Беседовал с классиками на равных

Время, словно пороша, заметает следы людей.

Не только обычных, известных лишь узкому кругу, но и достойных уважения за сотворенное, оставленное потомкам. Немногие нынче помнят и Николая Рубцова, тончайшего лирика, истинного русского стихотворца, родившегося 85 лет назад. Хотя, нет, постойте, одно его стихотворение, положенное на музыку, знакомо многим:

Я буду долго

Гнать велосипед.

В глухих лугах его остановлю.

Нарву цветов

И подарю букет

Той девушке, которую люблю…

Многие высоко ценили Рубцова, ставили его вслед за Есениным, но в том сравнении есть некое принижение, ранжир, согласно которому место Рубцова - вслед за злотокудрым русским гением.

Тоже ведь почетно. Но ведь за Есениным стоит не один Рубцов, а целая разноликая толпа. Он же выделяется из толпы. Его щемящие стихи присыпаны пылью времени, но если их отряхнуть, мигом увлекут, закружат. Они – пронзительны, чисты, как ветер с реки, освежающий морозный дух. А потому сравнения чужды. А его стихи – светлы:

Ах, кто не любит первый снег

В замерзших руслах тихих рек,

В полях, в селеньях и в бору,

Слегка гудящем на ветру!

В деревне празднуют дожинки,

И на гармонь летят снежинки.

И весь в светящемся снегу,

Лось замирает на бегу

На отдаленном берегу…

Как водится, по-настоящему оценили Рубцова уже после ухода. К примеру, писатель Федор Абрамов писал, что его поэзия – «молитвенное отношение к миру. Композитор Георгий Свиридов видел в строках поэта «живые куски, оторванные от сердца», а критик Вячеслав Белков считал, что «рукой Рубцова водила неземная сила».

Жизнь его смята, разбросана, несчастлива - с самого детства. Мать рано умерла, отец ушел на фронт, и мальчишку отдали в детдом. Раны от тумаков судьбы, неосторожно брошенных слов долго заживали.

Он метался в поисках своего пути, сбивался, снова находил дорогу. Дорога к Литературному институту оказалась долгой – «по пути» Рубцов учился в лесотехническом техникуме, потом - в горно-техническом. Работал кочегаром, разнорабочим, кем-то еще…

Военную службу Рубцов проходил матросом на эсминце. Однажды стихи его здорово выручили. Пошел с приятелем в увольнение. Решили выпить, купили бутылку водки. Зашли за какие-то сараи и… нарвались на патруль. И - оказались в комендатуре.

Ситуация приняла серьезный оборот поскольку водка была на флоте строго запрещена и нарушителям грозил суд. Но тут Рубцов стал читать стихи. Словно предвидел, что они станут спасением…

Дежурный офицер вскинулся: «Матрос, это чьи стихи?» «Мои», - ответил Рубцов. «Давай читай еще», – попросил офицер, оказавшийся любителем поэзии

Рубцов всю ночь читал офицеру стихи - свои, Пушкина, Тютчева, Есенина. Наутро нарушителей отпустили на эсминец с благодарностью за выполненную ими в комендатуре «ночную работу»…

Еще случай. Однажды Рубцов сгоряча нагрубил женщине и не простой, а партийно-номенклатурной.

Вышел скандал, от поэта потребовали извинений. Он пошел каяться. И дама вместо ответа расплылась в улыбке: «Ах, Рубцов! Если бы я не читала ваших стихов!..».

Он бывал разным - колючим, неуступчивым, резким. И - нежным, преданным, дружелюбным. Порой буйствовал – о, этот залихватский, взрывной русский характер! – спорил до хрипоты, а то и до драки. Был подобен свече, которая то весело разгоралась, смеясь сгоревшим воском, то сникала, плакала.

Он уставал, опять набирался сил. Влюблялся, терял чувства. У него не было своего жилья. Мог приютиться на вокзале, у приятелей, знакомых. Но неприкаянным назвать его было нельзя, а вот одиноким, даже в людской гуще, пожалуй. Впрочем, это свойство любого талантливого человека.

Поэт Глеб Горбовский, с которым Рубцов был некоторое время близок, вспоминал: «Когда Николай вдруг узнал, что я - недоучка и в какой-то мере скиталец, бродяга, то проникся ко мне искренним уважением. Не из солидарности неуча к неучу… а из солидарности неприкаянных, причем неприкаянных сызмальства…»

При жизни Рубцова вышло всего четыре небольших книжки. Он не был увенчан премиями, даже не выдвигался на них. За то, о чем он писал, деньги и известность не полагались. Хотя о славе мечтал. Но - шутя:

Стукнул по карману - не звенит

Стукнул по другому - не слыхать.

Если буду очень знаменит,

То поеду в море отдыхать…

Единственным сокровищем Рубцова были стихи. Редакторы могли их принимать или отвергать, но ломать были не вправе. Даже песчинки с них сдувать не позволялось. Не потому, что он был надут горделивым самомнением, а от того, что строки слетели не с ручки с чернилами, а с трепетной души. Чужой росчерк грозил чистоте рифм замутнением.

Поэт Юрий Влодов вспоминал: «Пришли мы как-то с Колей в редакцию одного из журналов. Рубцов, увидев главного редактора, идущего по коридору, выходит ему навстречу и спрашивает:

– Вы главный редактор?

– Я, – отвечает тот.

– А знаете ли, кто я?

– Знаю. Коля Рубцов.

– Так вот, главный редактор, ни точки, ни запятой, ни буквы в моих стихах не заменяйте.

– Ну что вы, Коля, мы даже классиков поправляем.

– Классиков – да, а Рубцова – ни-ни».

Но сражаться за каждое стихотворение приходилось отчаянно – не только с издателями, но и с цензорами. Порой и те, и другие вставали стеной. И не всегда удавалось ее пробить…

Стоит помнить, что жил поэт во время, когда требовался не только талант, но и внимание властей, связи с литературным руководством. Нужно было ловить не только рифму, но и начальственные взгляды.

Шагать в ногу со всеми, строем, под звуки гимнов и шелест алых знамен. Писать не только о родной природе, родине, но и о партии, стройках коммунизма. Однако Рубцов был от этого отрешен, жил в настоящем времени, но часто оборачивался в прошлое. Приходил к полуразрушенному храму и подолгу о чем-то размышлял. Потом делился осмысленным: «С моста идет дорога в гору, а на горе - какая грусть - лежат развалины собора, как будто спит былая Русь».

Он был истинно русский поэт. Другой ведь так не скажет:

За все добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью...

Спасибо, скромный русский огонек,

За то, что ты в предчувствии тревожном

Горишь для тех, кто в поле бездорожном

От всех друзей отчаянно далек,

За то, что, с доброй верою дружа,

Среди тревог великих и разбоя

Горишь, горишь, как добрая душа,

Горишь во мгле, – и нет тебе покоя...

Как уже было сказано, Рубцов служил матросом. Им, по сути, и оставался всю жизнь. Но плыл не по заданному курсу, а блуждая, натыкаясь на скалы. Вода была то спокойной, то бурлила водоворотами, вздымалась волнами. Любовь, других возвышающая, унесла его на дно…

Впрочем, это высокие слова. Все вышло буднично, страшно. «19 января 1971 года незаметный русский гений Николай Рубцов был задушен женщиной, которая через полтора месяца должна была бы стать его женой, - писал поэт Станислав Куняев. - Для Рубцова женщины никогда не были источником страсти и вдохновения. Его страстью была Россия, русская природа. У поэта даже нет ни одного стихотворения о Людмиле. И это, видимо, очень ее уязвляло. Сама Дербина написала о нем целую книгу стихов. Довольно резких и даже жестоких. Например, таких:

О, так тебя я ненавижу!

И так безудержно люблю,

Что очень скоро (я предвижу!)

Забавный номер отколю.

Когда-нибудь в пылу азарта

Взовьюсь я ведьмой из трубы

И перепутаю все карты

Твоей блистательной судьбы!

Она исполнила свой замысел, сомкнув руки на его горле. Прежде чем умереть, он прохрипел: «Я тебя люблю…» Поразительно, но Рубцов свою гибель когда-то предсказал: «Я умру в крещенские морозы, я умру, когда трещат березы...».

Однажды Рубцов, в ту пору студент Литературного института, схулиганил. Поссорился с товарищами, выпил, сказал: «Обо всем мы с вами уже переговорили. Ничего нового вы мне не скажете. Я решил пригласить к себе классиков!» Пошел и снял со стен института портреты писателей и поэтов - Пушкина, Лермонтова, Грибоедова и других – унес к себе в комнату. И долго разговаривал с ними.

Ему было всего 36 лет. Как нежданно, как рано грянул горестный срок!

Тогда, может быть, Рубцов имел право разговаривать с классиками почтительно, с поклоном. Теперь, на небесах, вправе беседовать с ними на равных.