Александр Куприн: «Первый гонорар я потратил на ботинки»

Александр Куприн. Репродукция фотографии из альбома «Москва и москвичи». Фото: Спивак / РИА Новости

Знаменитый писатель — о войне, цензуре и о том, как прожить 17 лет вдали от родины

Елена Коваленко

26 августа, 2015 12:00

4 мин

2015-й год объявлен в России Годом литературы. «Русская планета» начинает новый проект — интервью со знаменитыми российскими писателями, творившими в разные времена. Ответами на вопросы будут цитаты из их произведений, писем и дневников. В этом богатейшем наследии можно найти ответы на те вопросы, которые волнуют и, может быть, даже мучают нас сегодня. Потому что каждый выдающийся писатель — наш современник. И потому что, как писал Николай Алексеевич Некрасов, «в любых обстоятельствах, во что бы то ни стало, но литература не должна ни на шаг отступать от своей главной цели — возвысить общество до идеала — идеала добра, света и истины». Все, у кого мы будем брать интервью, являются примерами такого служения обществу.

Жизнь Александр Куприн прожил так, что некоторым хватит на несколько жизней. Большого роста, буйный и темпераментный — Куприну было нелегко справиться с самим собой, в чем он откровенно признавался. Судьба то и дело забрасывала его на вершину писательского олимпа, но Куприн относился к таким подаркам небрежно, топя успех в вине. Однако никогда не переставал творить, даже в тяжелый период эмиграции. «Русская планета» продолжает цикл воображаемых интервью с великими русскими писателями рассказом Куприна о взлетах, падениях и нелегкой писательской доле.

— Александр Иванович, помните свой первый опубликованный рассказ?

— Он чуть было не стал последним! В журнале «Русский сатирический листок» я опубликовал рассказ «Последний дебют». Я даже получил гонорар: 10 рублей. Помню, купил своей матери ботинки, а на оставшийся рубль отправился в манеж, погарцевать на лошади: я их с детства люблю. За рассказ, кстати, меня посадили в карцер (в то время Куприн учился в юнкерском училище), но позже передумали: сказали, рассказ здраво написан, но понять ничего нельзя.

— Писателем вы стали не сразу?

— Наверное, это вышло случайно. От себя, видно, далеко не убежишь. Я учился в Александровском юнкерском училище, позже знакомство с изнанкой офицерской жизни и разъезды по стране дали мне богатый материал для рассказов. Однако были времена, когда дела мои шли, мягко говоря, совсем неважно. Работал, где придется, писательское ремесло никак не хотело меня принимать. Я разгружал арбузы, играл в театре, бил молотом по наковальне в кузне и даже пробовал постричься в монахи.

— И как же вам удалось переломить себя и стать писателем, да таким, что вашими повестями сам Толстой зачитывался?

— Мой друг, Иван Бунин — судьба свела нас случайно, через каких-то общих знакомых — предложил мне написать рассказ для журнала «Мир Божий». На армейскую, водится, тему, которую я, по его мнению, уж точно знал. Так получилось, что я в то время был в крайней нужде, даже штиблеты истрепались. В голову совершенно ничего не лезло, я писал за гроши в одну киевскую газетку. За одну ночь я написал рассказ «Ночная смена», и его тут же опубликовали. А на гонорар я сразу купил себе новые штиблеты.

— Вы призывали обратить внимание на нужды семей солдат. Вас сильно интересовала военная тематика, но на войну вы так и не поехали. Почему?

— Знаете, война — это ведь не та красивая картинка, которую рисуют многие журналы и газеты. Действительность приукрашивают. Но никто не пишет о напоенных кровью лугах, о том, что где-то под кучей трупов еще хрипят умирающие. Ничего хорошего в войне нет, одни сплошные стоны, проклятия и богохульство. Поруганные женщины и обиженные дети. Я планировал отправиться в качестве военного корреспондента, я был уверен, что это многое мне даст. Однако моя болезнь помешала этому случиться (к концу жизни Куприн заболел раком. — РП). Писать военные рассказы невозможно, если ты не видел ни одного сражения. Это все равно что писать о буре в море, если ты никогда даже самого моря не видел. Тогда я обратил внимание на все те бедствия, что происходят в тылу. И это меня ужаснуло: на войне наживались, обманывали народ — всевозможные шарлатаны, спекулянты и взяточники.

— Но в «горячей точке» вы тем не менее побывали: в Севастополе. Стали свидетелем расправы правительственных войск над бунтовщиками в 1905 году, помогли спастись матросам. Вам, кстати, потом на этом месте памятник поставили!

— Когда при въезде в Балаклаву, против казарм, поили лошадей, то узнали, что действительно горит «Очаков». Отправились на Приморский бульвар, расположенный вдоль бухты. Против ожидания, туда пускали свободно, чуть ли не предупредительно. Адмирал Чухнин хотел показать всему городу пример жестокой расправы с бунтовщиками. Не буду говорить о подробностях, предшествовавших тому костру из человеческого мяса, которым адмирал Чухнин увековечил свое имя во всемирной истории. Я должен говорить о себе. Мне приходилось в моей жизни видеть ужасные, потрясающие, отвратительные события. Некоторые из них я могу припомнить лишь с трудом. Но никогда, вероятно, до самой смерти, не забуду я этой черной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней на смерть сумасбродной волей одного человека. На просьбу дать ялики для спасения людей, которым грозили огонь и вода, они отвечали гнусными ругательствами; начали стрелять. Им заранее приказано было прекратить всякую попытку к спасению бунтовщиков. Что бы ни писал потом адмирал Чухнин, падкий на литературу, — эта бессмысленная жестокость остается фактом, подтвердить который не откажутся, вероятно, сотни свидетелей.

— И вы написали очерк. Вас потом даже на допрос по этому делу вызывали?

— Да, очерк был напечатан в петербургской газете «Новая жизнь», а затем меня допросили в досудебном порядке и наказали за 48 часов покинуть Севастопольский округ.

— Как так вышло, что военная цензура допустила публикацию «Поединка»? Вы очень остро писали на тему разложения армии, описывали, можно сказать, предреволюционное состояние.

— Сложно сказать: я скорее бытописатель, пишу то, что есть. Быть может, суровая цензура решила, что будет полезно посмотреть в это зеркало, и молодежь о чем-то задумается. А революцией в воздухе пахло, и это понимали все. Еще задолго до 1905 года мы бывали свидетелями того, как в редакцию толстого радикального журнала влетала зимою толстая радикальствующая барыня и, торопясь развьючиться от платков, шарфов и перчаток, сыпля вокруг себя снег, восклицала еще из передней, пересказывая разговор с извозчиком: «Господа, революция на носу!..»

— То есть ее было не избежать? Что видели лично вы, на чьей стороне был народ — большевиков или белых?

— Вся Россия дрожала от радостного ожидания во время наступления белых армий и молилась за их вождей. Мы знаем, что если бы Юденич не оттянул почти насильно талабцев генерала Пермикина и они, так героически ликвидировавшие Кипенский прорыв, вторично докатились бы до Петрограда, то из всех домов, из всех окон полетели бы на головы большевикам горшки, стулья, лампы, кастрюли, самовары…

— После переворота вы покинули Россию. Как пережили 17 лет эмиграции?

— Есть люди, которые по глупости либо от отчаяния утверждают, что и без родины можно. Но, простите меня, все это притворяшки перед самим собой. Чем талантливее человек, тем труднее ему без России. Жил я в Париже. Объездил многие города Франции — вдоль побережья, в некоторых местах скверно было, как нигде и никогда: кормят плохо, выпить не с кем! (смеется). Я был готов пешком идти в Москву.

— Когда дошли, наконец, что почувствовали?

— За годы, что я пробыл вдали от родины, здесь возникло много дворцов, заводов и городов. Всего этого не было, когда я уезжал из России. Но самое удивительное из того, что возникло за это время, и самое лучшее, что я увидел на родине, это — люди, теперешняя молодежь и дети. В прошлое вместе с городовым и исправником ушли и классные наставники, которые были чем-то вроде школьного жандарма. Сейчас странно даже вспомнить о розгах. Те, кто читал мою повесть «Кадеты», помнят, наверное, героя этой повести — Буланина и то, как мучительно тяжело переживал он это незаслуженное, варварски дикое наказание, назначенное ему за пустячную шалость. Буланин — это я сам, и воспоминание о розгах в кадетском корпусе осталось у меня на всю жизнь.

— Вы не сильно любите давать жизненные советы, а в творческом плане что-то посоветовать можете?

— Любить то, что делаешь. Без этого ничего не получится. Если хочешь писать — надо «заболеть» сюжетом, выносить его в себе. И ничего не выдумывать: подавать все так, как оно есть.

(В материале использованы очерки Александра Куприна «События в Севастополе», «Разные взгляды», «Москва родная», письма писателя, а также литературоведческие и биографические очерки о нем)

Подготовила Елена Горбачева

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе