Иван Бунин вчера и сегодня. Чем 1917 отличается от 2020 года

Иван Алексеевич Бунин, лауреат Нобелевской премии по литературе 1933 года, родившийся полтора столетия назад, был писателем замечательным, непревзойденным.

Этого и доказывать не надо, достоинства его поэзии и прозы давно признаны. Можно лишь повторить то, что отмечали знаменитости. «Тихая, мимолетная и всегда нежно-красивая грусть, грациозная, задумчивая любовь, меланхолическая, но легкая, ясная «печаль минувших дней» и, в особенности, таинственное очарование природы, прелесть ее красок, цветов, запахов - вот главнейшие мотивы поэзии г. Бунина». Это - Александр Куприн. А вот - Алексей Толстой: «Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример - как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его». И, наконец, Максим Горький: «Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звездного сияния его одинокой страннической души».

Можно и дальше цитировать комплименты, однако – хватит. Все давно ясно. А кому еще не ясно, пусть откроет том Бунина и насладится. Снова или впервые.

Иван Алексеевич был строг, категоричен. О том, что ему было не по нраву, говорил откровенно. И тем, кто не пришелся по вкусу, спуску не давал: устно и письменно. Бунин написал сердитые воспоминания, в которых отхлестал многих знатных русских литераторов. Пощадил лишь троих - Пушкина, Льва Толстого, Чехова.

«Характер у меня тяжелый, - признавался Бунин. - Не только для других, но и для меня самого. Мне с собой не всегда легко»

На характер Бунина, безусловно, тяжело повлиял 1917 год. Прежде жизнь писателя была благополучной, спокойной. После него – превратилась в беспокойную. У писателя отняли его Россию – привычную, патриархальную, безмерно любимую.

Россия была неустроенная, безалаберная, но - родная, уютная. Гостеприимная и сытая – амбары ломились, закрома переполнялись. За пятак можно было наесться от пуза, да еще залить аппетит шкаликом. С рублем гуляли напропалую.

Семнадцатый нагрянул и все, шабаш! Обнищала держава, оскудела, народ стал болтать, митинговать - одних славить, других - материть. Появилось много искаженных лиц – то ли злобой, то душевной болезнью. Однако не говорили участливо: «недужен», а произносили со значением: «увлечен революционным порывом».

В апреле 1917 года Бунин увидел Невский проспект. Прежде эта петербургская улица была ухоженной, с ресторанами, трактирами, кофейнями, магазинами, выскобленными и вычищенными домами. Чинно, строго глядя окрест, прохаживались городовые. Вышагивали серьезные дамы и господа, пробегали веселые молодые люди с такими же смешливыми спутницами. Звенели трамваи, бегали экипажи, фырчали автомобили…

После Февральской революции лицо города исказила болезненная гримаса. Не стало порядка, исчезла чистота, поскольку полицейских и дворников погнали в шею. Бунин, сокрушаясь, вспоминал:

«Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего просишь. А на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой лежал навозный лед, были горбы и ухабы. И на полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:

- Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадить и самого себя погубить.

Я спросил:

- Так что же делать?

- Делать? - сказал он. - Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету»

Странно, но и сейчас, спустя столетие с лишним, думается так же. Правительство есть, но оно никак о себе не заявляет. Министры словно затаились – только про двух и слышно – один военными делами заправляет, другой - иностранными. Премьер вроде бы на виду, шустрит, но больше на словах.

Президент есть, но он где-то далече и который уже день пребывает в самоизолированной задумчивости…

В 1917 году хоть можно было собираться, выговариваться. Теперь же, когда всюду таится – или нам такое внушили, чтобы напугать до дрожи? – коварная болезнь, и собираться толпами, да что-то обсуждать, не велено. Приказано сидеть по домам и без надобности их не покидать. А в транспорте следует непременно закрывать лицо материей. Растерянные глаза, спрятанные уста, за ними – скованный немотой язык - это ли не символ нашего времени?

Есть и примета времени. Появилась скверная мода: многое опровергать. Даже то, что вросло в память, неприкасаемо, а порой свято. Но хулителям все равно – они наглы и холодны, как мрамор. Они горазды не поморщившись, а наоборот, сладострастно улыбаясь, пнуть ногой известный портрет или скульптуру. Глядите, мол, какой я смелый!

Дмитрий Быков, наисовременнейшей российский литератор и критик, самоуверенный, саркастический, безмерно плодовитый, чей нос торчит из множества изданий, мнит себя еще и большим знатоком русской литературы. На полке с классиками он изрядно пошуровал. Одних по-приятельски похваливает, других, в порыве самолюбования и в припадке бреда, участившегося в последнее время до опасного предела, рвет в клочья.

Однако стойким классикам все нипочем. Они все сказали и теперь изумленно молчат. Зато Быков не умолкает. Он, привычно надувшись – щеки и так сверх меры пышны, - и, распушив усы, создал опус под названием «Иван Бунин. Поэзия в прозе», полный высокопарных несуразностей, должных, вероятно, означать высокую умственную оценку. Вот одна из них:

«А Бунин, который представлялся наследником русской классической традиции – страшный релятивист, ни во что не верящий, с черной пустотой и зиянием в душе, с абсолютным пессимизмом относительно человеческой природы»

Быков писал, что «уже почти неприкрытой некроманией веет от того, как он убивает разнообразными способами все любящее и цветущее. В этом видится не столько патология, патологии нет, сколько месть за собственную жизнь, с самого начала поруганную». А вот еще одна нелепость: «С той черной пустотой на месте всех ценностей, которая могла бы называться одним из величайших, катастрофических провалов в русской литературе, если бы не авторитет Нобелевской премии и не то словесное мастерство, не та парча, которой все это затянуто».

Критик даже осмелился укорить Бунина: «как это беспомощно с литературной точки зрения». И пробормотал про «пряную пошлость многословия…».

Есть у Быкова и другие перлы - туманные, непонятные, дурственные. Но цитировать их не стану. И без того прыткому литератору честь – сразился с самим Нобелевским лауреатом!

Но зачем все это ему? Утвердиться? Станцевать на очередном истлевшем гробу? Плюнуть в вечность? Да! Да! И еще полюбоваться собой – вот я каков.

Укоризна – хоть моя, хоть чужая - не тронет Быкова. Попадется ему на пути очередной классик, он и ему – с размаху - хряссь! - по творчеству, по словам, по делам. Экий смельчак…

Теперь позвольте резюме.

Бунин, имел право на критику великих, потому что сам был велик. Стало быть, у него с ними разговор шел на равных. Упомянутый же господин на то прав не имеет. Он не бесталанный, конечно, но далеко не звезда, вовсе не корифей - тягучий, многословный, запутанный. Тянется вверх, кричит, что есть мочи, на непоколебимый памятник. И даже ему грозит. Попутно осматривается, рдеет от удовольствия – все видели, как я мэтра ловко отбрил?!

Услышал бы, Иван Алексеевич, усмехнулся, не удостоил хулителя даже взглядом. Впрочем, может, только в сердцах повторил бы собственное наблюдение:

«Слова за последнее время стали очень дешевы. И хорошие и дурные слова произносятся теперь с удивительной легкостью и лживостью. Но, кажется, чаще всего так говорят об умерших. Очень много легкости, лжи, неточностей, а порой - просто скудоумия можно встретить и в воспоминаниях о...»

Эти слова вынуты из эссе Бунина о Чехове. Теперь клевещут на самого Бунина.

Сколько их было на его пути – злых, брызжущих ядовитой слюной ненавистников. Где они? Исчезли без следа, растворились во времени. А достопочтенный Иван Алексеевич Бунин остался. Великий, ужасный, правдивый. Русский писатель, эстет. Легкий, изящный, неповторимый.