Новости – Общество
Общество
Анатолий Мариенгоф: «В те дни человек оказался крепче лошади»
Анатолий Мариенгоф. Фото: dailyculture.ru
Один из основателей имажинизма, близкий друг Сергея Есенина, поэт и прозаик, оставивший необычайно точную летопись своего времени.
30 сентября, 2015 12:00
5 мин
2015-й год объявлен в России Годом литературы. «Русская планета» начинает новый проект — интервью со знаменитыми российскими писателями, творившими в разные времена. Ответами на вопросы будут цитаты из их произведений, писем и дневников. В этом богатейшем наследии можно найти ответы на те вопросы, которые волнуют и, может быть, даже мучают нас сегодня. Потому что каждый выдающийся писатель — наш современник. И потому что, как писал Николай Алексеевич Некрасов, «в любых обстоятельствах, во что бы то ни стало, но литература не должна ни на шаг отступать от своей главной цели — возвысить общество до идеала — идеала добра, света и истины». Все, у кого мы будем брать интервью, являются примерами такого служения обществу.
Анатолий Борисович Мариенгоф побеседовал с нами первых десятилетий советской эпохи, о голоде, литературе и воспитании детей.
— Анатолий Борисович, нынешние люди любят жаловаться: то погода за окном не та, то цены растут. Наверное, вам, видевшему все тяготы советской жизни 1920–1930-х, это должно казаться смешным. Ведь современный обыватель не знает, например, что такое настоящий голод.
—В те дни человек оказался крепче лошади. Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни, и, если ничего не оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под железной крышей.
Очередь за обедом у врачебно-питательного пункта во время голода в России
Очередь за обедом у врачебно-питательного пункта во время голода в России. Фото: РИА Новости
— И ведь, как ни парадоксально, ни голод, ни война, ни даже репрессии не мешали людям верить в лучшее.
— Когда поставили к стенке старика Мейерхольда, он, как мне передавали, воскликнул: «Да здравствует революция!» Это мой век.
— Интересное, наверное, время было?
— Только в моем веке красные штаны, привязанные к шесту, являлись сигналом к буре в зале бывшего Благородного собрания. Только в моем веке расписывались стены монастыря дерзкими богохульными стихами. Только в моем веке тыкали пальцем в почтенного профессора Юрия Айхенвальда и говорили: «Этот Коган!» Только в моем веке знаменитый поэт танцевал чечетку в кабинете главного бухгалтера, чтобы получить деньги! Только в моем веке террорист мог застрелить человека за то, что он вытер портьерой свои полуботинки. Только в моем веке председатель Совета народных комиссаров и вождь мировой революции накачивал примус, чтобы подогреть суп. Интересный был век! Молодой, горячий, буйный и философский.
— А есть что-то, что роднит ваше и наше время?
— Когда-то в Художественный театр пришел Рыков. Он тогда являлся председателем Совета народных комиссаров. Разделся, как было заведено, в комнатке позади правительственной ложи. Просмотрев без скуки скучный спектакль, предсовнаркома похлопал, сколько положено, в ладоши, поблагодарил исполнителей и стал одеваться. Глядь, а галош-то и нет. Сперли галоши. В уборных, плотно прикрыв двери, хохотали актеры. Администраторы растерянно бегали туда и сюда. А Станиславский, сжав ладонями свою голову земного бога, переживал комическое происшествие как великую трагедию. Он повторял и повторял: «Какой позор! Какой позор! В Художественном театре у председателя почти всей России галоши украли!» Очень похоже на анекдот. Но это непридуманная правда.
— Отличная история! Да, знакомо. Мне еще кажется, что ваше время было более быстрым — решения принимались скорее, бюрократии было меньше.
— Получив через восемь месяцев корректуру своей книги, Зощенко сказал: «У нас все делают так медленно, как будто мы живем триста лет».
— Значит, и это вневременное. Наверное, люди не меняются. Иногда мне кажется, что один и тот же человек не может в течение жизни серьезно поменяться: все эти «духовные перерождения» — не более чем литература.
— Лев Толстой в 1850 году (запись в дневнике) ставил перед собой три цели, чтобы «поправить свои дела»: «Первое. Попасть в круг игроков и при деньгах играть. Второе. Попасть в высокий свет и при известных условиях жениться. Третье. Найти место, выгодное для службы».
— Ничего себе! Не знал этого. Но, наверное, на то он и великий писатель, чтобы суметь победить собственную природу. Чем, кстати, по-вашему, писатель отличается от всех других людей?
— Писатель больше, чем неписатель, думает о жизни. Это, в сущности, и есть его основное дело — думать «вообще», думать о жизни. Занимаются этим или с пером в руке, или за пишущей машинкой, или лежа на тахте, заложив руки под голову. Суть не в том — где и как... Это второстепенная деталь! Главное же и необходимейшее, как сказано, думать о жизни. Этим писатель и отличается от инженеров, врачей, рабочих, крестьян, футболистов, артистов, художников и всех прочих. Их главное дело в другом. О жизни они могут думать только в свободное время, которого у людей пока не слишком много. А если думать «вообще» не хочется, и не надо. Беды большой нет. От этого, скажем, футболист не будет хуже бить по воротам.
— По-вашему, «думать» и «писать» — это одно и то же? Но ведь не все мысли можно изложить на бумаге. Иначе не было бы попыток возродить цензуру.
— Чистейшего Чехова цензура запрещала «по цинизму и сальности». Она всегда идиотка, эта цензура. Если она будет существовать и при коммунизме (а это не исключено), так идиоткой и останется. Умнеют-то машины, а не люди. Вот три века тому назад, к примеру, Мильтон не только понимал, но и требовал, чтобы книга рождалась так же свободно, как человек, чтобы на ней стояло лишь имя автора и издателя и чтобы она, как человек, сама за себя отвечала. Ан нет! И через триста лет какому-нибудь невежде и подлецу у нас платят деньги, чтобы он, шлепнув блямбу, изволил надписать «разрешено к печати».
— Да уж, чиновников от литературы хватает во все времена. Вы видели время, когда литература и вовсе стала служанкой политики.
— Не выношу полуинтеллигентов. Или — или. Куда лучше ремесленник, мужик, рабочий. А искусством управляют и о нем пишут сплошь полуинтеллигенты. Беда!
— Критика сейчас, увы, делается теми же полуинтеллигентами.
— Шаляпин называл критику хавроньей. Очень точно. Была, есть и, очевидно, будет ею. И что поразительно — не стареет, не меняется. Во всяком случае наша, российская. Бессмертная хавронья.
— Чего, по вашему мнению, не хватает самой русской литературе?
— Князь Вяземский заметил: «На русской сцене мало смеются и мало смешат. Мы почти можем сказать, что русской комедии не до смеха». Точно. Мне даже в моих маленьких комедиях не до смеха. Все караю, караю. А вместе с тем совершенно согласен с тем же Вяземским, что литература ни в коем случае не должна быть «учреждением, параллельным уголовной палате».
— Чем наше время вас удивляет или восхищает? Вот мода на бороду, например, вернулась в очередной раз.
— У мужчин, как правило, после цирюльника физиономии делаются глупее процентов на семьдесят пять.
— Еще детей современная молодежь стала заводить чаще, чем еще десять лет назад. Времени на их воспитание, правда, по-прежнему, не хватает.
— У молодых супругов частенько жизнь идет по трагической песенке: «Дунька дома — Ваньки нет, Ванька дома — Дуньки нет».
— Почему трагической? Потому, что нет времени следить за детьми? Извините, что затрагиваю эту тему: вы ведь писали, что, если бы больше занимались жизнью своего сына, можно было бы избежать его трагического ухода из жизни.
— Среди его рукописей я обнаружил новеллу, страшную новеллу о том, что он сделал. С философией этого, с психологическим анализом, с мучительно-точным описанием — как это делают. Боже мой, почему я не прочел эти страшные страницы прежде? Вовремя? Уберечь можно. Можно! Ему же и семнадцати еще не исполнилось… Отцы, матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках, шкатулочках, сундучках. Умоляю: не будьте жалкими, трусливыми «интеллигентами»! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: «Ты что — шпионишь за мной?» Это шпионство святое. И еще: никогда не забывайте, что дети очень скрытны, закрыты. Закрыты хитро, тонко, умело, упрямо. И особенно — для родителей. Даже если они дружат с ними.
— Да, семейная жизнь несет с собой не только радость. И дети, и женщины порою огорчают.
— Философы предпочитали быть холостяками: Кант, Спиноза, Декарт, Лейбниц. Не завидую им. Но жену надо с умом выбирать. Это потрудней, чем написать «Критику чистого разума».
— А как вы, кстати, думаете, детей должны женщины воспитывать или оба родителя примерно наравне, как в наше время? Сейчас большинство женщин, кажется, не горит этим желанием, и отцам приходится многое брать на себя.
— Мы жалуемся, удивляемся, негодуем на плохих матерей. Природа! Проклятая природа! Ведь и куры-наседки, куры-матери не одинаковые. Одна хорошо ухаживает за выводком, а другая, как злая мачеха: топчет своих цыплят, плохо укрывает их, поедает их корм, а иногда даже свирепо убивает. Словом, хорошо выращивают потомство не более 50% кур. Среди женщин примерно тот же процент.
— Что для вас любовь к Родине?
— Шел я как-то по Берлину с Никритиной (жена Мариенгофа. — РП) и со своими приятельницами, молодыми актрисами Камерного театра — Александровой и Батаевой. Город холодный, вымуштрованный, без улыбки. Это я говорю не о людях, а о домах, о фонарях, о плевательницах. И вдруг позади себя слышу сочные, густые, матерные слова. Самый что ни на есть первейший отбор. «Нюшка!.. Лиза!.. Алочка!.. Вы слышали?.. Слышали?..» — кинулся я к своим дамам. Кинулся, задыхаясь, трепеща. И глаза мои, по их уверениям, сияли восторгом. Вот как я любил свою родину.
— Меня всегда поражало: Москва в фильмах 1930-х такая солнечная, безоблачная, как будто климат был другой. Вот сила искусства как формы пропаганды!
— К старости почти перестаешь чувствовать весну, лето, осень, зиму. Только: тепло, холодно, мокро, ветрено.
— Если бы вы снова стали молодым, какой бы зрелый опыт оказался для вас полезнее всего?
— С самого раннего детства и до глубокой старости мы больше всего любим, когда день быстро проходит. И обычно стараемся для этого делать все, что можем. А когда не удается, вздыхаем: «Боже, как медленно тянется время!» Но ведь быстро пробегающие дни — это быстро пробегающая жизнь. А она и так не слишком длинна. К сожалению, мы начинаем ощутительно понимать это только на пороге, перед дверью, настежь открытой для ухода.
Использованные произведения: «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», «Циники», «Роман без вранья», «Это вам, потомки!»
Материал подготовил Илья Носырев
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
