«Лето». Фильм о том, почему нас нет

В фильме о начале творческого пути Виктора Цоя Кирилл Серебрянников «заимствовал» известный приём Милоша Формана, сняв фильм об эпохе, которой нет

Андрей Карелин

18 июня, 2018 23:22

10 мин

Защемило. Этим ёмким словом можно охарактеризовать всю палитру впечатлений, которые испытываешь после просмотра снятой-таки картины. В разгар съёмочного периода задержали режиссёра Кирилла Серебренникова. Мэтру предъявили обвинение в хищении 68 млн рублей. Доснимали ассистенты. А монтировал фильм он сам, находясь под домашним арестом.

О чём же получилось кино?

Об эпохе

Советская эпоха вовсе не выглядит в этой картине чем-то вопиюще ужасным, как, например, в фильме «Груз-200» Алексея Балабанова. Ведь и там идёт речь о первой половине 80-х. Но картины бытия куда более страшны. В фильме «Лето» даже те, на кого возложена обязанность «бдеть, не переставая», не тянут на «злобных антагонистов» и «душителей рока». Как максимум, они могут округлить глаза и возмущённо передёрнуть плечами, услышав «не те слова со сцены». Но сомнительные тексты легко «утвердить» и «залитовать», принеся всё понимающей и в глубине души сопереживающей парням цензорше пару лишних стаканов компота из буфета.

На то оно и «Лето»!

На просмотре преобладала аудитория 40+. Те, кому дороги 80-е. Люди, захватившие их начало и помнящие их печальный конец. Взрослые и даже дети прекрасно понимали, что больше так продолжаться не может. Но как? Как оно будет дальше?

Фильм Серебренникова рассказывает именно об этих томительно-счастливых 80-х, а точнее — 1981–1982-м, когда песня «Перемен!» ещё не звучала из каждого утюга, не проросли километровые очереди за мылом и порошком, а талоны на сахар не стали «альтернативной валютой современности».

О творчестве

Сказать, что «Лето» — фильм о Цое, значит, обмануть тех, кто хотел бы увидеть качественный байопик (сугубо биографический фильм). Недаром, посмотрев на то, что творится на экране, встрепенулись, как живые участники событий давно минувших лет, так и те, кого ход сюжета непосредственно не касался. Борис Гребенщиков, например, выразил решительный протест, авторитетно и категорично заявив: «Всё ложь от начала и до конца».

«Того Цоя», которого обрели зрители, смотревшие «Иглу» и «Ассу», в картине, конечно же, нет. Лирического героя из этого пэтэушника с неменяющимся (чуть-чуть удивлённым) выражением лица, не получилось. Социального протеста в нем ноль — если не считать попытки встать и уйти от незлой тётки-цензора (Юлия Ауг), троллящей тексты его первых песен.

Серебренников сознательно не стал снимать кино про Цоя-кумира, ограничившись периодом времени, когда Виктор Робертович учился в ПТУ. Мастеря образ, режиссёр использовал один известный киноприём.

Вспомните «Амадеус» — фильм Милоша Формана о Моцарте, снятый в начале 80-х. Ушедший 2 месяца назад из жизни мэтр мирового кинематографа доказал на практике: невозможно изобразить художественными средствами некую абстрактную гениальность человека. А парадоксально противопоставить гениальности характер человека? Почти всегда беспроигрышно.

Моцарт у Формана — пьяница и вульгарный шут, лапающий придворных дам, портящий воздух и вызывающий вполне обоснованное недоумение у благородного, возвышенно-утончённого Сальери. Тот никак не может взять в толк: «За что небеса наградили таким безграничным талантом этого совершеннейшего идиота?».

19-летний Цой у Серебренникова в исполнении 37-летнего корейского артиста Тео Ю, конечно же, не настолько ярок, как Амадеус. Да и Майк Науменко — вовсе не так возвышен, как придворный композитор Сальери. Он всего лишь «усечённый» советской цензурой рокер из ленинградского рок-клуба, гастролирующий по деревням Вологодской области и мечтающий о «песнях со смыслом».

Но «на безрыбье и Майк — рыба», — считают поклонницы, осаждающие лидера «Зоопарка». Его главной почитательницей является супруга — Наталья.

Но вот на горизонте появляются «самозванцы» — пэтэушник Цой и его друг Лёнька (прототип — гитарист первого состава группы «Кино» Алексей Рыбин). Жизнь начинает исподволь меняться.

Майк Науменко, роль которого более чем удачно исполнил заретушированный намертво непроницаемыми солнцезащитными очками Рома Зверь, понимает, что ему придётся потесниться не только на сцене. Но, вполне возможно, и в постели.

О любви

Любовный треугольник, однако, не является магистральной темой сценария. Он примитивно-вторичен. В Наталье борются два противоречивых чувства. С одной стороны, она исполнена классической преданности русской бабы мужу — прокуренному рокеру и меломану. В картине это выражено покорно исполняемой ролью «Йоко Оно ленинградского розлива», томными взглядами из зрительного зала на сцену, трогательной попыткой довезти до «абонента» чашку дефицитного чёрного кофе из столовой в переполненном троллейбусе.

С другой — её распирает нарастающее чувство симпатии к Вите, свалившемуся на берег Финского залива в ходе весёлой пирушки и покорившему парой примитивных песен под гитару. Симпатия плавно мутирует во что-то похожее на любовь.

В этом светлом чувстве она признается не восходящей рок-звезде, а супругу: «Я хочу поцеловать Витю!» — «А от меня-то что требуется — благословение?» — спокойно вопрошает Майк, который лежит с ней рядом и никак не может выбрать пластинку для ежевечернего музыкального «сеанса связи с женой».

Науменко-Зверь настолько восхищён талантом молодого корейца, что всячески содействует становлению Цоя как рок-музыканта. Он продюсирует запись его альбома в профессиональной студии. Зная о симпатиях молодой жены к начинающей рок-звезде, уходит в «час Х» из дома гулять под дождём, сам (!) предложив Цою: «Проводишь Наташу домой?».

А дальше действо прерывается на «том самом месте», где 12+ превращаются в +18. Режиссёр мастерит сюжетную капкан-загадку: скатилась Наташа до секса с Цоем, находясь в двадцати сантиметрах от колыбельки, где посапывает её с Майком сын? Или в последний момент что-то помешало?

Лишь в конце картины, когда выясняется, что Цой — обыкновенный меркантильный парнишка, стесняющийся спросить у Майка напрямую, сколько тот «зашибает» за концерт в Москве, мы узнаем, что потенциально возможный роман «Витя + Наташа» ограничился «санкционированным» поцелуем.

Кстати, о потенциале!

Бунтарский потенциал тогдашней молодёжи режиссёрски иллюстрирован феерическими номерами-вставками (музыкальными и не очень). Вот компания молодых людей, пойманная в вагоне эдаким советским «шариковым» — Александром Башировым — даёт дружинникам феерически-музыкальную «оборотку». Вот Майк Науменко, зашитый наглухо в беззубые рамки допустимо-советского рока, «рвёт» зал ниспровергающим советские рамки дозволенного слэмом, и — словно заправский Мик Джаггер! — доводит аудиторию до исступления. А вот и диспут на тему «Что есть настоящий рок?!». Творческие искания рокеров заканчиваются «братоубийственной перестрелкой».

Всё это могло бы быть, но… всякий раз возникает Скептик — персонаж, действующий от имени автора, с трафаретом «Этого на самом деле не было!».

А точнее и быть не могло. Всё лучшее во все времена появлялось у нас не благодаря, а вопреки, не переходя границ дозволенного, но при обязательном наличии этих границ. Так было и в царской России. Так было и в СССР. В те «заветные» моменты «оттепелей» и «перестроек», когда приоткрывалась крышка котла, в котором варились поколения советских людей. И сверху грозили вилкой.

Сколько по-настоящему ярких, неординарных личностей дала эта «проклятая» нами впоследствии эпоха «застоя»! Как много было в ней хорошего, бесценного, того, что останется на века!

Старшее поколение отцов помнит время, когда люди пытались пробиться не на концерт Бузовой, а на выступление Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной. Поэты собирали стадионы, где вершилось таинство, опять-таки, не переходящее границ.

Опубликованный в начале 60-х по личному указанию Хрущёва «Один день из жизни Ивана Денисовича» вызывал столпотворения у киосков «Союзпечати».

Концерты Высоцкого. Квартирники Цоя. «Дети Арбата», перепечатанные на машинке. Даже старые советские анекдоты о том, что при капитализме человек погоняет человеком, а при социализме — наоборот.

Лучшим творческим стимулом была «система», готовая перемолоть, отправить в лагеря. Что мы имеем сейчас?

Пустоту. Удивительную пустоту в музыке, литературе, искусстве и кинематографе. Какие вам границы в Эру Интернета? Какие лагеря? Так разве что — «двушечку» по «282-й».

Причём здесь Цой?

Кино вовсе не о нём. Это, своего рода, «Сказка о потерянном времени», эпохе, которую мы утратили и мучительно пытаемся воссоздать, надеясь, что свежие музыкальные идеи, новые исполнители, темы хороших произведений литературы посетят резидентов и нашего поколения.

Внутренняя свобода героев 60-х и 80-х, протестовавших против не такой уж убийственной реальности, кто, как мог, нравится нам больше, чем молчаливая стадность резидентов наших дней. И мы мечемся, как раненые зайцы, не понимая, чья крепкая рука нам дороже — Николая II или товарища Сталина?

Но когда из динамиков доносится единоутробно-радушное «Я забиваю сваю», понимаешь, что шансов на появление чего-то по-настоящему стоящего в любом из искусств сегодня крайне мало.

Поэтому и возникает щемящее чувство безнадёги, посещающее после просмотра каждой из картин Кирилла Серебренникова. Не стало исключением и «Лето» с нотами советской эпохи — этими фантомными болями канувшей в Лету загадочной цивилизации homo sovetikus.

Такое кино.