Чумная революция в Крыму

В первой половине XIX столетия одна смертельная болезнь сменяла другую. Уходила в историю чума, в минувшие века унёсшая в небытие десятки миллионов жизней. Последняя вспышка чумы накрыла Феодосию в победном 1812-м. А первый достоверный случай холеры в Крыму историки относят к 1847-му году.

По факту ни одной, ни другой страшной болезни в городе не было вовсе. Возникает закономерный вопрос, что же спровоцировало сильнейшие народные волнения? Режим «самоизоляции», который был создан в лучших традициях XIX века.

В 1828 году началась не первая и не последняя война с турками. Русские гибли не столько от баталий, сколько от чумы. Произошла вспышка этой смертельной болезни и в Одессе, где местный генерал-губернатор Михаил Семёнович Воронцов, введя серьёзные карантинные меры, сумел пресечь распространение самой опасной в истории человечества заразы.

А что же Севастополь? Как главная военно-морская база, город, конечно же, коммутировал с местами, откуда могла прийти беда. И меры, вводимые в 1828-1829-м годах, лишними назвать ни у кого не повернётся язык.

В радиусе 30 км были выставлены карантинные цепи. Но если в 1828-м и первой половине 1829 года можно было завозить продовольствие и практически беспрепятственно покидать город (хотя бы для выпаса за его пределами скота), то в июне 1829 года ситуация в корне изменилась.

Бразды правления карантином оказались в руках некого полковника Захара Херкулидзева, отличавшегося безудержной смелостью и откровенной тупостью.

В ночь с 17 на 18 июня 1829 года Херкулидзев, вероятно, желая выслужиться перед руководством, установил так называемый «полный карантинный срок».

Отныне каждому, кто хотел попасть в город либо покинуть его, предстояло от 2 до 3 недель провести в «режиме принудительной самоизоляции». В карантин попадали не только люди. Он распространялся на скот. Под замком на складах несколько недель должны были находиться и ввозимые товары.

Пребывание в карантине никак не оплачивалось «карантинной администрацией». Люди, хотевшие продать завозимую продукцию или скот, были вынуждены содержать на протяжении 2-3 недель себя и чем-то кормить скотину. Местным запретили пасти скот в карантинной зоне.

Резкое нарушение привычного режима снабжения привело к безудержному росту цен на продукты питания. И, конечно же, расцветала коррупция. Власть имущие закупали провиант у знакомых купцов по завышенной стоимости, деля с ними пополам барыши.

При этом населению скармливали испорченные продукты. Не привести к вспышкам кишечных инфекций такая ситуация не могла. Иммунитет голодавших горожан падал, подключились респираторные заболевания, вызванные переохлаждением.

Во второй половине 1829 года на Павловском мысу был сооружён карантинный лагерь для болящих. Сюда поступали все, кто имел признаки болезни. Однако надлежащего лечения эти люди не получали. Они были фактически брошены в отсутствие медицинской помощи на произвол судьбы. Это привело к сотням жертв.

Устроители «специального режима выживания» в лице карантинного чиновничества наладили для себя пир по время чумы. Большинство из них имело не только отменный паёк и барыши от коррупционных схем, но надбавки к жалованью «за карантин».

Цинизм ситуации заключался в том, что для карантинного лагеря на Павловском мысу выделялось вполне сносное питание, которое, однако, больным и умирающим людям не поступало. Они получали в лучшем случае объедки, а провиант, предназначенный для этого «госпиталя», уходил налево и продавался втридорога той части населения Севастополя, которая всё ещё была в состоянии платить деньги за качественную еду.

Из направленного в конце сентября 1829 года рапорта контр-адмирала Константина Дмитриевича Сальти генерал-губернатору Михаилу Семёновичу Воронцову следовало, что помещению в карантин подлежат горожане, которые (цитата) «признаны сомнительными». Достаточного количество госпитальных помещений не было. Эти люди направлялись в сараи.

Там не было ни пола, ни потолка, ни отопления. Ущерб, который наносился здоровью помещавшихся в такой «карантинный блок» больных людей был колоссален. Несчастные, которых доставляли в промозглые сараи в одних халатах и больничных тапочках, фактически обрекались на гибель.

Для расследования вопиющей ситуации из Санкт-Петербурга поздней осенью в регион был направлен вице-адмирал, императорский флигель-адъютант Николай Петрович Римский-Корсаков (дядя легендарного русского композитора). Он прибыл с комиссией, констатировавшей, что в Севастополе допущены катастрофические злоупотребления и нарушения.

Инспекцией было также установлено, что в течение 5 месяцев, прошедших с момента введения жёстких карантинных мер смертность от обыкновенных заболеваний в Севастополе отсутствовала.

Оказалось, что для поддержания «режима самоизоляции» образца XIX века, любая смерть, в том числе наступившая в результате апоплексического удара, регистрировалась, как смерть от чумы.

1 декабря 1829 года был созван специальный медицинский совет, расследование которого констатировало: никакой чумы в городе нет и в помине. А как же смертность от чумы? Ведь в городе русских моряков она била рекорды? Нет! Смертность была запредельно высока от того, что «признанные сомнительными» горожане умирали в сараях для скота от поедания пищевых отбросов, холода и отравлений.

И в этот момент хорошо было бы отдать устроителей карантина под суд, а лучше повесить, так как именно их преступные деяния привели к массовой гибели горожан. Но в столице Российской Империи решили иначе.

Из Санкт-Петербурга поступило высочайшее распоряжение Государя расследование прекратить. И в ноябре 1829 года комиссия Римского-Корсакова была отозвана, после чего ситуация стал стремительно ухудшаться.

Процесс усугубления и без того крайне сложного положения вещей был «рукотворным». Роль первой скрипки в нём сыграл местный военный губернатор Николай Столыпин (дед будущего главы российского правительства). Мнение, высказанное комиссией Римского-Корсакова, его ничуть не интересовало. Куда больше он доверял инспектору местной врачебной управы Петру Лану и приближённому штаб-лекарю Павлу Верболозову.

Эти двое «компетентно» засвидетельствовали, что в Севастополе свирепствует чума, что предопределило дальнейшее усиление пагубных репрессивных мер.

10 февраля 1830 года город закрыли на три недели. Жителям Севастополя запретили покидать свои жилища. Снабжение продуктами питания, согласно директивам Столыпина, должно было стать «централизованным», что предопределило очередной виток развития коррупции в «городе русской морской славы».

Качественный провиант маркитанты отпускали только тем, у кого после долгих месяцев «режима самоизоляции образца XIX века» оставались деньги на взятки. Остальным доставалась тухлятина и помои, доставлявшиеся ближе к полуночи.

Население районов, где жила беднота, страдало больше всего. Обнищание людей, не имевших возможности жить и работать, было вопиющим. В марте 1830 года всем жителям Севастополя продублировали запрет на выход из дома.

В ходе одной из санитарных инспекций штаб-лекарь Павел Верболозов выявил признаки лихорадки у жены и дочери матроса Григория Полярного, предписав несчастным отправиться в созданный на территории Павловского мыска «лагерь смерти». Зная, что ждёт жену и дочь в этих «чумных бараках», Григорий Полярный поступил, как настоящий герой, которому неплохо бы поставить сегодня памятник. Матрос открыл огонь по санитарной команде, прибывшей за его близкими. При этом ранил несколько человек.

После того, как у Полярного закончились патроны, по личному приказу Столыпина его показательно расстреляли на глазах жены и дочки.

В городе начались волнения. Но ровно через 2 дня власти решили отобрать всё имеющееся на руках у жителей оружие, чтобы, при необходимости, легко справиться с безоружными рабами. Что и было сделано.

Русские лекари, диагностировавшие живых, проводившие вскрытие умерших, знали, что люди скончались вовсе не от чумы, признаки которой были им известны. Однако, получая свой профит, регистрировали покойников именно как «чумных».

Продовольственные комиссии в ходе надуманного карантина раздавали незначительную помощь. Для беднейших слоёв населения эта помощь представляла собой набор пищевых отбросов. Женщины и дети умирали от голода и вызванных некачественным питанием заболеваний.

Градус кипения рос день ото дня. Плотину народного недовольства начало «прорывать» в тот момент, когда жителям Корабельной слободки по окончании всеобщего тотального карантина (27 мая 1830 года) накинули ещё неделю полного запрета на выход из дома (до 3 июня 1830-го).

29 мая 1830 не до конца пресытившаяся коррупционными доходами власть решила продлить карантин для всех ещё на 2 недели. Тех, кто жил в Корабельной слободке (более 1000 человек!) постановили изгнать из города.

Известие о том, что людей просто выбросят из домов, стало точкой отсчёта пресловутого севастопольского чумного бунта. Горожане покидали свои дома и возвращались на глазах офицеров и солдатни, ставшей за период карантина палачами для местного населения.

В Корабельной слободке, подлежавшей полному выселению, категорически отказывались собирать вещи. 31 мая к слободке были стянуты 2 батальона пехоты. Выставили даже пушки. Это выражало решительное намерение властей выбить слободчан с насиженных мест.

Но первым «оружием», использованным против жителей Корабельной слободки, стала РПЦ» 1 июня к жителям направили протопопа Сафрония Гаврилова с особой миссией: уговорить население выполнить предписание властей. Священнику жители рассказали, как мужчин и женщин не только морили голодом, обнажали, купали нагишом в ледяной морской воде.

Несмотря на эти пытки, профессионализму которых могли бы позавидовать устроители концентрационного лагеря Маутхаузен времён Второй мировой войны, рабочие Корабельной слободки считали себя полностью здоровыми и задавали протопопу только один вопрос:

«Когда нас перестанут мучить, лишая хлеба и крова над головой?!»

Выслушав жалобы жителей Корабельной слободки, переданные протопопом Сафронием Гавриловым, власти начали готовиться к силовой операции по выселению жителей и последующему сожжению их «чумных домов». Не спали в подушку и сами обречённые. Под водительством бывалых моряков Тимофея Иванова, Кондрата Шкуропелова и боцмана Фёдора Пескарёва началась подготовка к вооружённому сопротивлению.

Сформировали три боевые группы, которые в ответ на приказ Столыпина разоружиться и выдать зачинщиков бунта, заявили, что теперь уж им безразлично, как умирать — от голода и отсутствия крова над головой или от солдатских пуль и артиллерийских залпов.

Вечером 3-го (15-го по новому стилю) июня 1830 года по сигналу городского набата горожане вышли на улицы. К ним присоединились моряки флотских экипажей, потребовавшие полной отмены карантина и последующего изгнания карантинной администрации.

Люди отправились прямиком к дому Столыпина, охранявшемуся солдатами. Бунтовщики разоружили охрану и зашли в покои к «карантинному губернатору», забив его до смерти тем, что было под рукой, – палками и камнями.

После расправы над губернатором мятежники пошли в сторону Корабельной слободки, где, как уже было сказано, стояли батальоны пехоты и пушки. Командовавшим полковником Воробьёвым была дана команда: «Огонь!». Солдаты проявили солидарность с населением и отказались стрелять. Воробьёв был убит. Опешившее офицерьё захватили в плен. Солдаты присоединились к восстанию.

Были брошены силы на поиск штабного лекаря Павла Верболозова, ставшего за время карантина одной из ключевых персон всенародного хейта. Однако он, переодевшись в солдатскую одежду, бежал, спрятался в адмиралтействе, а затем был эвакуирован.

Проявив завидную смекалку, бунтовщики направились к одному из главных коррупционеров — городскому главе Василию Носову и коменданту города Андрею Турчанинову, взяв с них расписки, что никакой чумы в городе не было. Под страхом смерти чинуши расписались в совершении преступлений против горожан.

В полночь мятежниками были разграблены дома тех, кто нагрел руки на карантине. Ставшие на сторону народа солдаты и матросы создали уличные патрули, но работали они теперь не против мирного населения, а против устроителей карантина. При свете факелов, полыхающих в ночи, в лица прохожих пристально всматривались, ища в них черты измывавшихся над людьми «карантинщиков».

А где же была полиция? Где были старорежимные коллеги тех, кто, захлёбываясь от осознания собственной безнаказанности, измывался спустя 190 лет над женщинами и детьми, а также старушками, вышедшими без цифрового пропуска на улицу? Они трусливо сбежали из города.

К утру 4 (16 июня) насмерть перепуганный и просидевший всю ночь под арестом комендант города Андрей Турчанинов издал приказ о снятии внутренней карантинной линии в городе Севастополе.

В честь победы над мракобесием карантинных властей жители города отслужили молебен и устроили крестный ход. 4 (16 июня) и 5 (17 июня) город принадлежал восставшим, которые восстанавливали «статус-кво» простыми методами – экспроприацией наворованного властями — грабежами.

Городская беднота, подвергнутая необоснованным репрессиям, не могла выдвинуть никаких политических требований, упиваясь своей краткосрочной победой над произволом местных «царьков». «Революция надуманной чумы» не имела харизматичного лидера, способного чётко выразить дальнейшие требования. Поэтому все «разошлись по домам». А рапорта и депеши о бунте уже легли на стол Воронцову. Стало известно о произошедшем и в Санкт-Петербурге.

К городу была армия генерала Тимофеева, которому предстояло сменить убиенного Столыпина «на боевом посту». Войска, вошедшие 7 (19) июня, железной рукой восстановили порядок.

В ходе расследования инцидента можно было избрать один из двух вариантов: признать виновными в злоупотреблении власть, освободив от ответственности истерзанный народ. Либо возложить всю вину на тех, кто взялся за оружие, умирая от пыток голодом и «самоизоляцией».

О злодеяниях местной власти специально созданной комиссией было собрано 114 томов материалов. Доподлинно установили, что из 70 тысяч рублей, выделенных для оказания помощи «чумному Севастополю», две трети попали в карманы коррупционеров.

Но предсказуемо избрали второй вариант. Каждый пятый житель Севастополя был схвачен. Около 1580 бунтарей, вся вина которых заключалась в том, что они пытались спасти жизнь себе и своим семьям, были осуждены. 722 человека приговорили к смертной казни (позднее показательно казнили только семерых). Слободки сожгли. Имущество жителей было конфисковано. Порядка 1000 человек отправились на каторгу. Уж такая у нас традиция – во всём и во все времена винить нерадивый народ.

Такая у нас история