Когда русский рок не пел о политике

Борис Гребенщиков, 1987 год. Фото: И.Куртов / Фотохроника ТАСС

Исследователь Алексей Юрчак предлагает новый антропологический взгляд на поздний социализм

Сергей Простаков

14 сентября, 2014 14:08

12 мин

Книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Алексея Юрчака — это фундаментальное антропологическое исследование советского общества. В центре внимания — феномен позднего социализма (середина 1950-х — середина 1980-х годов). Автор исследует парадоксальную диалектику последних десятилетий существований Советского Союза. С одной стороны, в те времена мало кто верил в распад СССР, с другой — в этот же период советский социум создал гигантский спектр инструментов, который позволял ему находиться в постоянной «боевой готовности» к коллапсу государства. Механизм этого парадокса не сводим к простой логике противостояния государственной системы и развивающегося общества. Речь идет об особых социально-культурных мутациях — появлении уникального типа общественных отношений.

«Русская планета» с разрешения издательства «Новое литературное обозрение» публикует фрагмент книги Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение», посвященный отношению рок-музыкантов к политике в начале 1980-х годов.

В среде ленинградских рок-музыкантов и любителей рок-музыки, которая к началу 1980-х годов была довольно большой, разговоры «на политические темы» тоже считались неинтересными, а периодическая критика государством этой среды и ее интересов чаще всего не ассоциировалась со слишком серьезной опасностью. Как обнаружил социолог Томас Кушман, в этой среде в конце 1970-х — начале 1980-х годов «приобретение музыкальных записей, обмен ими и их проигрывание происходило без какой-либо мысли о том, что такая деятельность может быть расценена как политически неблагонадежная. Хотя [государство] временами пыталось ограничить рок-музыку, рок-музыканты [и любители рок-музыки] либо не обращали на эту деятельность государства особого внимания, либо воспринимали ее просто как неудобство. Поражает не только отсутствие [в этой среде] разговоров о политике как таковой, но и почти полное отсутствие среди рок-музыкантов боязни как государства в широком смысле, так и того, что государство может действительно вмешаться в их жизнь».

Рассказывая Кушману о своих творческих интересах, многие ленинградские рок-музыканты проводили различие между двумя понятиями русского языка — «правдой» и «истиной» (это деление напоминает различие между понятиями «ясной истины» и «глубокой истины», о котором писал Довлатов). Эти рок-музыканты считали свои занятия рок-музыкой «выражением истины, воплощением базовых основ человеческого бытия», и им было неинтересно занимать конкретную политическую позицию, которая подразумевается в поисках правды.

Как объяснял один музыкант, «нас интересуют общечеловеческие проблемы, не зависящие от той или иной системы или от того или иного времени. Они как существовали тысячу лет назад, так и продолжают существовать сегодня. Это отношения между людьми, связь между человеком и природой и так далее». Позиция, которую описывает этот человек, соответствует позиции вненаходимости по отношению к авторитетному дискурсу. Интересно, что сам Кушман называет эту позицию рок-музыкантов «контркультурой», то есть определяет ее через политическое противопоставление системе. Эта среда, по его утверждению, была основана на «наборе знаний, который в буквальном смысле был противоположен доминирующему набору знаний в обществе».

Однако такая формулировка в некоторой степени противоречит утверждениям самого Кушмана об отсутствии интереса в среде рок-музыкантов к политическим идеям и темам, а также к понятию правды, имеющему отношение к конкретному политическому контексту. Напротив, музыканты подчеркивали интерес к понятиям, которые выходили за рамки конкретного политического контекста, такие как «общечеловеческие истины», не зависящие «от той или иной системы». Интерес к таким истинам в этой среде был аналогичен интересу Инны и людей ее круга к античной философии, древним языкам, поэзии начала XX века или классической физике. В результате совместной увлеченности такими проблемами, общения на такие темы и отсутствия интереса к буквальному смыслу авторитетных высказываний государства формировались публики своих, состоявшие в отношениях вне находимости к авторитетному дискурсу.

Александр Кан, 25 марта 2010 года. Фото: Алексей Даничев / РИА Новости

Такое отношение к высказываниям системы отличало среду рок-музыкантов доперестроечного периода и от намного более критичной неформальной рок-музыки второй половины 1980-х годов, и от того, что обычно понимается под понятием «контркультура» вообще. Это позволяло им вести активную, творческую и относительно независимую жизнь, которая отличалась от существования откровенных оппозиционеров.

Важно отметить, что в начале 1980-х годов политические темы не просто неосознанно воспринимались в этой среде как неактуальные и неинтересные — идея об их неактуальности и неинтересности была довольно четко сформулирована как внутренняя идеология этой среды. Например, любые упоминания «политических» тем в этой среде вызывали насмешки и «подколки» со стороны других ее членов.

Александр (Алик) Кан, музыкальный критик и близкий друг многих участников рок-музыкальной и джазовой среды того времени, вспоминает об одном эпизоде, иллюстрирующем это обстоятельство. Как-то в 1982 году он сидел в фойе интуристовской гостиницы «Ленинград» с Борисом Гребенщиковым и Сергеем Курехиным и их английским другом, жившим на тот момент в Ленинграде и собиравшимся ненадолго съездить в Лондон: «Я попросил этого англичанина привезти из Лондона какие-нибудь британские газеты и журналы. На что Курехин с Гребенщиковым тут же иронично отреагировали: "Алик, ты что, читаешь газеты? Тебе что, интересно?"».

Хотя речь шла не о советских, а западных газетах, сам факт того, что Алика, по-видимому, интересовал западный критический анализ советской системы, воспринимался в этой среде как неуместный (по крайней мере, неуместным казалось проявление этого интереса на глазах других членов среды). Общение в этой среде часто велось в язвительном тоне, который, по-видимому, выполнял роль контролера, не позволяющего собеседнику перейти на подобные «неактуальные» и «банальные» темы — на обсуждение советской системы, на критику государственной «лжи» и так далее.

Язвительный тон распространялся и на другие темы, включая музыку и культурные вопросы в целом. Алик вспоминает, что в рок-музыкальной среде первой половины 1980-х (еще до перестройки) «...постоянно шутили, делая это крайне язвительно. Они как бы оттачивали друг на друге свою иронию. Делалось это постоянно. Насмешливость и полное отсутствие интереса ко всему политическому было главными чертами общения в рок-тусовке».

Как мы видим, отсутствие интереса к темам, которые воспринимались как политическая критика советской системы, не было результатом простого незнания советской системы (как могло показаться из поведения и высказываний Бродского, описанных в начале главы), а было частью довольно активно культивировавшейся позиции вненаходимости. Эта позиция была реакцией на авторитетный дискурс, хотя и не прямой критической реакцией. Именно поэтому такие среды были не просто «субкультурами», организованными по схожести музыкальных или литературных интересов, или «контркультурами», организованными по принципу противопоставления, а именно публиками вненаходимости или публиками своих, сформировавшимися как особый ответ на адресованный им авторитетный дискурс.

Это означает также, что отсутствие интереса к политическим вопросам или критике системы было важно для представителей этих публик не как независимая позиция каждого конкретного субъекта — не как некий фиксированный, внутренний «менталитет» субъекта, — а как общая, интерсубъективная черта публики. Именно поэтому, когда представители этих публик оказывались в иных контекстах, «за пределами» публик своих, они могли уделять внимание политическим темам или критике советской системы и говорить на вполне критические темы. Как вспоминает Алик Кан, хотя «внутри тусовки считалось плохим тоном беседовать на политические и социальные темы», при общении с Курехиным наедине «мы могли долго и серьезно обсуждать советскую систему, политику, запад и что угодно».

Сергей Курехин в своем рабочем кабинете, 14 октября 1993 года. Фото: Сергей Воронин / Коммерсантъ

...Мы уже упоминали, что участники подобных сред и кружков были увлечены идеями и темами, способствующими созданию особых отношений вненаходимости внутри системы, — античной историей и иностранной литературой, досоветской архитектурой и поэзией Серебряного века, теоретической физикой и ботаникой, археологией и западной рок-музыкой, буддистской философией и православной религией, туристскими походами и альпинизмом. Вспомним, что постоянные посетители кафе «Сайгон» могли одновременно интересоваться и французской поэзией, и древнеславянским языком, и книгами по классической физике, не интересуясь при этом «политическими» темами. Большинство этих тем и символов находилось именно в отношении вненаходимости к авторитетному дискурсу советской системы. Это же касалось и практики личного переписывания старинных текстов от руки, пользуясь древнерусским алфавитом и оригинальной орфографией, или чтения книг, изданных за рубежом на других языках.

Символы далекой истории и зарубежных культурных контекстов были интересны и важны не только сами по себе, но и потому, что они вводили в контекст советской повседневности временные, пространственные и смысловые элементы иного мира. Этим создавалось острое ощущение вненаходимости внутри советской системе. Эффект этих практик и тем общения можно сравнить с процессом «транспозиции» в шаманских ритуалах, в результате которого устанавливаются многосложные связи реального мира с воображаемыми мирами и далекими людьми.

Юрчак, А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / Алексей Юрчак; предисл. А. Беляева; пер. с англ. — М.: Новое литературное обозрение, 2014

Книга скоро выйдет в свет

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе