годы я стал совсем неуправляем. За время обучения я умудрился раз семь полностью поменять тему, которой занимался. Преподаватель начинал со мной что-то изучать, давал какие-то книги по теме, а я приходил через четыре месяца и говорил, что мне все не нравится, и я хочу сменить тему. На пятый раз преподаватель как-то поник, ему стало со мной неинтересно. В конечном итоге меня спасло то, что по теме, по которой я защищался, — диплом был про анархизм в Самаре — специалистов не было в принципе, со мной спорить на защите никто не хотел и не мог.

За время учебы в вузе у меня произошло два важных события: первое — то, что во время обучения я ушел в армию, второе — это возрождение анархистского движения в нашем университете.

Армия

Служил я с 1988 по 1990 год во внутренних войсках в звании ефрейтора, на Урале, на закрытой базе, мы занимались охраной спецгрузов. Ну, то есть те, кто служат в моей части теперь, называются уже спецназом. И действительно, даже в то время было непонятно, кому именно мы подчиняемся. Мы каждый месяц выезжали на поезде в командировки, причем ездили в форме Министерства путей сообщения, то есть в гражданской. При этом во время командировок нам выдавалось боевое оружие — пистолет Макарова или АКСУ, что в советские годы было редкостью. Нас сажали в поезд, давали человека со словами «сопровождайте его». И мы едем с ним, к примеру, от Челябинска до Риги — при этом мы в гражданской форме. Маскировка эта выглядела довольно странно: едет обычный мужчина с чемоданчиком, и его сопровождают четверо лысых срочников в железнодорожной форме, из-под которой торчит боевое оружие. Мне кажется, окружающие сразу понимали, что происходит. Про людей, которых мы сопровождали, я знаю мало. Обычно они были с дипломатами, которые приковывались к рукам цепью. Что можно было так перевозить? Наверное, какие-то документы или образцы.

Фото из личного архива Олега Иванца

Еще из армейских времен запомнилось то, что раз в месяц у нас была подготовка по разгону народных демонстраций. Тогда такого нигде, насколько я знаю, не практиковалось. ОМОНа не существовало, наших офицеров позже посылали этот ОМОН стажировать. Это был 1988 год, тогда еще не было никаких выступлений, точнее, они только начинались: Алма-Ата, Тбилиси, позже — Вильнюс. По сути, мы были первыми, кто отрабатывал тактику разгона демонстраций на тот момент.

Надолго это запомнил: мы сидим целой ротой, слушаем по радио про какие-то волнения в Прибалтике и все как один начинаем говорить, что вот нас бы туда, мы бы всех лопатками саперными побили — причем говорилось это искренне. Для нас было непонятно, как можно пойти против Советского Союза и советской власти. И только один лейтенант посмотрел на нас и сказал: «Ребята, вы о чем, это же народ, так нельзя». Но мы не понимали его.

Кстати, служил я в «черной сотне», то есть из всего взвода славян в нем было человек десять, а все остальные — киргизы, казахи и так далее. Я попал в свою часть благодаря тому, что по молодости профессионально занимался футболом и имел неоконченное высшее, а киргизы были откуда-то из глубинки, они все были хорошо развиты физически, борцы, каратисты, но при этом даже толком не понимали по-русски. Один из сослуживцев, курд по национальности, показывал свою фотографию, где он стоит в милицейской форме с сержантскими погонами, хотя при этом ему было 18 лет. Я спросил его, каким образом он умудрился дослужиться до такого звания. На что он ответил: «Дорогой, я с гор, у нас все возможно». Вообще, из разговоров с ними складывалась удивительная картина: те же курды жили абсолютно самостоятельно, у них было свое начальство, своя милиция, они сами решали, кого брать на службу. И они обожали Советский Союз — потому что им давали жить так, как они хотели.

У меня до сих пор много друзей, которые живут в государствах бывшего СССР — среди них и бывшие сослуживцы, и силовики, и даже воры в законе — все с ностальгией вспоминают Советский Союз. Не потому, что был коммунизм, разумеется, просто государство давало республикам жить свободно, независимо — был какой-то условный московский «общак», в который нужно было скидываться, но власть и законы у каждой республики были свои. Наблюдая за происходящим там сейчас, мои друзья, пожившие при советской власти, берутся за голову.

В целом же от армии у меня остались только хорошие впечатления. Правда, с тех пор меня «точканули» (точкованный — жарг. меченый. — РП) спецслужбы, так как я служил не в простых войсках. После армии я пришел учиться на третий курс истфака, и с тех пор меня взяли в оборот эмвэдэшники: мне постоянно напоминали, что после окончания вуза меня ждут на работу в органах. Причем напоминали об этом регулярно: приходил участковый и спрашивал, нет ли желания продолжить службу в МВД; то же самое было и с университетскими чекистами. Для 1980-х годов это было нормально — многие выпускники нашего исторического факультета ушли служить в органы. Учителей истории готовили в местном пединституте, а в университете предполагалось, что ты станешь или профсоюзным работником, или партийным работником, или работником правоохранительных органов.

Фото из личного архива Олега Иванца

Другое дело, что наше окончание учебы как раз совпало с развалом страны (1991 год), поэтому никто просто не понимал, что делать дальше: профсоюзов как таковых нет, советских органов нет, в государственные органы пришли демократы. Оставались правоохранительные органы, но там тогда и деньги платили другие, и престижным это тогда не считалось — в милиции работали дети крестьян. У меня позже были попытки устроиться на работу в органы внутренних дел, я даже проходил стажировку в ФСО. Я этого не отрицал и не отрицаю. По тем временам это было вполне нормальным, хотя я уже тогда считал себя анархистом. В то время в спецслужбы стали устраиваться демократы — никого не интересовало, большевик ли ты, анархист, либерал. В милиции было очень много людей, которые открыто заявляли, что они, например, фашисты или националисты. И никто никого за это не увольнял. Кто-то называет это время бардаком, я бы назвал безумной демократией. Например, точно помню, что у нас среди членов Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС) был майор Советской армии. Он выступал, давал интервью, хотя при этом являлся замполитом реальной воинской части. К нам в самарское отделение КАС как-то хотел устроиться майор милиции, тогда это никого не удивляло. Сейчас о своих взглядах в органах рассказывать, мягко говоря, не принято.

Самарское отделение КАС

На время моего обучения в университете пришлось еще одно ключевое событие в моей жизни — создание самарского отделения КАС. Примерно в 1990 году (я только вернулся из армии) друзья рассказали мне, что в нашем городе происходят странные вещи: появились демонстрации, протесты, оппозиция и тому подобное. Сказать, что я на тот момент уже считал себя анархистом, нельзя, а если попытаться описать мои политические взгляды, то я в то время скорее назвал бы себя демократом, который с подозрением относится к Западу. То есть мне были близки ключевые идеологические клише относительно демократии, и я их поддерживал, но при этом отрицательно относился как к методам демократов, так и к почитанию Запада (тогда как раз началась эта любовь к США: целовали их флаг, ждали, когда они пришлют нам еду). А параллельно со всем этим я занимался в рамках учебы историей анархизма, философией анархизма, готовил об этом диплом, поэтому взгляды анархистов мне были понятны.

А потом я случайно услышал выступление московских ребят — анархо-синдикалистов. Как сейчас помню: там были Андрей Исаев, Влад Тупикин, Саша Шубин и другие ребята. Сначала они появились в какой-то радиопередаче, потом я пару раз видел их по телевизору, в программе «Взгляд», если я не ошибаюсь. Затем один знакомый принес мне заметку из «Аргументов и фактов», где среди прочего был указан контактный телефон московского отделения КАС. Мы с друзьями позвонили туда с просьбой прислать нам какие-нибудь документы, на что нам сказали, что на днях будет съезд организации в Питере, и пригласили принять в нем участие. Мы инициировали создание самарской анархистской организации, я уже даже не помню ее названия. Было нас всего трое или четверо, организация просуществовала несколько месяцев, но при этом мы успели поучаствовать в большом митинге, на котором подняли черный флаг.

Андрей Исаев (внизу в центре) и Влад Тупикин (третий справа), 1990 год. Фото: личная страница Григория Мельконьянца в Facebook

Именно от лица этой организации я и поехал на третий съезд КАС, а уже после этого мы решили стать их отделением. Сделать это стоило по вполне очевидной причине: нас было в городе всего несколько человек, ни соответствующей литературы, ни каких-либо связей у нас на тот момент не было. Интернет еще не появился, главным поставщиком информации оставались люди, поэтому мы и тянулись друг к другу. Благодаря этому и уживались анархо-индивидуалисты с анархо-коммунистами, анархо-капиталисты с анархо-социалистами.

И на тех же съездах КАС были далеко не только анархисты: троцкисты, эсеры, народники и просто много экзотических личностей. Я приехал туда интеллигентным самарским студентом и был несколько шокирован: рядом со мной, например, сидел анархо-индеец. Это был какой-то непонятный субъект с перьями на голове, с ножами за поясом. Мне он, например, рассказывал, что давно пора создавать индейское племя на волжских просторах, потому что индейцы — почти анархисты. Я видел в его глазах нездоровый блеск, подозрительный был человек. Тогда подобные персонажи вызывали у меня шок: я думал, что встречу на съезде исключительно Бакуниных и Кропоткиных; я ожидал, что рядом будет сидеть Махно, а вместо него увидел удивительные какие-то странные экспонаты. Кто-то сообщил мне, что сегодня ночью обязательно нужно будет заняться групповым сексом, потому что свобода — превыше всего: у меня чуть не отвалилась борода. Я все еще был советским человеком, и такие вещи меня шокировали.

Наибольшую симпатию у меня вызвала интеллигенция: Шубин, Исаев, Подшивалов. Меня затянула интеллигентная часть КАС. Я вступил в организацию, даже успел выступить на съезде перед остальными: взял слово, сказал, что самарская организация вступает в КАС, и даже подверг критике тех анархистов, которые показались мне маргинальными. После этого несколько лет я полностью соглашался с позицией московских касовцев, и до сих пор считаю, что правильно делал. Они выбрали путь, который на тот момент был наиболее реалистичным. Хотя существовало мнение, что, например, Исаев уже тогда был агентом КГБ. По-моему, это бред. Андрей в свое время попытался пробиться в депутаты, нашел свою нишу и остался в ней. Возможно, взгляды у него были не совсем анархистские, я даже однажды высказал мнение, что он являлся тогда агентом влияния ВЛКСМ. Но важно понимать это правильно: организация эта тогда разваливалась, поэтому вполне логично, что ее члены пытались найти точки соприкосновения в разных левых, социалистических организациях и движениях.

После того как я вернулся с третьего съезда КАС, самарская организация сильно разрослась, стала мощной не только по местным меркам, но и по меркам страны, в нее вступили два депутата горсовета. Они были членами партии зеленых (тогда она была малочисленной и неизвестной). Эти депутаты действительно занимались анархистско-экологической политикой, делали важные дела, но они боялись присутствовать на наших собраниях. Представьте себе: приходит сорокалетний серьезный мужик с депутатским значком, а рядом с ним садится обкуренный панк с разноцветным гребнем. И мужик этот сидит и не понимает, что он тут делает. На одной из демонстраций того времени у нас была очень сильная колонна, человек триста, то есть по численности примерно третья организация после демократов и коммунистов. И впереди этой колонны шли два наши депутата, а уже за ними — панкующая молодежь с черными флагами. Когда мы подошли к сцене, на которой выступали глава города и еще какие-то люди из городской верхушки, наша колонна завела песню «Любо братцы любо, любо братцы жить...». Нетрудно представить, как глупо выглядели эти два депутата в таком окружении, как на них смотрели со сцены. Хотя при этом я с уверенностью могу сказать, что каждый из этих депутатов сделал для анархизма и защиты окружающей среды в разы больше, чем десятки панков.

Профсоюз «Солидарность»

В 1992 году самарское отделение КАС составляло около 30 человек — это те, кто написал заявление о вступлении, участвовал в собраниях и мероприятиях, вел активную пропагандистскую деятельность. Большинство из них, что удивительно, были рабочими. Если изначально местное отделение создавали студенты, то уже через год большинство — заводчане, рабочие. Благодаря пропаганде анархо-синдикализма, именно синдикализма, к нам потянулись люди с заводов, начали вступать в организацию работяги. Мы стали рабочим левым движением и получили признание в среде демократических организаций. По сути дела, мы были равной политической силой, способной вести игру. Например, в этом время в нашей работе принимал участие небезызвестный Марк Фейгин.

Марк Фейгин на трибуне во время предвыборной кампании в Госдуму, Самара, 1993 год. Фото: личная страница Марка Фейгина в Facebook

В начале 90-х мы вместе создавали самарское демократическое движение — советское государство разваливалось, а оппозиция была в одном демократическом лагере, к которому принадлежали и мы, анархо-синдикалисты. Нельзя сказать, что мы были союзниками с «Демократической Россией», но мы во многом действовали сообща. А вскоре мэр Самары Олег Сысоев предложил лидерам четырех главных политических партий, в том числе и нам (то, что мы вовсе не партия, он не понимал), сотрудничество. Он вызвал нас к себе. Как сейчас помню, за мной даже прислали машину — думаю, все, сейчас или напьемся, или посадят. Мэр предложил нам создать общественный совет Самары, чтобы координировать совместную работу. Сейчас, наверное, примерно такую же функцию выполняет Общественная палата. Я был тогда со страшного похмелья и абсолютно не понимал, чего от меня хотят. В итоге я плюнул на все это и сказал, что мне некогда: я торопился похмелиться. Три или четыре человека с радостью согласились «поучаствовать»: прошло несколько лет, и эти люди стали какими-то начальниками, тем все и закончилось.

В Самаре в то время были и другие левые организации, которые прикладывали все усилия, чтобы получить те предложения, которые делали нам. Например, была организация, которая называлась «Левые социалисты», сторонники Бориса Кагарлицкого, они постоянно с ним совещались. Я даже предлагал им объединиться в блок, но они отказались: позвонили Кагарлицкому, а тот сказал: «Кто? Анархо-синдикалисты? Исаевцы? Не-не-не, с ними не надо». Уже потом я узнал, что в начале 90-х Кагарлицкий поругался с Андреем Исаевым, потом помирился, и они даже делали вместе новую партию. А про самарских сторонников, похоже, просто забыли, и запрет так и не был снят. Поэтому они нас все время избегали.

В общем, у нас на тот момент была действительно сильная организация. Мы сделали очень важную вещь, это событие, наверное, войдет в историю. К нам обратились лидеры, мужики, которые понимали, что нужно создавать какое-то пролетарское политическое объединение и защищать свои интересы. Мы им предложили свой вариант создания профсоюза, они прочли, полностью поддержали. Причем параллельно с нами собственные программы предлагали еще две силы — социал-демократы и партия диктатуры пролетариата, но рабочие приняли именно наши устав и программу. Так был создан профсоюз «Солидарность», численность которого достигала трех тысяч рабочих. Единственное, о чем меня попросили, — не озвучивать открыто принадлежность профсоюза к анархо-синдикализму. И я отлично это понимал: когда создается подобная организация и над ней вывешивается черное знамя или красное знамя, то это будет отпугивать сторонников и новых членов. Мы, члены самарской КАС, стали в «Солидарности» чем-то вроде консультантов (я на тот момент все еще был студентом). Поэтому про анархо-синдикализм никто открыто не говорил, хотя все вокруг об этом знали. В общем, мы сделали в Самаре то, чего не смогла добиться ни одна другая партия в городе: мы завоевали доверие рабочих.

Однако успех наш был недолгим. Мы обратились за помощью к московским товарищам: мы нуждались в методической литературе, поскольку (сейчас такое уже кажется невозможным) рабочие хотели читать. Мы знали, что московской организации в этом плане сильно помогали шведы, и вся нужная литература у них была. Но когда представители Центральной организации шведских рабочих (SAC) посещали Россию, они проехали через всю страну, минуя наш город. Это при том, что наш профсоюз был второй по численности (после Томска) на тот момент. Я спрашивал потом у Исаева и Тупикина, почему так с нами поступили, но внятного ответа не получил. А рабочие верили в наши связи и ждали, когда мы их привлечем. Прошло время, и эти связи привлекли другие организации Самары, поэтому все пошло на спад.

Синдикалистское предприятие

Что же касается нас самих, то мы хотели самовыражаться, развиваться дальше, а делать это со взрослыми людьми было невозможно — там некого было учить. Поэтому нам пришлось вскоре расстаться. Мы сказали: «Ребята, профсоюз создан, мы вам помогли, можем ли мы чем-то еще помочь?» И нам сказали: «Мы справимся сами». Поэтому мы отошли в сторону от всего этого. Потом в течение пяти-шести лет я наблюдал со стороны, как организация медленно умирала: поперли деньги, появились площади, влияние западных организаций и государства.

Я потом спрашивал у людей, с которыми мы изначально начинали профсоюз: «А как же независимость, как же синдикализм», и они мне сказали хорошую вещь, которую я запомнил на всю жизнь: «Знаешь, рабочему ведь до фонаря: монархизм, анархизм, пролетаризм — лишь бы жизнь стала лучше». Действительно, большинству рабочих неважно, какой флаг над страной — российский или кампучийский — лишь бы был нормальный достаток и уровень жизни. Вот некоторые удивляются, как же рабочие могли жить при фашизме, а чего удивляться — рабочему до фонаря все эти названия. Поэтому если какие-то прогосударственные организации захватывают профсоюз, то это плюс им и минус левакам. Поэтому я и не люблю, когда в научной литературе иногда говорят, что рабочее движение изначально было левым. Да им до фонаря все это левое и правое, анархизм и социализм.

Поэтому то, что профсоюз ушел в свободное плавание, вина не рабочих, а леваков, которые его не удержали, в том числе и моя вина. Мы же пошли другим путем. Мы решили создать в Самаре синдикалистское предприятие. Это была изумительная, сногсшибательная история, после которой я всем своим знакомым говорил: «Мечтать-то хорошо, а вы попробуйте сделать». В общем, было создано предприятие, в котором все участники имели свои равные доли — начиная от исполнительного директора, бухгалтера и кончая продавщицей в киоске, водителем. Все вместе обсуждали, куда мы денем деньги, что купим или построим. Руководителей не было, на общих собраниях все предлагали свои идеи для голосования. То есть, в принципе, происходило ровно то, о чем мечтали Бакунин или Кропоткин, когда говорили об ассоциациях, кооперативах.

И все это оказалось полной туфтой. То есть, конечно, можно бы было сказать, что просто попались неудачные люди, неподходящие для общего дела. Ну конечно, а после социальной революции и люди подберутся изумительные. В общем, у нас началось поголовное воровство — люди, которые сами были хозяевами, пытались других обмануть, из-за этого между ними началась вражда. Читаешь Кропоткина и думаешь: как все хорошо, какие все люди добрые, порядочные, сейчас они все организуются и все построят, будут жить в мире — просто фантастика. Я не хочу сказать, что это просто утопия, но такая теория предполагает соответствующий уровень образования, морали и этики у населения. Поэтому пытаться сделать, к примеру, социальную революцию и переобустроить мир под какие-то категории, которые мы вычитали у великих мыслителей-фантастов — это хорошо, но бессмысленно.

Вот на примере нашего кооператива я понял, что идея хорошая, но она для далекого-далекого будущего. И дай бог, чтобы когда-нибудь население достигло нужного уровня — может, этого никогда и не случится. Вражда, воровство, ненависть — все это быстро разрушило наше дело, а ведь подобная кооперативная ячейка и есть микромодель идеального общества. Тридцать-сорок человек поругались, обманули друг друга: никакого единения, никакого консенсуса не было даже близко. Я уважаю Вадима Дамье, но когда я читаю его работы по синдикалистскому профсоюзному движению, то понимаю: все это возможно только при соответствующем уровне развития общества. А будет ли оно когда-нибудь, я не знаю.

Общак

Кооператив наш рухнул. Однако во время его существования к нам обратилась, скажем так, самарская организованная преступная группировка. Они заявили, что придерживаются левых взглядов, а рэкет, по их мнению, является одним из эффективных примеров экспроприации. Со многими из них я был хорошо знаком, все они вышли из нижних слоев общества. Когда начиналась эпоха капитализма в нашей стране, во главе всех банков и предприятий оказывались в основном партийные и комсомольские работники, чекисты. А низы общества, у которых не было ни работы, ни денег (при этом все они успели пройти через секции бокса, дзюдо, самбо еще при советской власти), поняли, что у них крадут и пора возвращать свое обратно. Это, кстати, обычное дело, когда бандит или преступник пытается свои поступки как-нибудь обосновать — например, какой-нибудь политической теорией. Поэтому они и стали анархистами и экспроприаторами.

На самом деле никакой теории у них не было. Прав был Марлен Инсаров, который в свое время писал, что рэкетиры — это молодежь, которая, если бы не пошла по пути рэкета, влилась бы в движение народных революционеров. Но произошел социальный бунт, и громадное количество молодых ребят, активистов по жизни, которые дружили и с головой, и с кулаками, пошли по иному пути. Открылась огромная доходная труба. Сейчас в фильмах это глупо показывают: лысый дебил с большими кулаками, с одной извилиной в голове. Шестерки, торпеды — встречались и такие, но в основном это были умные парни, многие с высшим образованием, спортсмены. Рэкетирская «движуха» и погасила запал, выпустила пар, во многом предотвратив потенциально нечто более серьезное.

Так вот, к нам обратилась группа людей, которые заявили, что они занимаются революционными экспроприациями, а главная их задача — не просто забирать деньги, но еще и создать из награбленного фонд, который помогал бы беспризорникам, сиротам, заключенным. Другими словами, речь шла об общаке. Ряд бандитских группировок попытались создать финансовую структуру, которая бы преследовала благие цели. И они обратились ко мне. Я в то время начал переходить на позиции «новых левых» в духе Маркузе, и плюс к этому меня очень сильно задела история РАФ, «красных бригад». Самарского отделения КАС тогда уже, по сути, не существовало, люди ушли своими путями: кто-то в рабочее движение, кто-то в зеленое, кто-то даже перешел на сторону РНЕ. Как только я покинул организацию, движение развалилось. Но анархистская организация не может держаться на одном человеке, зачем она тогда вообще нужна, это же бред.

Позже я понял, что те же Бакунин или Нечаев считали главной революционной силой разбойничий класс, маргиналов (об этом же было и у Маркузе). Я как историк и человек, занимавшийся Октябрьской революцией, могу сказать, что она была вовсе не пролетарской. Это был социальный взрыв, во главе которого стояли уголовники, люмпены, маргиналы, бездомные, бомжи, проститутки, сифилитики и так далее. Кто их возглавит — вот это вопрос, это может сделать кто угодно, хоть фашисты, хоть анархисты. Взять тот же Майдан 2014 года на Украине. Это же вовсе не фашистский переворот, это был изначально социальный взрыв, но вот кто его возглавил — это другой вопрос. Я уверен, что так называемая чернь и есть самый революционный класс, но не потому, что они перечитали Бакунина, а потому что именно они способны идти и сносить все на своем пути, им нечего терять. И большевики сумели обуздать эту народную черную массу, которая готова была всех переубивать, этим они и обеспечили себе победу.

Я вовсе не восхищаюсь той криминальной движухой, хотя и допускаю ее условную революционность. Напротив, я воевал с ними: в меня стреляли, я участвовал в разборках. Я для них был анархистом, они для меня — бандитами; мы с ними сотрудничали, но при этом у нас была постоянная война. Но если бы социальная революция произошла, они бы возглавили народ, за ними бы люди пошли. Мне казалось, что я нащупал эту стихию. Позже государство эту стихию под себя подмяло. Тех, кто имел к этому отношение, или убили, или заставили перейти на другую сторону. Каждый раз, когда заново рождается элита, она ищет и забирает самых сильных. У нас в Самаре сейчас 30—40% нынешней Думы — это люди, с которыми я в 90-х встречался на стрелках. Они меня знают, я их знаю, мы общаемся. Они сейчас обыкновенные люди: встречаешь, бывает, такого, у него руки по локоть в крови, десятки трупов закопал, спрашиваешь: «Нормально ты себя чувствуешь?» — а он: «Я искренен с собою! Тогда было время раскидывать камни, а сейчас наступает время их собирать». Теперь он искренне встает на точку зрения новой элиты и нового государственного строя.

Возвращаясь к истории с общаком. Произошло следующее: ко мне подъехали люди и сказали, что есть громадная сумма денег, которыми нужно рулить. Говорили, что они могут зарабатывать деньги, но при этом не знают, что с ними делать, куда их девать. Пропивать все не удавалось, родителей и родственников они уже обеспечили, были даже попытки раздавать деньги налево и направо. Поэтому они захотели создать фонд: помогать бездомным, печатать книги и газеты, участвовать в политике. Все это некоторое время существовало, но закончилось как обычно — массовой руганью и стрельбой. Сначала все дружат, помогают друг другу, вкладывают деньги, а назавтра уже разругались, решили вернуть деньги, а денег-то давно нет, они вложены куда-то. В общем, года два это существовало с переменным успехом, хотя доходило и до перестрелок. Я к тому времени ходил уже с охраной, меня хотели убить, я воевал, какие-то группировки перешли на мою сторону. Я не хочу сказать, что я стал уголовным авторитетом, это больше напоминало какую-то возню. Обычные люди этого даже не замечали — у нас в Самаре в 90-е стрельба была на каждом шагу. Когда проживаешь 300 выстрелов в день, 301-й ты и не заметишь. Поэтому людям до этого не было дела, и сейчас никто уже ничего не помнит — кроме непосредственных участников событий, которые остались живы.

Кончилось все это, разумеется, плохо. Сначала у меня украли жену: со мной начали вести переговоры на нечестном языке. Дело дошло до того, что за несколько месяцев до моего ареста и посадки меня охраняли автоматчики Отдела по борьбе с организованной преступностью. Регулярно возникали слухи, что меня нашли мертвым на реке Самарке.

Фото из личного архива Олега Иванца

Закончилось это на редкость просто — я сел. Довольны были и бандиты, и я, и менты. Я оказался среди криминала, который сидит на зонах. И это совершенно другие люди, не похожие на тех, с кем я имел дело в девяностые в Самаре. Если там были бандиты, то на зоне я оказался среди урок: это были совершенно новые для меня люди, а именно криминал старой закалки, те, кто ходил под ворами в законе, урки из народа. Сначала я вообще долгое время сидел в лагере для бывших сотрудников милиции. Для меня это стало неисчерпаемым источником информации: я сидел с генералами, полковниками, майорами из шестого отдела и ФСБ, и ГРУ. Поскольку заняться там особенно нечем, все начинают друг с другом делиться тем, что знают. Я рассказывал про анархизм, другой рассказывал про то, как он создавал бандитскую группировку, третий про то, что мэр города — педофил. И ты слушаешь все это год, два, а если у тебя при этом еще и хорошая память и ты все запоминаешь, то получается страшная картина.

Я отсидел несколько лет, вышел из тюрьмы в начале 2000-х годов. А через месяц после моего выхода убивают того авторитета, от которого меня охраняли бойцы шестого отдела. Разумеется, многие говорили: «Вот, Иванец вышел, ждите войны». В общем, меня забрали и посадили опять. А в 2006 году я вышел повторно, плюнул на все, что было в прошлом (начиная с бандитизма и заканчивая Маркузе, Кропоткиным, Бакуниным), и устроился работать грузчиком, ушел в пролетариат. Я пришел на завод, на меня посмотрели работяги и говорят: «Интеллигент?» Я говорю: «Ну, был когда-то». А потом присмотрелись и говорят: «Ну, походу ты сидел!» — «Ну, походу так». Они наливают мне граненый стакан: «Ну давай, пей». Я выпиваю залпом этот стакан, там даже не водка оказалась, а вообще какая-то непонятная техническая жидкость. Они говорят: «Ну все, свой, принимаем!» И после этого я два-три года участвовал в жизни пролетариата, познавал что это. Стать новым русским или буржуем у меня так и не получилось.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе